Болван

Ради таких гостей, Ушаня решила снова стать могучим сфинксом: а люди пусть думают, что пушистая проказница без толку резвится в траве.

Когда поединок закончился, и обе побитые твари, скуля, нырнули обратно в ад, Ушаня принялась искать генератор зла.

В какой-то миг, прорезавшись сквозь всеобщий гвалт, до ее слуха добрались необычайные крики. Кричал мужчина. Но голос был не мужской, не женский, а дьявольский. Казалось, рявкает бабуин, обученный человеческим словам.

Коренастый, лет сорока, плохо выбритый, со стеклянно-шальными глазенками. Вместо гавайки на нем была теперь футболка с советским гербом.

– Убейте ее! Убейте эту суку! Мучайте ее! Пусть горит! Пусть кожа, кожа послезает! Выколите глаза! Тва-арь! Ведьма-жидовка! Стерва пархатая! Медленно убивайте! Ме-едленно! Потихонечку, потихонечку! Чтобы все прочувствовала, гнида московская! Шлюха! Подстилка! Падаль! Посмотрите на нее! О-ё-ёй! Пла-ачет! Девочка пла-ачет! А как же не плакать, лярва, подыхать-то не хочется!

И он разразился грязным сатанинским хохотом.

Все, стоявшие рядом, словно превратились в замороженные статуи. Люди подальше принимали его шизофазию за глас толпы. Кто-то бессознательно подчинялся ей, кто-то в ужасе мотал головой и пытался выбраться из зазомбированной гущи.

Ушаня подкралась к мужику сзади и, прыгнув на спину, вцепилась когтями в загривок.

– А-а-а! На помощь! На помощь! Убивают! Враги! Нож в спину! А-а-а! Больно! Сволочи! Мама! За что?! Я же сво-ой! А-ар-ра-а!

Он заметался по толпе, валя случайных людей, размахивая руками и выкрикивая бессвязные слова. Потом кое-как прорвался сквозь людскую толщу и, не смея дотронуться до своей спины, где по-прежнему намертво вцепившись, сидела Ушаня, сломя голову, кинулся бежать в поле.

Бежал долго, как перепуганный зверь, то и дело норовя перейти на четвереньки. Потом с диким воем закружился волчком, упал на спину, чуть не придавив свою мучительницу, и, дернувшись, замер. Из широко раскрытого рта, ноздрей и глаз, как из паровозной трубы, в небо повалил чернильно-черный дым.

Теперь люди были свободны. Правда ощутили это не сразу и не все.

– Да вы что ж, уроды, совсем совесть потеряли! – кричал Колин дед, отчаянно прорываясь к Алине.

– Че ты мне пистолетиком тычешь! Давай! Всех не перестреляешь! – ревел Иван Петрович, надвигаясь на оробевшего Сашка.

С каждой секундой все больше людей разлепляли глаза, отходили от тяжелого колдовского дурмана, становясь теми, кем были раньше. Их уже было за сотню, за две сотни.

Толпа прекращала быть единым существом. Переставала быть толпой.

Карим выпустил в воздух очередь из «Вихря».

– Спокойно, овцы! – заорал Каленый.

Вопреки собственным ожиданиям, голос его прозвучал не по-сержантски, а как-то слабенько, по-школьному.

– Вы чего делать удумали?! – заголосила из толпы баба Нина. – Живого ребенка сжечь?! Фашисты!

– Вам было сказано русским языком… – Каленый вдруг почувствовал, что слова липнут на языке.

«А че было сказано-то?» – ошарашенно подумал он. – «Привести, посадить в солому, напугать всех… А дальше что? Реально сжечь?»

Он обвел толпу растерянным взглядом, чувствуя в голове слепящий свет отрезвления, и чуть не выронил мегафон.

«Сжечь девчонку! При тыще свидетелей! Да кто их проконтролирует? Кто тут все контролирует?! Мы, что ль? Мусора?»

