Сахалинская симфония

– Анка, все в сборе, – доложил Антон.

– Так запускай, чего ты ждёшь?! – с той стороны голограммы Анка с досадой шлёпнула ладонью по полусфере, и голубая плёнка погасла, распалась искорками. Калязин проводил глазами последнюю и отправил нереид по курсам, надеясь, что выбрал румбы правильно.

– Валите на все четыре стороны и без Васька не возвращайтесь, – сказал он, нагнувшись к самой воде и чуть не перевернув плотик. Нереиды, конечно, не слышали, но, будучи существами отчасти магическими, наверняка поняли, а понял – приняли. В этот момент Калязин почувствовал себя истинным богом океана: маленьким, правда, слегка замёрзшим, хилым, слабым, голодным и беспомощным. Вокруг не было ни души. Плотик нулевого отсчёта лежал в стороне от путей транспортных дронов, большие корабли обходили этот район стороной, а военным он был вообще без надобности. Улёгшись спиной на пористый аквалид, Калязин посмотрел в небо: бескрайнее, бездонное. И такое же море – под ним. И посредине, на тонкой пенке размером два на полтора метра – живой человек, один. Жалкий и слабый.

– Да чёрта два, слабый! – Калязин так разозлился на себя, на это огромный мир, пытающийся сломать его волю, что свалился с плота и камнем ушёл в воду. Вынырнул, отплевался прозрачной водой, снова влез на плот.

– Не дождётесь, ясно? – погрозил он кулаком небу, и, как в стародавние времена, ждал чего-то: молнии, дождя, солнечного луча – в общем, ответа. И он пришёл: в высоте проплыл транспортный дирижабль, медленно волокущий соты небесных жилых модулей. Серебристый тонкий звук прорезал тишину: пилот увидел Андрея и посчитал, что тот приветственно ему машет.

– Привет, человек! – закричал Калязин. – Мы ещё поборемся, да, Васёк?!

Дирижабль прогудел второй раз и утянулся за гряду белоснежных кучевых облаков.

Залив Анива. Группа водолазов Росспаса. 27 мая 2048 года. 13:44

Авдеев в чёрном прорезиненном костюме сидел на здоровенном камне и жевал сосновую смолу: он был в бешенстве. Два дня вся группа вместо того, чтобы заниматься делом, болталась по кабинетам с бумажками. Сначала – чтобы доказать, что они водолазы, потому что местное начальство никто не предупреждал. Потом – объясняли некоему Корнею Маковскому, почему им нужно обследовать трубопровод «Анива-8», и Маковский раз двадцать звонил министру, но не дозвонился.

– Не могу без санкции министра и вердикта службы безопасности проекта, – пищал Маковский фальцетом: сорвал голос на стройке.

Вчера Авдееву пришлось хлебнуть лиха. В номера водолазов одновременно зашли парни в тёмных одинаковых костюмах, с жёстким московским прищуром, и развели задержанных по отдельным камерам заброшенной давным-давно Александровской исправительной тюрьмы. Камеры были люксовые, похожие на номера бизнес-класса в местной гостинице. Оттуда носили и еду. Спрашивали об одном: куда делся Лучников, о чём говорил накануне, с кем, не делился ли планами?

– Не делился, – сказал Авдеев, глядя в глаза молодого человека со значком «№4». – А что случилось?

«Четвёртый номер» вышел, через десять минут вернулся и принёс папочку для ознакомления. Часть пластиковых листов была затуманена блюром, но хватило и оставленного. Из сообщений стало ясно, что министр Николай Лучников, пользуясь служебным положением, в сговоре с Корнеем Маковским поставлял для строительства подводных куполов и дронов типа «нереида» устаревшие, ненадёжные, либо вовсе неподходящие материалы и комплектующие. Большая часть которых, к слову, производилась не в России, как полагалось по закону, а на мелких фабричках в Китае.

– Без лицензии и права на возврат, – задумчиво потянул Авдеев. – Гадина какая.

