Дома моей души

А тогда, когда деревья и мы были одинаково «большими», мы тратили свою жизненную энергию и нити времени с таким энтузиазмом и лёгкостью, ведь перед нами лежала всего лишь первая осознаваемая вечность – целых десять лет школьной жизни. И сколько еще вечностей было впереди.

На следующее утро мы с братом просыпаемся от тепла поленьев, затрещавших в печке от возмущения, что их бросили на холодную, остывшую за ночь решетку.

Моя школьная программа легко вписывалась между катаниями с яра на реку, между походами в кино и в гости к бабушке. И о ней, об этой программе мне вспомнить нечего. Я давно уже читала свой букварь спереди назад и сзаду наперед. С моим братом, которого я с большим энтузиазмом обучала всему почерпнутому мною, мы давно пересчитали всё в нашем доме и вокруг. Глотки у нас были луженые, и мы частенько пели с ним вдвоем школьное задание по пению. Вернее, втроем, т.е. вмести с нашим неиссякаемым энтузиазмом: «У дороги чибис, у дороги чибис. Он кричит, волнуется чудак. Ах, скажите, чьи вы, ах, скажите, чьи вы…».

Песня нас неимоверно захватывала своими перипетиями и драматизмом.

Кто такой чибис, я и сейчас представляю смутно. Но для меня он остался, этот чибис, навсегда таким серо-коричневым и заботливым.

Как наша мамка выдерживала эту артиллерийскую канонаду наших песенных способностей, я не знаю. Но думаю, что это была одна из основных причин, почему нас не держали дома.

Когда сейчас дети скучают и растут хлюпиками, мне их искренне жаль. Вместе с первородной наивностью незнания в них пропал огонь радости узнавания.

Почему-то очень хорошо помню выборы. 5 декабря. Веселье было разливанное. С утра все ребятишки бежали в клуб. Это был единственный день в году, когда с утра до вечера показывали разные фильмы. И все бесплатно. В одни из таких выборов я познакомилась с Галиной Вишневской. И пронесла любовь к ней через всю жизнь.

Мы с братом вошли в зал, когда уже шел её фильм- концерт. Меня поразило всё. Красота этой женщины. Рояль. И её платочек, которым она вытирала губы после каждой песни. Платочек почему-то больше всего. Но после голоса. Он действовал на меня, как флейта на змею. Я не могла оторвать глаз от экрана и впитывала её песни и арии. Её голос вошел в меня и пропитал всю насквозь. Я потом очень долго пела весь её репертуар по просьбе моего отца. Я канючила много лет купить мне пианино. Но родители почему-то не озаботились моими мольбами.

Где-то, в классе пятом, во время летних каникул на пароходе одна пассажирка поучила меня чуть-чуть и вселила в меня уверенность, раз я так сильно хочу, то мне обязательно купят пианино. Но этого так и не случилось.

Итак. Утро и день выборов. Мы бежим в клуб, и впереди меня ждет чудесная встреча, о которой я даже еще не догадываюсь, с неземным голосом. Но путь нам преграждает здоровенный обоз из множества лошадей, запряженных в грузовые сани. На санях стоят большущие бочки с бардой. Бочки сплошь покрыты застывшими потеками этой барды. Возчики в огромных тулупах покрыты облачками морозного пара. Заиндевевшие лошадиные гривы торчат колом. Обоз идет медленно и степенно. Наши мамки успевают купить у возниц круги молока, застывшего в больших суповых мисках и принявшего их форму.

Меня впечатляет слово «бар-да». Мамка мне тогда все объяснила. Но я так до сих пор и не поняла. То ли это с завода по выпуску дрожжей или еще чего-то похожего отходы везли коровам в пойло. То ли это, наоборот, продукт отжима чего-то на молочных фермах везли на завод для производства чего-то. Так эта «барда» и осталась для меня загадкой.

А теперь уж вряд ли кто объяснит мне, что это такое. Так этот могучий обоз из огромных заиндевелых лошадей, возниц и бочек и остался в моей памяти элементом мощи. Мы ребятня смотрели на этот обоз как на неземное чудо. Некоторым из нас посчастливилось прокатиться. Но меня ни разу ни один дядька не пригласил, а сама я стеснялась напрашиваться, ожидая следующих выборов и обоза с бардой, которые почему-то часто совпадали по времени. Много лет надеясь на чудо – прокатиться на санях рядом с плескающейся в бочках бардой.