Он повернул голову и увидел застывшее зловещей маской лицо Директора.

«Звездец… На Толяна все валить!»

– Каленый! – забормотал под ухом Жека. – Тебе Толян че сказал? Говори, ты же тут главный, епта!

Бандиты видели, что толпа начинает бродить, точно в нее кинули дрожжи. Такая масса запросто могла бы порвать их в клочья, не будь у них оружия. Впрочем, даже не опасный физически, народ наваливался на них морально всей своей тушей. Словно штормовые волны, бьющие через мол.

– Девочка! – мягко обратился Каленый к Алине. – Слезай! Щас мы тебя отпустим к маме.

Алина с лютой ненавистью сверкнула на него раскрасневшимися глазами.

У Каленого зазвенел мобильник.

– А теперь, – произнес из телефона невозмутимый голос Анатолия. – Полейте солому для верности бензином и подожгите. Надеюсь, дождя у вас нет?

– Толян! – Каленый взволнованно зашептал, прикрывая рот рукой и бегая зрачками. – Ты че… в-вообще, что ль! Ты нас засадить что ли всех хочешь?!

– Я щедро заплатил тебе. Ты обещал…

– Толян, я те все верну! Но я таким дерьмом заниматься не буду, блин! Ты че! Ты за кого нас держишь, а! Я щас все скажу Дир… Кириллу Сергеичу! Ты, блин, доиграешься, Толян! Доиграешься!

Каленый перевел дух и поднял мегафон:

– Друзья! Глуховцы! Как я и говорил э-э… в каждой шутке есть… доля шутки! Алинка усвоила урок! Да, Алин? И я думаю, что теперь нам всем пора э-эм…

Он заглох на полуслове, слушая гроздья оскорблений, щедро летящие со всех сторон.

– Нечисть! Сволота! Садюги!

Рядом возник Сашок с пистолетом наготове:

– Че терь делать-то?

– А ё… – Каленый затравленно шарил глазами по толпе, как загнанный в угол волк. – Это… сучку эту отдай родителям. Может, угомонятся!

Сашок спешно выполнил поручение. Алина была спасена.

– Пальни-ка еще раз поверх голов! – велел Каленый Кариму.

– Сам пальни! – Карим злобно сунул ему автомат, как дохлого кота. – Давай сам, если такой крутой!

Толпа уже редела. Борис Генрихович кричал что-то о необходимости вернуть мерзавцам их деньги. Старухи, оказавшись вдруг храбрее всех, подходили прямо к браткам, стыдили их, плевали в болвана, невзирая на истеричные вопли отца Савелия.

Человек с аккуратными усами и военной выправкой высыпал под ноги Каленому содержимое своего бумажника и бросил туда же сотовый телефон.

– Я выплачу вам все до последней копейки! – холодно пообещал Аркадий Романович. – В Афгане я бы с вами и говорить не стал!

Коля, Алина, дед и мама, еще не отошедшая от шока, возвращались домой с твердым намерением сейчас же бежать из Глухово. Почти все вокруг разделяли их порыв.

Народ ушел. С неба закрапал дождь. Одно за другим на пыльном теле истукана замелькали темные пятна. Где-то полыхнула молния. Налетел ветер.

На лугу остались только братки, Директор, отец Савелий и проклятый всеми глиняный болван.

– Конец… – пролепетал вдруг отец Савелий. – Это конец! Апокалипсис!

Он заметался среди застывших в хмуром отупении бандитов, трясясь и заглядывая в глаза каждому.

– Да что ж вы! Грядет погибель! Гнев божий, Страшный суд! О-о… Мы свидетели конца времен!

– Пош-шел ты! – зарычал на него Каленый.

– Юноша! М-мы должны… Господь возложил на нас…

– Апокалипсис хочешь! Ща те будет Апокалипсис!

Он с размаху врезал батюшке в челюсть, так что тот кубарем покатился на траву.