Особенно долго раздумывать и рассуждать ему, впрочем, не пришлось, потому как «четвёртый» схватился за ухо, закрылся головным магнитным куполом и начал с кем-то лихорадочно переговариваться.

– Если сволочного Лучникова нашли, то, надеюсь, я смогу с ним потолковать особо, – подумал Авдеев. История с контрафактными материалами ему не нравилась потому, что в такой ситуации он уже бывал во время службы пловцом Подводного добровольческого корпуса. Освобождали от сетей китов и дельфинов, обезвреживали радиоактивные ёмкости вековой давности, начавшие уже протекать. Сам Авдеев был из легендарного Третьего отряда Фукусимы, который боролся с последствиями слива в океан сотен тысяч тонн радиоактивной воды после аварии реактора. Бурные и безмозглые двадцатые годы двадцать первого века для человечества, казалось, были временем экспериментов над самими собой и природой. Фосфорные спички, урановая посуда, Хиросима и Нагасаки, агент-оранж – всё это меркло перед самоубийственными «стратегиями развития» тех лет.

– На Фукусиме, к примеру, – рассказывал Авдеев школьникам Всемирного класса «Орбита» – радиация была действительно слабой, но достаточной для того, чтобы в океане начали бесконтрольно плодиться хищные моллюски. Мало того, они существенно увеличились в размерах и стали практически неуязвимы. Прибрежные скалы дали и второй эффект: ящерицы, уж не помню их названия, вместо того, чтобы спокойно бегать по трещинам, спустились в море и прошли по обратному пути эволюции. Получившиеся твари были не агрессивны, но удивительно прожорливы – более чем, и за три месяца уничтожили всю растительность и живность вокруг Фукусимы.

– И кто это был? Как они выглядели? – дети таращили глаза и засыпали Авдеева вопросами: надо думать, в шесть лет и он был «почемучкой» и «ачтотамкой».

– Учёные назвали их «мозазавры», по имени древней ящерицы, а японцы – «кайдзю»: как-то давно они выдумали себе сказку про монстров из глубин, и никто не мог представить, что монстров-то и создадут люди собственными руками…

– Так, а выглядели они как?! На что похожи? Страшные?! – дети загалдели, требуя немедленного ответа.

– Ящерицы как ящерицы, только морские, – улыбнулся водолаз. – Голова – крокодилья, чешуя – как у щуки, тело – дельфинье и хвост как у мурены…

– Уу-у-у, чудовище! – глаза мальчика по имени Артём расширились чуть не вдвое. – А вы их убивали?

– Не совсем, – Авдеев немного замялся, всё же дети. – Ящерицы эти были ядовитые и опасные, но жили недолго. А мы вкалывали им вещество, которое старило их в несколько раз быстрее. Они просто не успевали дать потомство: родился, поплавал немного, устал, заснул и уже не проснулся. Потом мы их собирали и отвозили учёным для исследования воздействия радиации на мутации… Вы же понимаете, о чём я?

– Дядя Авдеев, мы же не маленькие уже! – Артём возмутился, а девочка из Саратова закивала белокурой головой: судя по подписи, звали её Ольга Белова, и имя это её очень шло.

– Да, дядя Авдеев, вон, Артём – он в Биоквантум уже второй год ходит, работает с генетическим конструктором…

– Ага, ага, а Катя Левкина – селекционер, у неё своя делянка на орбите уже есть, только пока летать не пускают…

– И Серёжа наш, Серёжа, он по хроматиновым волокнам!

– Только в теории, – пробасил степенный Серёжа, судя по геометке, сидящий где-то на берегу реки Мста. – Мне электронный микроскоп в Институте экспериментальной ботаники пока не доверяют.

