Болван

«Зачем вообще собрались?» – бродило в голове у каждого.

– Анекдот! – сурово возвестил Иван Петрович, подняв палец. – Нашел новый русский лампу. Оттуда джинн…

– Товарищи! – воскликнула вдруг, прежде сидевшая тихо в углу стола Алла Юрьевна. – Мне кажется, мы сейчас обсуждаем не то, что нужно!

Сидящие перевели взгляды на эту резкую худую, еще пока не пожилую особу, с длинной жилистой шеей, цепкими глазами и тонкогубым подвижным ртом.

– Нам сейчас в кое-то веке дана возможность наращивать и приумножать свои… ну капиталы. Давайте называть вещи своими именами! И наша задача теперь прежде всего в том, чтобы оградить доступ к деньгам от посторонних лиц! Да! Я категорически против того, чтобы сюда приезжали те, кто тут не живет, и лезли в наш карман! Даже друзья и родственники! Мы стоим на опасном рубеже! Наши дачи соседствуют с Глухово, куда со всей области стекается всякий алчный сброд. Это чудо, что чужаков пока единицы, а не десятки тысяч! Еще год-два, и тут будет не протолкнуться! А там и власти заинтересуются, что это за денежные дожди идут в Подмосковье без их ведома! И все! Плакало наше Эльдорадо! Верно же?

– Верно, – растерянно согласился Иван Петрович.

– Так что, товарищи, проявляем сознательность! Рты на замочки!

Коля почувствовал знакомую тошноту, словно он сидел в классе, слушая непрекращающиеся вопли раздраженной училки. Кажется, Алла Юрьевна и была учительницей. То ли в школе, то ли в институте. Только у педагогов бывают такие окостенелые глотки.

– Я предлагаю каждому дать подписку о неразглашении тайны!

– Хосподи… На чем подписываться-то? – испуганно пробухтела баба Нина.

Алла Юрьевна нервно мотнула головой, словно речь шла о недостойном обсуждения пустяке.

– Это второстепенный вопрос.

– Да хоть клятву дать, какая разница, – промолвил Иван Петрович.

– Именно подпись! – категорично покачала пальцем Алла Юрьевна. – Хотя клятва тоже не помешает.

– А что будет, если я нарушу клятву? – с плохо скрытым презрением спросил уставший молчать Борис Генрихович. – Бойкот?

– Взыскание, – холодно ответила Алла Юрьевна. – Денежный штраф или, скажем, недопуск к э-э… к ритуалу.

– К ритуалу? Хех! Ну-ну… А публичный разнос?

– Я бы на вашем месте не увлекалась сарказмом! Вы тоже подбирали деньги, а, значит, взяли на себя общие обязательства!

– Нет, нет, нет, прошу вот в этом месте поподробнее! У вас есть на службе какий-то властный орган, который привлечет меня к ответственности? Или просто толпа идеологически обработанных вами дачников придет ко мне ночью с вилами и факелами? Выпорет кнутом, изваляет в смоле и в перьях…

– Вам лишь бы поерничать! – взвилась Алла Юрьевна, тряхнув серыми локонами. – Любитель разрушать чужое счастье!

– А еще тайный троцкист, плюралист и космополит! – оскалился Борис Генрихович.

– Так все… – оскорбленно-глухо прорычал Иван Петрович. – Давай отсюда!

Жена Бориса Генриховича, чуть не плача от стыда, бросилась к калитке. Супруг поспешил за ней.

– Сам не живет и другим не даст! Клещ! – ненавидяще выплюнул Иван Петрович.

– Товарищи, я прошу вас прислушаться! – продолжила Алла Юрьевна, постучав по столу перечницей. – Мы должны превратить наш поселок в крепость! Неприступную для чужих посягательств! Я надеюсь на ваше понимание и ответственность!

Наступила еще одна неловкая пауза, в завершении которой жена Ивана Петровича вынесла на террасу магнитофон и предложила всем послушать Высоцкого.