Вскоре обозы перестали проезжать наш Затон, то ли барда закончилась, то ли нужда в ней.

Но вот именно сейчас обоз проезжает, и мы бежим в клуб.

Когда после пяти-шести фильмов у нас начинает трещать башка, мы несёмся к нашей бабушке. Она переехала вслед за нами и за своим буксиром. И ей выделили комнату в полуподвале дома, через улицу от нашего. Комната была светлая, с печкой и полатями, которые бабушка соорудила сама по своим задумкам.

Она ждет нас и начинает готовить нам вкуснятину.

Это, я так думаю, был, «приэкономленный» бабушкой от рейсов, яичный порошок. Из которого она готовила нам большущую сковородку чего-то пышущего жаром и ароматно булькающего. Бабушка священнодействовала при нас. Она лезла на полати. Доставала оттуда маленький мешочек, топила на плите молочный круг, специально купленный у бардовозов. И мешала несколько ложек порошка из мешочка с молоком и еще с чем-то.

Мы уплетали огромную сковородку, не заботясь об этикете, нам было некогда. Выборы продолжались, а значит, и кино тоже.

Зима пролетала так быстро, что мы не успевали насладиться ни военными баталиями в построенных нами снежных крепостях, ни катанием на замерзших лужах на своих задницах, первоначально прикрытых новенькими дохами из каких-то зверьков, маленьких и тоненьких. Название которых я забыла. К весне моя задница, как и моего брата, и других обладателей этих дохлых дешевеньких дошек, купленных нашими родителями в низовьях реки за бесценок, как пошив из отходов, вновь ехала лишь на штанах из чертовой кожи. И на остатках той самой мздры, о которой шутит Задорнов, из которой когда-то в начале зимы торчали ворсинки меха. Сам мех оставался к этому времени на плечах и на груди. И все мы напоминали в конце зимы викингов, вернувшихся из похода с клочками шкур на их торсах. Мое «парадное» пальто было предназначено исключительно для школы.

Так я с моими друзьями – однокашниками и отскакала весь свой первый класс по ямам, канавам и снежным горкам нашего детства.

Глава 16

Брат мой, Вовка!

Парой лет позже брат тоже поступил в школу, но нисколько не поразил ни себя, ни меня этим событием. Ведь мы это уже с ним проходили.

Мы росли с ним, не обременяя друг друга, как близнецы.

Вовка был худеньким, задумчивым и большеглазым. Он таскался за мной всюду и нигде не отставал. Поэтому то, что я осваивала в пять лет, ему приходилось осваивать в три года.

И, как я сейчас понимаю, он нигде не подвел меня, а вернее, не доставил мне хлопот.

На пароходе он самостоятельно отсыпался в укромных уголках, куда и взгляд-то проникал с трудом.

На яру он катился самостоятельно без подмоги и не разбивал себе нос. Иначе я запомнила бы такие моменты. Простывать ему также приходилось редко. В отличие от меня.

Я помню нашу комнату после нашего марш-броска на горку во время очередного лютого холода. Наша лампочка, с еще не купленным абажуром, была завешана мамкиным старым платком. Мне даже этот свет бьет в глаза. Когда я всё же иду на поправку и просыпаюсь из болезненного забытья, я вижу около себя плачущего худенького мальчика. Он прижался к спинке кровати. Слёзы текут по его лицу медленно, крупными горошинами. Он не содрогается в рыданиях. Он тихо и горестно сопереживает, боясь причинить мне беспокойство. Он почти слился с прутьями кроватной спинки, и только на его лицо падал свет от лампы.

Друг мой славный, брат мой!

Когда ему случалось увидеть порез и кровь на чьем-то пальце, он бледнел и оседал точно так же, как на моей кровати, тихо и безмолвно.

Когда ему было года три или четыре, мальчишки-матросики научили его залихватскому мату.

Они подучили его прятаться за угол и при подходе кого-либо выскакивать оттуда и выпаливать встречному все свои новоприобретенные знания.

Эффект был потрясающий. При виде худенького херувимчика с огромными ангельскими чистыми глазками, высовывающегося с отборной бранью, народ опешивал. Матросики смеялись от возбуждения, что это дело им удалось. Мой несмышленыш – брат радовался, что он всё выучил, как надо. И юные матросики, а для нас совсем взрослые дядьки – учителя были им довольны.