Авдеев, который в одночасье стал «дядей» десятку ребятишек младшего школьного возраста, немного опешил: на его памяти в школе сдавали тесты ЕГЭ, которые потом со скандалом отменили; пытались правдами и неправдами добавить баллы к выпускным, чтобы подаваться в московский, а не областной институт, и считали учеников Бауманской инженерной школы вундеркиндами с завышенным самомнением. А тут каждый – гений, и каждый второй – из деревни. С эпохой «ЭРЫ-ГЛОНАСС», которая началась с открытием неба для гражданских беспилотников над Сахалином, будто кто выключатель повернул: школы и институты стали частью единой системы орбитального образования, к которому можно подключаться из любой точки мира. И если б только это… Авдеев, конечно, знал про «феномен Сидельникова», который этот самый Сидельников с группой своих коллег их ТомГУ открыл буквально случайно. Но чтобы вот так, воочию, увидеть результаты фрактального обучения…

– А расскажите нам ещё про кайдзёв, – Артём-генетик положил голову на сложенные ручонки, заинтересованный донельзя: ребёнок, которому начали читать сказку, да отвлеклись на закипевший чайник.

Авдеев хмыкнул про себя: «Какие б они ни были умные, это всё равно дети». И продолжил травить морские байки с учётом нежного возраста слушателей. И про кота, который оброс шерстью после удара током, и про злючую мазь, которую нельзя смывать водой, и про то, почему матросов называют «рогатыми», механиков «маслопупыми», а специалистов по искусственному интеллекту «дроноводами». Ребятня слушала, кто-то даже записывал на полуигрушечные сейверы отдельные фразы. Но особенно всем понравились истории про «кайдзёв», и даже та, где повар подкармливал одну такую ящерицу, а она выросла, вылезла на сушу и сожрала всех кур у повара, и он еле спасся, забравшись в огромную кастрюлю.

Урок закончился, дети разбежались играть на перемену, а Авдеев всё сидел перед включенным экраном, и дивился: как мир изменился за какие-то двадцать пять лет? Будто улетел он куда-то на ракете, а вернулся в будущее, и бродит тут, дикий и устаревший. Еще лет пять, и можно будет проситься в лунный санаторий. Раньше, в период до «ЭРЫ-ГЛОНАСС», какой-то умник придумал термин «время дожития», мол, наступает момент, когда человек превращается в обузу общества – только ест, спит, ничего не производит. И все ждут – не дождутся, пока он склеит ласты. В новом мире, даже при обещанной продолжительности жизни с белками-эфками в сто двадцать лет, никто и помыслить не мог «доживать». До самого последнего дня жизнь была полнокровной и яркой… У всех, кроме, разве что, Авдеева и группы его водолазов, таких же возрастных мужиков, как и он сам. Да, спасали и ныряли, но в целом, если так разобраться, просто ликвидировали последствия глупости предыдущих поколений. Мусорщики-ассенизаторы. Поэтому, когда Авдееву представился случай сделать что-то реально полезное, он даже как-то воспрял духом.

Но не успел. В девять утра 27 мая прозвучал сигнал тревоги: именно на сегодня, после полудня был назначен осмотр трубопроводов «Анивы-8». Точнее, Авдееву так сказали. Но, как выяснилось, ни Филатова, ни инженер Черепичный, ни вообще никто не знал об этой инспекции. Корней Маковский потом на суде сообщит, хватаясь за сердце, что стремился сохранить проверку в тайне, чтобы виновные в подмене материалов ничего не сумели скрыть.

Судья спросила только:

– И каким образом могло произойти сокрытие улик, если купол «Анива-8» уже был спущен на воду и находился в закреплённом состоянии на грунте?

Маковский даже ответить не успел: зал загудел, заморгал сигналами онлайн-сессий, спутниковых ВКС, запульсировали висящие в воздухе кнопки принудительно отключенных микрофонов информационных порталов и телепрограмм. На табло общественного резонанса строки вопросов не ползли – прокручивались ускоренно, как титры. Маковский закрыл лицо красными, распухшими руками и попросил затемнить стекло будки обвиняемого. Судья объявила перерыв…

…Но до суда было ещё далеко, а Авдеев собирался уже сейчас: разбудил всю группу быстрого спуска, растолкал медика и потребовал сделать инъекцию тенолиофа-про, чтобы ускорить подводный спуск, и всё равно опоздал.