– Я домой, – сказал Коля матери.

– Гари Потира пошел читать! – иронично вздохнул подвыпивший дед. – А я сколько про этого Гари Потира не слышу, даже не знаю, кто он такой, чего написал?

– Во-во! – поддержал Давыдыч. – Настоящий писатель – это тот, чьи книги на слуху!

С уходом Бориса Генриховича все ощутили резкое, почти физическое облегчение.

– Кстати говоря, знаете, кто никогда не ходит за деньгами? – неожиданно заметил Иван Петрович. – Арханов! Ни он, ни его семейка.

– А им-то зачем… – махнула рукой баба Нина. – Они ж и так богаче всех.

– Гордыня горская не велит! – промолвила Софья Владимировна.

– Они здесь никому не доверяют, – отметила Алла Юрьевна. – Как цыгане. Кстати говоря! Вы думаете им по нраву, то что с нами сейчас происходит?

– Им-то что! – хмыкнул Василий Палыч.

– Ничего. Просто это следует иметь в виду. В поселке есть прослойка людей, которые не поддерживают происходящее. Есть сознательные противники нашей жизни. Как, например, этот… – она кивнула в сторону калитки, не затворенной Борисом Генриховичем. – Если они объединятся…

– Ой, да ладно…

– Если они объединятся, – Алла Юрьевна красноречиво провела пальцем по шее. – Нам останется только сказать «спасибо» за недолгий период благополучия. Достаточно предать дело широкой огласке и все! Мой отец не для того воевал на фронте, моя мать не для того таскала шпалы и умерла в пятьдесят семь лет, чтобы какие-то… э-э диссиденты и инородцы еще раз выбили у нас из-под ног почву!

– А при чем же тут инородцы? – не понял Давыдыч.

– При том! Думаете, им нравится, что русские начали догонять их по доходам? Что они больше не смогут нам пальчиком грозить из окна джипа?

Чувствуя, что слишком распалилась, Алла Юрьевна перевела дух и осушила рюмку.

– Так что так… Никто нас не защитит и никто о нас не позаботится, кроме нас самих. Государство наше вы знаете.

– У вас, конечно, суровый взгляд на мир, Алла Юрьевна, – проворчал Иван Петрович, откупоривая бутылку кальвадоса. – Но в целом… согласен. Организация должна быть! От бандитов, кстати, тоже защищаться, может, еще придется…

Он многозначительно сверкнул глазами:

– Кто знает, что у них на уме…

– Ты что ж, вооружаться предлагаешь? – усмехнулся Василий Палыч.

– Не предлагаю, а вооружаюсь. Лицензию уже оформил. Я, конечно не верю Генриховичу, но… ч-черт их знает!

– Ладно, давайте не будем обо всем об этом! – встрепенулась Колина мать.

– Вот-вот! – подхватила Софья Владимировна.

Голос Высоцкого начинал петь ее любимую песню про коней и волков.

                        Погоня

Михаил Моисеич вышел из автобуса, чувствуя неприятные колики в отходивших свое старческих ступнях. Поправил обвислые поля рыбацкой панамы и медленными шагами, припоминая дорогу, двинулся в сторону дач.

В разгар знойного дня Глухово казался таким же пустынным и забытым, как в былые дни своего полунищего существования. Лишь в шашлычных и барах продолжалась какая-то вялая похмельная жизнь. Ветер гнал по асфальту сухие листья и обертки от жевачки, мерно, словно океан, шумел в кронах берез.

Мицкевич не без интереса оглядывал новые здания, которые при свете дня еще больше отдавали безвкусной помпезной дуростью. На всем лежала печать чьей-то злой насмешки.

На выезде из поселка он заметил диковатое строящееся сооружение: некое подобие средневековой крепости, стиснутое в один блок. Из-за высокого забора и лесов Мицкевич не мог толком изучить это чудище архитектуры. Зато ворота, которые почему-то воздвигли в первую очередь, производили колоссальное впечатление. Какая-то варварская мешанина из металлолома: морды адских химер, торчащие пики, на которых не хватало разве что черепов, позолоченные православные кресты, гильзы от снарядов.