– Ну че? Полегчало? Или ещё дать? – входя в раж, ярился Каленый. – Говори, козлина, не стесняйся!

Отец Савелий поднялся на ноги, машинально вытер кровь с разбитой губы, поправил на голове клобук. Физическая боль и оскорбления, казалось, просто не доходили до него.

– Четыре всадника… И он один из них!

– Да катись уже! – рявкнул Сашок.

Страшно тараща глаза, пригибаясь к земле и кладя мелкие кресты, отец Савелий попятился, как рак. Потом развернулся и побежал к церкви, оставив на сырой траве забытую икону.

У Каленого снова проснулся мобильник.

– Не справились… – то ли спросил, то ли равнодушно констатировал Анатолий.

– Толян! Ты б… М-может, у тебя того… крыша съехала? – прошипел Каленый, хрустнув от злости зубами. – Ты ж, гад, больной на всю голову!

Директор вырвал у него телефон.

– Теперь будешь разговаривать только со мной!

Анатолий заговорил что-то в ухо шефу, отчего длинное серое лицо Кирилла Сергеевича вытянулось и посерело ещё больше. Зрачки вспыхнули, пальцы до побеления костяшек сжали сотовый. Директор погружался в то состояние, при котором кто-то в его окружении обычно переставал жить.

– Толя… Толенька, – произнес он своим самым страшным, сладким, как медовая патока голосом. – Знаешь… я кое-что вспомнил. У тебя же мама до сих пор жива. В Зеленограде, да?

Он перевел дух, смакуя и наслаждаясь внезапной выдумкой.

– Слушай, Толя! Я тебе ее буду по кусочкам присылать! Каждый день! Ты только адресок скажи. Сегодня пальчик. Завтра глазик. Как тебе такое?

– Братаны! Кирилл Сергеич! – испуганно подал голос Жека.

Директор не сразу обратил на него внимание, увлеченный сердечным разговором.

– Каленый!

– Че?

Жека с недоумевающим ужасом разглядывал лицо истукана.

– Рожа другая!

Небесная вспышка озарила широко разверзнутую, страшно оскаленную частоколом зубов пасть, в которую неведомым образом превратилась узенькая щель рта.

– Чего-о!

Каленый отпрянул. Ошалелыми глазами уставился на Жеку.

– Ты…

– Н-не… – обронил Жека, дрожа как осиновый лист.

– Ты…

– Народ! Он живо-ой!!! – заорал Жека лошадиным голосом.

Поток пламени, вырвавшись из глиняной пасти, как из огнемета, накрыл его целиком.

Директор видел, как то, что миг назад было Жекой, бродит по полю, путаясь в огненном покрывале. То, что было Каленым, теперь, вереща, каталось по земле. Рядом отплясывал Карим с гребнем огня во всю спину. Сашок, стоявший дальше всех, десять секунд остолбенело таращил глаза, потом, захныкав от ужаса, припустил как заяц, не разбирая дороги.

Бандиты прятались за машинами. Болван выдал новую струю, на этот раз вихляя огненным языком на десятки метров вокруг.

Присевшему от страха Директору почудилось, будто глиняная голова медленно начинает поворачиваться в его сторону.

Бандиты уже смекнули, что их вот-вот испепелят, и бросились прочь от машин, ныряя в улочки и карабкаясь через заборы. Директор поймал за шкирку своего убегавшего водителя, хватил его по лицу.

– За руль, падла! Вези!

Они заскочили в «Мерседес». Взвизгнули колеса. На скорости двести километров автомобиль вылетел из поселка.

Когда они добрались до шоссе, Директор дрожащими пальцами вытащил из кармана флакон с кокаином. Просыпал себе на брюки. Выматерился.

– Скорость сбавь!

Водитель не реагировал.

– Разобьемся! Скорость сбавь!

Он повернул голову и увидел за рулем задубевший труп с восковым лицом.