– Товарищ полковник, а что делать-то будем? – спросил у Авдеева белобрысый карел Тойво Пяйвянен, специалист по экстремальным спускам, первый по количеству обследованных трюмов затонувших кораблей, гибкий и длинный как мурена. Тойво был славен тем, что один раз застрял в испанском галеоне, затонувшем в 1687 году. К счастью, водоплавающего карела удалось быстро обнаружить в мутной взвеси: трижды товарищи доставляли ему баллоны с дыхсмесью, пока дроны-термиты разгрызали гнилые доски обшивки, укрепляли шпангоуты, разносили в мелкую пыль острую щепу. Все эти долгие часы Пяйвянен шутил, подбадривая товарищей, которые тогда, фигурально выражаясь, изгрызли себе все локти. Второй случай был в Арктике, когда тюлени приняли лёгкого водолаза за своего соплеменника, и никак не хотели отпускать, тащили на спинах далеко в океан, играли и били ластами по голове, когда тот пытался свернуть с пути.

– Что они тебе обещали, Тойво? – шутили коллеги. – Небось, местечко на тёплом лежбище, рыбное изобилие, красивую жену. Толстую, гладкую…

– У меня это всё и так есть, – отзывался Тойво, и, конечно, лихо врал: только Авдеев знал, что дома у Пяйвянена нет – сгорел вместе с родителями, невеста погибла во время экспедиции к Европе, спутнику Юпитера, – трагическая случайность. А лежбище молодой водолаз присматривал на века. Он, как признался однажды командиру, надеется найти покой в море, раз уж в космонавты его не взяли. Тошно было Пяйвянену на твёрдой планете Земля, и раз он не смог отрастить себе крылья, то всячески старался заиметь жабры, плавники и хвост.

– Так что будем делать? – повторил Тойво.

– Ждать будем, – хмуро ответил полковник, потому что прибыли они к месту отрыва «Анивы-8» через четыре с половиной часа после катастрофы. А за это время бродячая станция ушла в неизвестном направлении, как прикинул Авдеев, километров на пятьдесят. С воздуха найти её не смогли. Море молчало. Ближайшая подводная лодка прибывала, если верить рации, шесть склянок пополудни[19]. Но была она колченога и беспомощна: «Касатка-46» оказалась рядом с местом тектонического разрыва, практически в эпицентре землетрясения. Её шваркнуло волной, и оглушило: снесло радарную установку, акустик получил травму головы и разрыв барабанной перепонки (лежал в медикаментозном сне в лазарете), а нейросеть ушла в блэкаут. «Отдала концы наша НейроМашенька», – заключил кап-два Филиппов, командир подлодки: «Глухие мы теперь, как тетери. На базу идём, не взыщите».

Над головой полковника пролетела чайка. Жирная. Хвост чёрный. В полёте чайка разевала клюв, но крика Авдеев не слышал, в чём уловил иронию: он тоже может орать сколько угодно, только толку с того не будет. Вот и сейчас надо бы искать бродячий купол, а они ждут разрешения от начальства.

А начальство ждёт… А кто его знает, чего ждёт начальство. У моря – погоды. Только Авдеев сидит на берегу Охотского, а начальство, наверняка, где-нибудь на Бали или в Новой Зеландии. Не в том дело, что там тепло и вкусно кормят: полковник был искренне убеждён в том, что если человек работает на совесть, находя время на общественную работу, учёбу, семью, спорт и всякое такое, то отдыхать ему ни к чему – он и так в гармонии. А на юга таскаются только те, кто на работе не перетруждается. Такое вот у полковника Авдеева было парадоксальное мнение, подкреплённое многолетним опытом.

И с морем он находился в не проходящем состоянии влюблённости лет с десяти, с тех самых пор, как поймал своего первого бычка в Геническе. Бычок был зубастый, страшный и вкусный. Море виделось точно таким же – и оно любило терпеливых и усердных. Задачей Авдеева было найти баланс между этими двумя полезными качествами – и принять наконец решение.