Мицкевич прочел выложенную над створками металлической латиницей надпись: «Tribe from Hell».

– Кто-то там из ада? Н-да… За такие адские врата Люцифер бы отправил оформителей в девятый круг… в смирительных рубашках!

Довольный своей шуткой, он двинулся дальше.

«Мотоциклисты, точно… Потянулись, как мухи на мед! Теперь будут по ночам тарахтеть, спать не давать людям!»

Путь был долгим и утомительным. Никто из проезжавших мимо водителей не желал остановиться и лишь плевал в лицо выхлопами и пылью. У Михаила Моисеича сжимались кулаки. Злился он, впрочем, не на бездушных автомобилистов, а на друга Петю и на себя.

– Послушался, старый козел! Альтруизм! Надо всех спасти! План составить! А мне… может, завтра коньки отбрасывать! На кой мне это все надо-то, а? Ох, Петя, Петя… Тебе легче, ты же псих!

Миновав шлагбаум, возле которого с недавних пор разместился тронутый ржавчиной жилой трейлер, Мицкевич прошел несколько шагов, а затем вдруг встал как вкопанный. Сердце защемило.

В паре десятков метров от него, посреди скошенного луга дюжина по пояс голых бритоголовых молодчиков, дружно выкрикивая, отрабатывала каратистские приемы.

Мицкевичу показалось, что Земля завертелась быстрее, уходя из под ног. Он чуть не повалился навзничь.

Доносившиеся из трейлера звуки радио стихли.

– Эй! – из двери выпрыгнул лысый громила с рейховским орлом на черной майке. – Куда?

– Я… я… в гости?

– К кому ты в гости? – тон незнакомца не предвещал ничего доброго.

– П-послушайте, какая разница? – заговорил Мицкевич, судорожно собирая воедино мечущийся в хаосе разум.

– Ты кто? Имя?

– М-михаил…

– Фамилия?

– Миц… Микоян.

– Юде?

– Э-э что?

– Ну жид, еврей?

– Простите! У меня фамилия Микоян! Я еврей, по-вашему?

– Ну а что, в Армении евреев нет?

Мицкевич тоскливо посмотрел скинхеду за спину, не едет ли по дороге какая-нибудь машина. Хотя разве машина тут спасет?

– Вы… вы что со мной сделать-то хотите? – внезапно для себя выпалил он. – Убить, избить – что? Вот так вот, невинного человека! За то, что у него лицо неправильное! Средь бела дня, да?!

– Друг, ты не понял. Мы просто хотим знать кто ты и куда направляешься. И все. Поменьше телевизор смотри.

Бритоголовый говорил спокойно, даже примирительно. Но его серо-водянистые глаза светились каким-то плотоядным предвкушением. Или, может, это был его обычный взгляд?

«Уроды!» – мысленно взвизгнул Мицкевич.

Он заметил, что парни в поле прекратили тренировку и стали приближаться.

– Скажи адрес, куда идешь!

– Адрес? Да вы что! Здесь деревня, откуда я знаю адрес! Тут и номер-то не на каждом доме есть!

Скинхед пожал плечами.

– Имя хозяина дома?

– Петр! Фамилию не помню.

«Дурак, как же можно не помнить фамилию!»

– Се-семенов, вроде.

– Хм… Ну ладно, сверим с картотекой. Давай, дуй! Ара Зильберович!

– А у тебя дед в карателях служил, небось! – зло подумал Михаил Моисеич и вдруг осознал, что произнес мысль вслух.

– У меня дед на Колыме сгнил! Скажи спасибо красной сволочи!

– Че, нарывается? – нагло каркнул подступивший сзади бритоголовый.

Оскорбленный скинхед достал из-за пояса короткую резиновую палку и начал многозначительно сгибать ее в могучих лапах.

– Иди, иди… – произнес он тоном смилостивившегося бога.