Мертвец подмигнул ему потухшим глазом, вжимая педаль и выезжая на встречную полосу.

«Это сон!» – подумал Директор.

Последнее, что он видел, была чудовищная морда летящего навстречу «Камаза».

                        Гроза

Выместив зло на подонках, Ифрит решил хорошенько приголубить весь ненавистный поселок.

Над головою болвана грязно-свинцовые облака скручивались в воронку, из которой вот-вот должен был родиться смерч. И пусть метеорологи гадают, откуда в Подмосковье взялось столь экзотическое бедствие. Униженному людишками джинну не было дела до такой фигни.

На Глухово обрушилась непроглядная стена дождя, так что даже самые спешные беглецы, решили повременить с отъездом. Ветер ломал ветви деревьев, уносил сушившиеся простыни, срывал кровельные листы. Улицы превратились в бурлящие потоки, луг – в топкое болото. Вспышки и гром разделяли не больше пяти секунд.

Ифрит почуял, что даже теперь что-то маленькое и злобное под самым боком упорно не поддается контролю.

Увидел дядю Петю, шлепающего к нему по полю сквозь ветер и ливень, с палкой в одной руке и молотком в другой.

До джинна вдруг дошло, что он ничего не сможет предпринять. Огненное дыхание, возможное за счет украденного накануне из бензобаков бензина, выдохлось. Не было даже верной куклы, которую коварно задрала кошка.

Впрочем… на эту роль имелся готовый кандидат. Тот, кто сейчас, дрожа от вселенского ужаса, молился, валяясь ниц на полу своей церкви, в ожидании топота адских коней.

Отец Савелий воспрял. Словно подчиняясь чьей-то воле, подошел к дверям и выглянул в грозовую темень. Увидел при сполохах своего врага. Колдуна. Беса. Мерзавца, задумавшего помешать господу исполнить его грандиозный, мудрый план.

Алая пелена заволокла глаза. Ненависть колючим комком врезалась в гортань, загремела в ушах барабанным боем.

– Убить! – проклокотал священник сквозь стиснутые зубы. – Во имя… в-всего… Уби-ить!

Он вынул из-под алтаря особый крест, подаренный байкером Шприцем. Внутри этого креста пряталось короткое обоюдоострое лезвие. Отец Савелий держал эту штуку в церкви, с тех пор как на него чуть не напал злобный еврей.

«Не убий!» – жалостливо пискнула душа.

«Убий!» – приказал Хозяин.

Дядя Петя приближался к глиняному чудовищу, потрясая увесистым молотком. Он почти не боялся. Жизнь, которой стоило дорожить, закончилась для него давным-давно.

«Только бы крыша у меня не съехала!» – с тревогой думал он, вспоминая Ушаню.

Слишком долго кошка не была рядом с ним. В голове расползался мрак, пожирающий самосознание, логику и память.

Когда до болвана оставалось метров сорок, что-то слегка ударило его в спину. Дядя Петя почувствовал боль. Потерял равновесие, упал на колени.

– Гнева нет во мне! – прошипел сквозь катящиеся по лицу капли отец Савелий. – Н-но…

Ударил еще раз.

– Я войною пойду против него! И выжгу его совсем!

Он испытующе-злорадно посмотрел в глаза поверженному противнику и, отбросив кинжал, нараспев читая молитву, двинулся навстречу застывшей в тусклой полосе света между землей и небом, темной фигуре.

Теперь, когда снова мелькнула вспышка, можно уже было различить очертания дымчатого исполина, медленно и грозно восстающего над глиняным сосудом.

«Неужели господь выглядит так?» – с трепетом подумал отец Савелий и еще громче заорал спасительные слова.

Он приблизился к идолу. Хотел упасть ему в ноги, обхватить руками постамент и взмолиться о самом сокровенном.

Молния ударила прямо в болвана. Копилка взорвалась, как авиабомба, выбросив джинна обратно в четвертое измерение.