Сколько длился этот спектакль, я не помню, но разведка, видно, донесла моей мамке суть дела и дислокацию «хохмачей». Скорая на расправу и затрещины наша мамка отвалтузила брата, который не понял, за что. И орал благим матом. Мне, попытавшейся за него заступиться, тоже попало. Мой друг- матрос вскоре по-свойски разобрался с хулиганами. И я помню то собрание команды, когда этим «хохмачам» досталось не хуже Вовки. Правда, обошлось без рукоприкладства. Но их нагло-малиновые морды я запомнила. Как и запомнила эти слова- характеристики для них, сказанные кем-то из команды.

Вовка еще частенько при виде этих ребят, желая показать, что он достойный ученик, выпаливал свои знания. Но эффект получался обратным. Профком постановил, что еще раз, и их спишут с позором на берег. И парни бежали сами от Вовки, как от чумы.

Я вижу картину, как два тщедушных горе-матросика, еще сами мальчишки, пошедшие в первый рейс после ФЗУ, бегут от моего брата, палящего им вдогонку пулеметные очереди полученных знаний. И как, попадающиеся им на пути, члены команды покатываются с хохоту над «хохмачами», а Вовка понимает это как знак признательности ему и старается еще больше. Что сталось с этими большими мальчишками, не понявшими разницу между шутками в своем фэзэушном туалете и на пароходе, где царило речное братство, и где слова с лозунга «Честь и достоинство …» претворялись в пароходскую жизнь всем естеством дружного и сплоченного коллектива.

Как Вовка отучился материться, я не помню. Но я не помню, чтобы он потом вообще это делал.

Когда моя взрослая подруга уехала, и я стала одна ходить в кино, я почувствовала, что уже и сама большая, почти взрослая. Я загодя выходила в клуб, до которого было далеко, сначала шла до перекрёстка, по нашей улице, затем вдоль «терра-инкогнито», т.е. вдоль детского сада. И уже по параллельной улице по символическому тротуару, протоптанному множеством ног вдоль дороги, и отгороженному от неё высокими деревьями. С другой стороны тротуара, вдоль невысокой ограды, отделявшей тротуар от прочих построек, росли кусты. Я шла вдоль этих кустов и мое сердце уходило от страха в пятки. Улочка была малопроходимой. А догадаться идти главной улицей, где стоял наш барак, а напротив, чуть наискосок бюст Сталина, где впереди были два наших магазина и школа?

Но то было дальше, а здесь ближе. В кустах следом за мной что-то шумело. Я припускалась бежать, переводя дух уже в воротах нашего стадиона, в конце которого стоял наш знаменитый клуб, а за ним наше место катания на яру, а также место летних прогулок взрослых парочек.

Как только я обретала радость от миновавших меня страхов и припускала в радостной подтанцовке-прыжках к клубу, я вдруг слышала:

–Верка! А я здеся!

Я, то ли лупила Вовку по спине своими кулаками, то ли орала на него от безысходности. Но, бросить своего меньшого брата зимним сибирским вечером одного, я не могла.

Вовка стойко выносил экзекуцию. Я хватала его за руку и мы бежали с ним проторенной дорогой, практически забывшие о инциденте. Вовка сидел у меня на коленях. И нас спасала его худоба. Мы шли домой счастливые, и я требовала, чтобы он, малец, от меня взрослой – третьеклассницы, отстал. Вовка сопел, и ныл, и соглашался.

И всё же частенько, перед воротами стадиона, брат объявлялся, довольный своим партизанским марш-броском. Где-то до седьмого класса мы ходили с ним в кино вместе.

И мама даже отпускала нас по воскресеньям в город на рейсовом автобусе, пыльном и дребезжащем, промерзшем насквозь и морозящим всех нас пассажиров. Нам давали каждому деньги на два мороженых и на два сеанса. Домой мы возвращались с больной головой и липким языком. Вовка никогда не жаловался. Но перед тем, как нам упасть на кровать, мы успевали съесть все, что нам давали.

Сейчас, когда пишу эти строки, я вижу своего маленького, самого родного брата, своего верного друга, и рыцаря, и соратника, худенького мальчика в сшитых мамкой или бабкой, а затем продранных и починенных шароварах из чертовой кожи, на резинке вверху и внизу, чтобы зимой меньше забивалось в валенки снега.