– Э-эх… – ответил Мицкевич и поскорее затопал прочь, чтобы не успеть вякнуть еще что-нибудь роковое.

Внутренний голос подсказывал, что беда еще не миновала и ничего не кончено.

«Кто ж этих сволочей сюда пустил? Чем они тут занимаются? Вроде охраны, что ль?»

Пройдя с полсотни шагов, он не выдержал и оглянулся. Опасение сбылось: хулиганы о чем-то совещались, показывая на него пальцами. Главный, приметив его взгляд, что-то крикнул и поманил рукой.

– Ага! Щас!

Он подумал, что лучше всего свернуть на одну из улиц, забежать в какой-нибудь дом, укрыться. Но вспомнил про заборы, через которые в его годы точно не перелезть.

«Да и жители выдадут, если припрет!»

В поле строились новые дачи.

«Надо туда, там гастарбайтеры! Расово-идеологические противники, так сказать… Не защитят, так спрячут!»

Мицкевич со всех ног кинулся в поле. Надежда оказалась напрасной: волей дьявола все рабочие точно испарились. Дома стояли без дверей и оконных рам. Прятаться в них было все равно что укрываться в фанерных домиках на детской площадке.

Он оглянулся. Скинхеды приближались неспешным шагом, видимо считая ниже своего достоинства переходить на бег.

Впереди стояла недавно возведенная церковь с сияющим на солнце куполом. Михаил Моисеич слабо верил в божье чудо, но выбора, как и времени уже не оставалось.

Внутри не было никого, кроме пожилого худощавого священника с болезненным взглядом и дорогим перстнем на пальце.

– Помогите!

– Да?

– Банда к-козлов за мной бежит! Фашисты ваши! Спрячьте!

– Что вы хотите в доме божьем? – сумрачно произнес священник, глядя на Мицкевича с явной неприязнью.

– Да что не понятно?! Спрячьте меня!

– Где ж я вас спрячу?

– Подвал есть?

– Нет.

– Господи… – Мицквеич заметался по церкви, слыша голоса приближающихся подонков. – Ну поговорите с ними! Вы же батюшка!

– А вы православный христианин?

– Я… Да, да!

– Мне так не кажется.

Священник вдруг подступил к Мицкевичу, яростно глядя в глаза.

– На все воля божья! Выйдите!

– Да вы… вы что?!

– За Христа отплатить придется! И вам, и потомкам вашим! Выйдите сейчас!

– Да я тебя… фашист проклятый! Удушу! – заорал Мицкевч, тряся скрюченными пальцами.

– Души! – вздохнул священник, стоически закрыв глаза. – Вот моя шея!

Чья-то железная рука рванула Мицкевича за плечо.

– Ты куда, старче! В православие решил переметнуться?

– Спаси и сохрани… – прошептал отец Савелий, отступая к алтарю.

– А мы ведь узнали, кто ты! – насмешливо заговорил вожак. – Вайссвольфа знаешь? Черепа? Они с тобой давно встретиться хотят!

– Сынки… милые! Мне ж восемьдесят шесть! – взмолился Михаил Моисеич.

– Ну и хорошо. Пожил!

Его вывели из церкви, сдавив сзади шею тисками пальцев.

Спустя десять минут (худших в жизни Мицкевича после окончания войны) его привели на дачный участок.

Сидевший на цепи громадный ротвейлер залился бешеным лаем и чуть не вцепился в ногу.

– Место! – скомандовал главарь. – Место, кому сказал!

– Внутрь!

Перед ним открыли дверь белой «Девятки» и как старый куль впихнули на заднее сиденье. Заворчал мотор.

Они объезжали поселок по периметру, чтобы не разворачиваться на узенькой дорожке. Справа шли заборы. Слева – лес за старой, просевшей во многих местах, сетчатой оградой.

Мицкевич сразу смекнул, что имеет дело с дураками. Его посадили рядом с дверью, которую даже не подумали запереть. Видно, были слишком низкого мнения о своей жертве.