Зарождающийся смерч и жуткий образ растворились во мгле, как пустынные миражи.

                        Возвращение

Толян лежал на дне взрывной воронки в одних трусах, безразлично глядя в позолоченную ранними лучами утреннюю лазурь. От грозы остались лишь разметанные по небосводу клочья облаков. Было прохладно и сыро. Насыщенный свежестью воздух резвился в легких.

Толян ничего этого не понимал. Ума ему хватило лишь на то, чтобы подняться на ноги. Будучи забывшим все на свете, беспросветным дурачком, он все же нашел смысл вылезти из неглубокой ямы. Обвел пустым взглядом оживающий после потопа и бури луг.

В нескольких метрах от него валялись обгоревшие трупы. Скромно лежал, тихо отошедший в иной мир, дядя Петя. Рядом неподвижно, точно провожая друга в великий, таинственный путь, сидела Ушаня. От отца Савелия не осталось даже следов на размякшей земле.

Толян пошел куда глаза глядят.

Через несколько часов, жившая в крохотной деревушке Васьки баба Юля увидела сидящего на крыльце ее дома, как ей сперва с испугу показалось, совершенно голого мужчину с несчастным, дурным лицом.

– Вы кто? Вас как звать-то? – несмело спрашивала хозяйка, держа наготове скалку.

Незваный гость не отвечал и лишь заморожено шевелил губами.

– Вы… Ты, наверное, психический больной? – заключила баба Юля и перекрестилась. – Ой, хосподи, принес на мою долю… Не зря всю ночь упыри снились! Ты что ж, даже говорить не умеешь?

Баба Юля не знала ни о русском Говарде Хьюзе, ни о подмосковном Лас-Вегасе. Из деревни она почти не выезжала. Все родные лежали на кладбище. Телевизор давно сломался. По радиоприемнику слушала только старые песни под Новый год.

Перспектива приютить на склоне лет идиота не внушала особой радости.

Впрочем, дело оказалось совсем не безнадежно. Едва она усадила незнакомца за стол, как тот инстинктивно схватил ложку, причем тремя пальцами, а не пятерней.

«Во те на… Да ты не дурачок, оказывается! Просто забыл все!» – подумала баба Юля. – «Может, в аварию попал? Или по голове стукнули?»

К концу дня Толян вспомнил, что такое стакан, зеркало, тапочки, карандаш и умывальник. Начал жестикулировать и даже произнес несколько слов.

На утро он проснулся пятилетним ребенком. Баба Юля дала почитать ему старенькую книжку про Козу-Дерезу.

Разум возвращался к своему владельцу медленно, тяжело, но верно и неуклонно. В остекленевших глазах вновь затепливалась жизнь.

На следующий день Толяну было уже восемь лет. Потом десять, двенадцать, пятнадцать…

Что упорно не оживало в его мозгу, так это воспоминания.

Толян отчего-то вбил себе в голову, что баба Юля – его бабушка, к которой он приехал на лето. Он постоянно пытался ей что-то рассказать, безуспешно напрягая отсутствующую память.

– Че-то не помню ниче… – хмуро бормотал он себе под нос. – Ниче не помню, ба! Представляешь?

Живя как во сне, Толян, тем не менее, старался быть прилежным внуком и охотно помогал по хозяйству: колол дрова, подметал пол, полол грядки, собирал крыжовник. Любая работа пробуждала в нем огонь человеческой энергии, подстегивала восстановительный процесс.

– Я, ба, в Москву седня поеду!

– Да куда ж ты поедешь такой, ты же не помнишь ничего!

– Ну не помню и че! Я ребят с района встречу, они мне подскажут!

Толян просил денег на билет, выходил на дорогу и каждый раз возвращался, чувствуя, что никуда не поедет.