Я помню своего маленького брата, выручавшего нас, когда нам в городе не хватало денег на новый заход на полюбившийся фильм.

Он доставал из валенок спрятанный пятак. И мы шли в зал смотреть кино, довольные, что впереди снова фильм. И еще по мороженому. И, если лизать медленно, и слизывать вовремя все капли, тающего от тепла зрительного зала мороженого, то его хватит почти на полфильма.

Братишка!

Не бежать нам больше в этой жизни из кино по темным улицам городской окраины, стуча зубами, сначала от страха, а потом и от холода. Не отмерять нам больше свой страх пробегаемыми, притихшими посёлками, которые были для нас верстовыми столбами, отмечающими наш путь до дома.

Не нестись нам по высокой двухкилометровой дамбе через застывшее болото, с которой нам некуда было деться, и мы жались друг к другу, уступая дорогу последнему рейсовому автобусу, обогнавшему нас и даже не заметившему в окружающей бесфонарной мгле две детские фигурки заядлых киношников, почти на краю обрыва с этой узкой дороги. Мы даже не подозревали, что можно поехать зайцем. А все наши билетные деньги мы излизали в виде мороженых.

Не переживать нам, замерзшим от пронизывающего ветра, на бегу, о предстоящей порке от мамки, которая отпустила нас на дневной сеанс. А добрые тёти, кассир и контролер, в городском кинотеатре только смеялись, как мы выискиваем в своих валенках «экономки» на следующие сеансы.

Вовке совсем не повезло ни с первой, ни с последующими учительницами. Они не дотягивали до моей учительницы по своей заразительности к обучению. Я долго пересказывала Вовке свои знания, пока его учительница не возмутилась Вовкиной самостоятельностью в обучении. Он ей отвечал не её трафаретами, которые она вдалбливала своим ученикам без объяснений.

Её метода была зубрежка. Он отвечал разумной логикой моей учительницы в моём вольном пересказе. И Зубрилке не понравилась не зазубренная вольность в пересказе осмысленных знаний.

Спасибо тебе, моя первая и она же последняя учительница!

Учившаяся вместе с нами, и бегавшая, как раньше мой папка и его товарищи, через реку в большой город, в институт.

Я помню, как уже в средних классах, наша с братом общая учительница по химии и подруга моей матери пыталась выровнять положение с Вовкиным образованием.

Но, поезд тяги к знаниям уже прошел мимо него.

Однажды она, наша химичка – худенькая, строгая дама пришла в наш класс и вызвала меня к доске. После ответа на пятерку, она сказала:

– Нехорошо это, что ты, сестра, ходила вчера в кино.

Я стала возражать, что я выучила и пошла.

– Так-то оно так! Да вот я твоего брата вызвала к доске, а он ничего не знал. И, когда я ему пару поставила, он возмутился:

– Я не виноват, что Верка сбежала без меня в кино, и я поэтому не выучил!

Класс смеялся над моим братом.

А у меня до сих пор щемит сердце. Как мне жалко этого доброго, наивного мальчишку, которому не повезло с его первыми учителями.

А пока, мы бежим с моим маленьким братом по продуваемой дамбе в безмолвии темного зимнего вечера, еще не тронутого плодами цивилизации в виде постоянного транспортного сообщения и дорожного освещения.

Вот и конец дамбы и одновременно начало нашего родного и такого любимого Затона.

Впереди лупцовка от мамки. Папкина защита, если он уже дома. Сытный ужин и шум в ушах на всю ночь от запомнившегося воя вьюги.

Впереди наш новый дом. Впереди наши с Вовкой новые победы и новые огорчения.

Впереди новая весна и новая навигация! И мы снова вместе с тобой, брат мой, Вовка!

Глава 17

Мой мир радужных брызг

Не спится!

В окне, в просвет между шторами, показалась полнющая луна. Сегодня моя ночь! Радость от встречи с этой неземной красавицей всегда приятно будоражит меня. Луна манит меня к себе. Я люблю полнолуние, как одно из немногого в этой жизни. Я верчусь, мечтая заснуть. И не могу оторвать глаз от посетившей меня давней, моей доброй, феи. Калейдоскоп моей памяти крутится сам по себе, мешая разные картинки, разных лет моей жизни.