Машина ехала с черепашьей скоростью. Михаил Моисеич дождался, когда лесная ограда снова начала проседать, рванул ручку и кубарем скатился в неглубокую, заросшую бурьяном канаву. Вскочил на ноги.

«Девятка» остановилась. Из дверей, как в замедленном кино, выскакивали, сатанея, трое бритоголовых шимпанзе.

Это и было замедленное кино. Мицкевич умел контролировать индивидуальное время в моменты опасности: одна из немногих, оставшихся у него сверхспособностей.

Кулак скинхеда тяжело, как сквозь водную толщу пронесся над ухом. Мицкевич ткнул ему пальцем в глаз. Второму влепил кулаком в кадык, так что враг зашелся надрывным кашлем. Третьего изловчился пнуть в пах.

С нахлынувшей невесть откуда прытью, не зацепившись и не споткнувшись сиганул через сетку. Бросился бежать, огибая стволы, прыгая через пни и коряги. Воздух ревел в ушах. В виски колотило. Легкие давились о ребра.

К счастью, лес с первых же шагов оказался совершенно непролазный. На дороге или в поле его догнали бы уже десять раз, но здесь в бесконечной паутине корявых стволов, подлых кочек, зарослей и острых сучьев он со своим даром мог держаться на высоте.

Реальность плыла и пульсировала, иногда ускоряясь, лишь только что-то на миг переклинивало в теле. Каждая секунда грозила ему страшным сюрпризом.

«Одышка, спазм, инсульт…»

По пятам, ломая ветки и матерясь, перли три разъяренных минотавра.

Он все больше забирал вправо, надеясь, что враги проскочат и уйдут вперед. Их разделяли от силы тридцать метров. Спасительные тридцать метров, не позволявшие хищникам увидеть добычу.

Внезапно Мицкевич вырвался из лесных терней на густо заросшую высокой крапивой и ещё какой-то дрянью поляну. Пробежав несколько шагов, понял, что не успеет, и упал лицом в жгучие листья. От страха он не сразу почувствовал боль. Трясущейся рукой нащупал слетевшие очки. Замер. Из леса, судя по треску сучьев, уже вышла проклятая троица.

– Ну чё, где эта тварь-то? – сипло пробормотал один.

– Может спрятался?

– В крапиве?

– Че, пойдем искать что ль? Не, я туда не полезу…

Мицкевичу вспомнилось, что все гнавшиеся за ним арийцы в шортах, а двое по пояс голые.

– Ой, бли-ин, чуть глаз не выколол, сука жидовская!

– Ну дай, посмотрю, дай! И не плачь, а то я тоже заплачу!

– Где он так драться выучился? Может, он сенсей какой-нибудь?

– Рэмбо еврейский…

– Жалко, собаки нет!

– Дома есть. Может, ребятам позвонить, чтоб…

– Тут лес, сигнала не будет.

– Шайзе…

– Да нет, не мог он тут спрятаться! Мы бы заметили. Рожей в крапиве долго не пролежишь.

«Пролежишь как миленький!» – подумал Мицкевич, облизнув ужаленные губы.

– Палку подлиннее возьми, пошарь!

– Я вот че предлагаю: разделиться. Он все равно далеко не убежит, старик же. А спрятаться может. Пойдем в разные стороны.

– Ладно.

Кто-то звонко сплюнул. Над головой зашелестели шаги.

Они шли по тропинке, раздвигая крапиву палкой и рыская по сторонам волчьими взглядами. Потом, судя по всему, и правда разделились, исчезнув в чаще.

Михаил Моисеич поднялся на ноги и, озираясь как загнанный зверь, умоляя сердце прекратить так яростно сотрясать организм, спешно зашагал прочь. Его шатало.

Обнадеживаться было глупо. Каждую секунду его мог предать любой орган тела: от мозга до мочевого пузыря. Кроме того, надо было как-то добраться лесом до главной дороги, минуя оккупированный нациками поселок.