Баба Юля почти не общалась с соседями. Порядочные люди, согласно ее убеждению, в этой деревне все поумирали. Соседи же с любопытством поглядывали на ни то сына, ни то зятя, живущего в доме нелюдимой старухи. Толян уже успел зарасти щетиной, и даже те, кто видел его лицо по телевизору, ни о чем не подозревали.

Прошел месяц, два, три. А Толян так и остался странным, беспамятным полуподростком. Некоторые советовали бабе Юле сообщить о нем в милицию, пугали рассказами про маньяков.

– Не надо мне ваших советов! – отмахивалась баба Юля. – Он уйдет, кто мне на старости поможет? Вы что ль?

Потом у Толяна появилась юношеская любовь. Вторая, третья. А потом баба Юля впервые в жизни ощутила себя бабушкой, а не старухой.

В настоящее время Анатолий продолжает жить в деревне без паспорта с гражданской женой и двумя детьми. Носит густую бороду, занимается столярным делом и через силу читает русскую литературу.

Однажды съездив в Москву, вернулся подавленный, с твердым убеждением, что «жить в таком гадюшнике нельзя».

До сих пор ни одна живая душа не признала в нем пропавшего без вести, давно забытого всеми гениального афериста, чье детище схлопнулось также моментально и необъяснимо.

Едва хозяин исчез, все махинации, как по щелчку пальцев, всплыли на поверхность. Строительство игорной зоны было признано полностью незаконным. С фантастической скоростью позакрывались казино и клубы. Чиновники пошли под суд. Оставшиеся без верхушки бандиты перегрызлись между собой. Байкеры разъехались. Фашисты и сектанты разбрелись по лесам.

Для простых людей угасание глуховской звезды стало праздником – настолько безобразной, разлагающей и нелепой была ее недолгая жизнь.

                        Эпилог

Коля ехал за рулем своей первой личной машины, вновь после долгой разлуки видя тот самый, несущийся навстречу, не отпускающий пейзаж.

Вечные домишки с шиферными крышами за покосившимися заборами. Магазинчики стройматериалов, заросшие сады, водонапорные башни. Старухи на обочинах продают яблоки и картошку.

«А асфальт-то тут по-прежнему хороший!» – подумал Коля, заезжая в Глухово.

Все остальное давно обветшало и потускнело. Коле казалось, он заехал на заброшенный склад кинодекораций.

Да и было ли когда-то реальным все это великолепие, если окинуть его трезвым, взрослым взглядом?

Переделанные в магазины или просто заколоченные игорные дома теперь казались маленькими и жалкими. Пародийная «Пизанская башня» вызывала чувство неловкости.

Коля вспомнил виды Гонконга и Дубая. Вот посмеялись бы бывшие рыбаки и бедуины над таким отечественным «шиком»!

Лишь памятник героям войны оставался вне времени. У постамента лежали свежие цветы.

Коля свернул в сторону дачного поселка. Луга уже полностью застроили, так что и лугов-то никаких не осталось. Ангар снесли. Магазинчик закрылся. Дорога стала еще ухабистее.

Приехав на дачу, Коля получил от съемщиков деньги, заплатил взнос и, борясь с пронизывающей меланхолией, двинулся в обратный путь. Задерживаться было негде. И не за чем.

Увидел топавшую по дороге до сих пор живую бабу Нину.

«Сколько ж ей теперь?»

На перекрестке он вдруг остановился в неясных и тревожных сомнениях. Припарковал машину на обочине, вылез, подошел к краю холма.

Сожженный особняк все еще уродливо темнел за навсегда запертыми ржавыми воротами. Как памятник чему-то давно прошедшему, но так и не готовому истлеть до конца.

Коля пролистал выцветшие детские воспоминания, поправил очки. Развернувшись, поехал на кладбище проведать никому не нужную, заросшую травой могилу Петра Геннадича. Человека, без которого, быть может, его сестры уже пятнадцать лет как не было бы в живых.

«Даже фотографии не нашлось…» – с грустью подумал Коля.