Но в них обязательно светит яркая и добрая, завораживающая и увлекающая за собой фея. Луна!

Там, в мире этой волшебной феи Луны, там я не думаю о своих повседневных заботах.

Там мои радости не сменяются огорчениями.

Там еще нет невозвратных потерь.

Там я живу в моём особенном мире радужных брызг с моими друзьями плицами!

Радужный свет обволакивает меня, и я опять перевоплощаюсь, то в маленькую девочку, то в странное существо, выросшее из этой девочки, которое все называют моим именем и отчеством. И я могу всё! Смотреть на всех со стороны, подглядывать, и проникать в их нутро.

И я снова на своём посту. На своем капитанском мостике.

Кругом ночь, все дети спят. Раньше я боялась, что папа прогонит и меня спать, но потом поняла, что ему нравится нести вахту со мной.

И, когда я прихожу на мостик, папа просил вахтенного матроса выдать мне запасной овчинный тулуп.

Я укутываюсь в тулуп целиком и оттуда торчат только мои глаза.

Ти-и-хо. Большая луна, как живая, бежит за пароходом и освещает дорожку в реке. Тайга кругом стоит чёрная-пречёрная и молчаливая.

Мне очень интересно, почему это пароход идет так быстро, а луна не отстаёт и усыпляет всех и меня тоже. А спать совершенно невозможно, ведь капитанская вахта дело ответственное и ничего нельзя пропустить.

Бакена горят впереди, загадочно появляясь из водной глади. Я уже знаю, что их никак нельзя спутать. Тогда, того и гляди, зайдешь не в ту протоку и посадишь пароход на мель.

Я считаю бакена, а в разлитой кругом тишине, где-то далеко внизу колеса так ласково и усыпляюще бормочут:

– Плиц – плиц.

Как-то на стоянке я залезла в дверцу, ведущую к колесу. Колесо было из множества деревянных широких досок, нижние из них были в воде и светились оттуда жёлтым прозрачным цветом, а верхние доски уже подсыхали и последние капли воды срывались с них, падали в воду и тогда нижние на мгновенье исчезали под кругами воды и тут же показывались вновь.

Это несказанно завораживало меня. И я почти на всех стоянках часами просиживала на кромке борта внутри колеса, скрытая от всего мира этим волшебным колесом, пытаясь понять его тайну, и тихо радовалась, что колесо подружилось со мной.

Однажды мой друг – матрос, на вопрос, как зовут эти красивые доски у колеса, сказал:

– Плицы.

– А, это потому, что они разговаривают между собой, и каждый раз, входя в воду, говорят:

– Плиц!

Матрос почему-то засмеялся, а потом сказал:

– Вот скажу отцу, что ты сидишь здесь, попадет тебе!

Но я знала, что он мой друг и не выдаст меня. Да и сидеть здесь можно только на стоянке. А вот, когда пароход идет по реке, и плицы, стукаясь о воду, выбивают столько брызг, что кругом ничего не видно, тогда можно только стоять, вцепившись в дверцу, прижавшись к корпусу парохода.

Восторг и ужас вселялись в меня. Казалось, что мои любимые, такие мокрые на ходу, такие красивые, горящие янтарным светом, плицы проходят в своем движении совсем рядом с моим носом, обливая всю меня с головы до ног холодными, сверкающими, радужными брызгами.

Но это был не ужас страха. Это был ужас величия происходящего. Я стояла, боясь сорваться в мощный, сверкающий водоворот, понимая, чем это мне грозит, и не могла шевельнуться под больными ударами перламутровых струй. Я понимала, что мне не дойти по кромке бортика до дверцы из колеса, что я сорвусь. Ужас во мне и красота снаружи.

Мой экстрим заканчивался, когда мой верный рыцарь, друг-матрос восемнадцати годков, пошедший в первый рейс после ремеслухи, не найдя меня нигде, открывал на ходу дверцу, просовывал в неё голову, получая удары мощных брызг, пытаясь разглядеть меня, сквозь радужные фонтаны. По кромке борта, прижимаясь спиной к содрогающемуся корпусу парохода, он бесстрашно проходил полтора метра, отделяющие меня от спасения, подавал мне руку и мы начинали с ним двигаться к заветной дверце, вжимаясь спинами в корпус парохода, хлестаемые струями воды. Дойдя до дверцы, он, как истинный рыцарь проходил по кромке чуть дальше её, до тех пор, пока моя рука не вцеплялась в высокий бортик двери.