Через десять минут Мицкевич был уже твердо уверен, что заплутал. А еще через минуту случайно пересекся с одним из преследователей.

Скинхед, ощерясь и вытаращив глаза, бросился за ним, замахиваясь резиновой палкой. Споткнулся о корень и, пролетев добрый метр, забороздил носом по земле.

Мицкевич, ликуя, подобрал дубинку, огрел врага пять раз по лысой башке и пнул напоследок в темя.

– Вот те, дур-рак!

Невероятная победа придала ему сил.

Больше скинхедов он не встретил. Один лишь раз услыхал долетавшие из чащи вялым эхом крики: видимо звали своего избитого товарища.

Запыхавшись, Михаил Моисеич опустился под дерево, судорожно переводя дух. Подумал о том, что, если выберется, то проклянет все на свете, пошлет Петю к лешему и улетит к сыну в Штаты.

«Раньше, раньше надо было…»

Услышал лай. Шелест собачьих лап. Голос.

В памяти тут же вспыхнула страшная псина на даче у бритоголовых.

«Привели!»

У него потемнело в глазах, сердце куда-то провалилось. Он понял, что никуда уже не сможет бежать, да и не за чем. Это конец.

Все ближе, ближе. Мицкевич сжался ежом, стиснул зубы и веки.

Мощные лапы ударили его в грудь, опрокинув на спину.

Он не помнил, сколько секунд прошло, прежде чем он открыл глаза от прикосновения влажного носа.

В лицо ему смотрели глупые, совсем не злые глазищи на серой лохматой морде с огромным свисающим из пасти слюнявым языком.

– Ты чего делаешь, а! Чего людей пугаешь! – из кустов вывалился пожилой мужчина в кепке и с корзинкой. – А ну иди сюда, парша! Простите, ради бога… Он добрый! Вы его не пугайтесь!

– Где выход? Из леса! Где выход?! – бешено забормотал Михаил Моисеич, поднимаясь с земли.

– Там… Ну здесь два пути. В ту сторону – это вот к поселку, а вон в ту…

Мицкевич, не дослушав, двинулся в безопасном направлении, подальше от глуховских дач. Возмущаться не было ни времени, ни сил, ни даже злости. Помощи – и той не хотелось просить.

После бесконечно долгого, скверного и страшного пути впереди, наконец, забрезжили прогалины.

От накатившего облегчения захотелось рыдать: кошмар рассеялся. Будущее представилось ему каким-то светлым праздником, фильмом со счастливой концовкой. Вот прямо на опушке его ждет автобусная остановка, он садится в нагретый солнцем автобус, приезжает домой, звонит сыну, Москва-Шереметьево-Майами, пальмы, небоскребы… внуки.

Когда, пройдя сотню метров по бурьяну, Михаил Моисеич вдруг отчетливо разглядел протянутую впереди самую настоящую колючую проволоку, ему вновь подурнело до тошноты. Словно неведомая сила вырвала его из реальности и перенесла на шестьдесят лет назад в белорусские леса.

– Да что ж это?! Кому надо?! Зачем?! С ума посходили, сволочи!

Ему почудилось, что единственно возможный путь – назад в лес, в Глухово к этим уродам. Рыдать теперь хотелось уже от отчаяния.

– С-суки! – шипел Мицкевич, трясясь и тараща глаза. – Фашисты! Звери!

Он помнил, как, в бешенстве сопя и дрожа, шел вдоль колючки, ограждавшей, как оказалось, совершенно пустой участок. Как потом, наконец-то, добрался до спасительного шоссе. Как тщетно пытался остановить пролетавшие мимо машины. Как совершенно вымотанный плелся по обочине в дорожной пыли, пока не набрел на одиноко стоящий в кустах автомобиль гаишников.

Лоснящиеся от пота физиономии под черными козырьками не выражали ни любопытства, ни участия.

– Вы че от нас хотите-то?

– Чего… п-помощи.