Я перелазила через этот бортик, и мой рыцарь делал последний рывок вслед за мной. Затем он тащил меня за руку на корму, где был крошечный прогулочный балкончик для пассажиров, едущих третьим и четвертым классом, короче, для тех, что ехали в пассажирских трюмах. Там он вламывал мне по первое число, я не понимала его, чего он кричит на меня, ведь не упали же.

Да, красота это великая сила! Что бы я только сейчас ни отдала, чтобы вновь постоять на узеньком бортике внутри колеса. Но и пароходы эти давно стали реликвией, да и я вряд ли умещусь на этом бортике.

Это был большой наш секрет, никто не знал о нём. Наша искренняя дружба с колесом была естественной как дыхание и светлой, как радуга брызг.

Не спится.

Я перепрыгиваю через годы и приглядываюсь к этой, знакомой мне девчонке. Я могу понимать, что творится у неё в душе.

Вот я в старших классах и уже не могу так часто навещать своих таинственных друзей.

А вскоре колесные пароходы поставили на прикол в затоне, на смену им пришли дизельэлектроходы, но меня это не радует.

Я скачу вместе с этой девчонкой по лестнице её жизни, карабкаясь или даже взлетая с разбега наверх. Или падаю, больно ушибив колени.

Я жмурю глаза, и по комнате вновь начинает гулять радужный свет, порхая вокруг меня, как возле лампочки.

Я верчусь, ища и не находя равновесия в своей душе. И я сплю, наконец-то, в этой обыкновенной жизни полугипнотическим сном.

И я вновь там.

И мне вновь горько и обидно за своих старых друзей – пароходы с колесами и плицами.

А впереди и нас с братом тоже ждут крутые и не очень перемены в нашей жизни.

Они будут вторгаться и в мой личный, таинственный от всех других, мой мир радужных брызг с моими друзьями – плицами.

Но он никогда не предаст меня.

Частенько, в минуты задумья, откуда-то из глубины моего тайного мира я слышу:

– Не горюй, мы не забыли твоей дружбы, время не властно над нами, мы здесь с тобой в каплях росы и дождя, в радужных брызгах волн.

Я прислушиваюсь и явственно слышу “плиц – плиц“.

Примечания

1

Шуга – месиво изо льда

2

Пишу как говорили

3

Голик – веник из прутьев

4

Полать – лежанка из досок между печью и стеной, чаще всего почти под потолком

5

Накидушка или накидка – кружевная или тюлевая накидка на подушки

6

Прошва – кружево, вшиваемое как верхняя часть к тканому полотну наволочки

7

Пирог с таком – без всяческой начинки

8

Питаться таском, т. е. таская куски из дома, на ходу.

9

Воронок – машина органов НКВД

10

Караванка – база управления пароходами во время их зимней стоянки ( простонародное выражение). Командный состав пароходов, следящий за их состоянием во время этой стоянки называл себя караванщиками

11

Шаньга – сибирская ватрушка. Чаще всего с картофельным пюре.

12

Подзор – украшение для кровати, стелилось под верхнее покрывало так, чтобы кружева, как обязательный элемент подзора, были видны из-под покрывала. Это кружево было главным украшением кровати. И подзора в частности Хозяйки соревновались в мастерстве по вывязке кружев для подзоров. Некоторые пришивали к полотну подзора не свои кружева, а магазинное простенькое шитье.

13

Ударение на «О»

14

Капитанская вахта – с 22 до 04 часов, считается самой трудной и ответственной

15

Плицы – доски колеса, деревянные

16

Артельный – выборное лицо из членов команды, контролирующий закуп провианта для команды

17

Да простит меня, уважаемый Читатеь! Я забыла, как этот, по сути, ранец – подставка для груза, назывался на профессиональном языке

18

Створа – сигнальное устройство, установленное в отличие от бакенов на берегу, чаще всего на высоком, треугольной формы, сооружении из тонких столбов

19

Однако, эта вахта не называется капитанской

20

Что для меня сейчас сравнится с этим моим проходом, сквозь зрителей. Выражаясь современным языком, с моим первым дефиле