– Скинхеды просто так ни на кого не нападут. У них там свои конкретные интересы…

– Я хочу отсюда в безопасное место, понимаете! – взвизгнул Мицкевич, топнув ногой.

На следующее утро, проведя бессонную ночь в изоляторе, Михаил Моисеич предстал перед очами майора.

– Ну-ну… – буркнул тот, отпивая кофе, после того как похожий на мумию Мицкевич остатками голоса досказал свою историю. – А вы знаете, что там случилось потом?

– А-э… что?

– Парень, которого вы избили, сейчас в реанимации с черепно-мозговой травмой.

– Я?! Я избил?! Да вы… С-совесть у вас есть вообще! – заорал Мицкевич, вскочив со стула, и чуть не потерял равновесие от слабости.

– Вы, вы! Сами же рассказали.

– Да я… да они ж…

– Да-а… Хех! Вот уж и впрямь, коза волка съела! Рассказать, так и не поверит никто. Восемьдесят шесть лет!

Майор ухмыльнулся в рыжеватые усы.

– Это… б-была… самозащита! – яростно пролаял Мицкевич. – Или это тоже теперь уголовно наказуемо?

– Ну это еще неплохо бы выяснить, как там на самом деле было, – туманно промолвил майор, ковыряя спичкой под ногтем. – А про самозащиту вы лучше расскажите друзьям этого скина. И его папаше. Знаете, кто у него отец?

Мицкевич с трудом овладел собой.

– Напрасно сердитесь, мы же о вас печемся. Хоть вы и такой боевой у нас, хе-хе!

Майор оскалил побитые табаком и кофе зубы. Вдруг с грохотом поднялся и, уперев руки в стол, профессионально-свирепо уставился на Мицкевича.

– Вот что, Михал Михалыч, или как вас там… Сидите дома, дальше сельского магазина ни ногой! Это понятно? В сторону Глухово даже не смотреть! В случае чего скинхеды будут знать ваш адрес. Вашего приятеля, алкаша-шизофреника – в психушку! Вам это ясно, нет?

Мицкевич кивнул. Скорее машинально, чем осознанно.

– Вот так! И давайте без вопросов, ладно? Скажите спасибо, что все закончилось именно так.

Он рухнул в кресло и сосредоточенно засопел, прихлебывая из чашки.

Через два часа Михаил Моисеич, забыв обо всем, клевал носом на заднем сиденье залитого утренним солнцем, дребезжащего автобуса, везущего его домой.

                        Расставание

День близился к закату. В воздухе, напоенном теплым безмятежным дыханием августа, не было ни намека на подступающую осень. Желтые листья, иногда пролетавшие над головой, казалось, могли лететь так целую вечность. Луг покрыли золотистые россыпи отживших свое трав. Стрижи готовились ко сну.

Коля остановил велосипед у калитки Архановых. Сидевший в садовой беседке за ноутбуком Максим бросил на него неприветливый взгляд.

– Привет! А где Рита?

– Не знаю.

– Ее нет дома?

– Нет! Еще раз повторить? – Максим сверкнул на Колю злыми глазами.

– В чем дело-то?

– Че те от нее надо? Ей ты не нужен!

Коля почувствовал, что назревает какая-то скверная стычка. Он уже два года не разговаривал и почти не пересекался с братом Риты. Очевидно, за это время между семьей Архановых и окружающими дачниками произошло что-то необратимое. А, может, дело было не в соседях? Поговаривали, что их отца прошлой осенью пытались убить.

– Вали отсюда, понял! Вы все, жлобье русское, нам уже поперек горла стоите!

– Чего?

– Что слышал! Отошел от калитки!

Коля отшатнулся, послал Максима к какой-то матери, остервенело стиснув зубы, сел на велосипед и поехал дальше.

Он подумал, что, очевидно, доля правды в разговорах про нерусских есть. Они действительно другие: неуравновешеннее и злее обычных людей. Но ведь Рита тоже была одной из них…

«А, может, это из-за скинхедов?» – подумал Коля, проезжая шлагбаум.