Залив Анива. Нереиды, 27 мая 2048 года. 13:44

Если вы никогда не видели, как плавает тюлень – стоит полюбоваться. Но не с берега, и не с борта судна, а из-под воды: шея его удлиняется, ласты, сложенные бесполезными обрубками по бокам, расправляются, и он начинает напоминать чудной лайнер, аэробус, который, в отличие от железного, может грациозно поворачиваться и смотреть на тебя огромными чёрными глазами. Воды залива Анива – удивительные: наверху, если смотреть с борта, они сине-чёрные, с карамельной пеной по краю, как на картинах Хокусая. Чуть ниже, где и можно встретить тюленя, вода мутная, сине-голубая, того цвета, которым художники Индии так любят рисовать своих задумчивых богов. Вода скручивается в жгуты, лениво вращается вокруг оранжевых морских губок, похожих на поставленные стоймя греческие амфоры, щекочет медлительных голотурий, ползающих по боку затопленного сухогруза, нарушает траекторию скольжения зубастых мурен.

Ещё ниже вода становится совсем прозрачной, и видно, как водоросли, будто выплавленные из уранового мягкого стекла, растекаются по дну. Камбалы трепещут боками как павловопосадские платки на ветру: только вот у платков, даже самых дорогих, нет таких выпученных испуганных глаз… в целом, у них вообще глаз нет, что это я? Из кустов ламинарий выглядывают бычки, точно черти в лохмотьях – рогатые, губастые, покрытые шипами и тряпичными лоскутами. Смотрят, смотрят, выжидают момент, а потом со всех ног – или плавников, что точнее, – кидаются прочь, хотя никто их и не преследует. А вот пловца могут преследовать миноги, которых в последние годы, как опустел океан, развелось видимо-невидимо: длинные, узкие, юркие они уходили даже от рыбацких сетей на корюшку. Если поймать миногу и надавить слегка на голову по бокам, откроется круглая бездонная пасть-присоска, чёрная дыра, окружённая острыми роговыми зубами. Экологическая катастрофа разразилась в 2046 году, когда сотни тысяч молодых миног скатились из речных гнездилищ в море и почти извели макрель: пять лет миноги плодились бесконтрольно, и настал их час.

Переверзев изучал этот вопрос, и пришёл к выводу, что, когда таймень и нельма вымерли, жрать миног стало попросту некому. Чайки обленились ещё лет пятьдесят назад, предпочитая питаться на помойках, а потом, когда помойки на Сахалине переработали подчистую, перешли на ощипывание туристов и пиратство на рыбзаводах. Эти, конечно, от налётов хулиганских страдали, но чаек бить был запрещено. Как бы то ни было, вёрткие кусачие миноги птиц интересовать перестали.

– Из сорока тысяч яиц если половина выживет, это двадцать тысяч миног. Допустим, ещё девяносто процентов будет съедено – всё равно это тысяча только от одной самки, – делал доклад Переверзев на заседании студенческого научного общества за полгода до часа М (что значит «минога»). На Тыми я с дрона методом векторной съемки обнаружил свыше ста гнёзд, через каждые три километра. На Поронае – ещё сто пятьдесят. И не уверен, что это все. Нейросеть подсчитала, что миног-погодок в возрасте 5-6 лет в водах Сахалина уже с полмиллиона, а до ската в море осталось несколько месяцев!

– Паша, ты миножьей икры переел? Отравился? – закричал с задней парты Филя-Говорун.

– Ему просто нравится устраивать ужас и террор на пустом месте, – поддержала Филю староста, Аделаида. Ада чуть не со школьных лет работала в космических программах «Техноджета», и потому вся эта биологическая возня её не привлекала. Плюс нейросетка Переверзева, использовавшая принципы управляемого хаоса и новую теорию клеточных автоматов доросла до того, что сама себе установила ограничительные этические принципы. До сильного ИИ было ещё очень далеко, но Переверзева вызывали в Институт искусственного интеллекта и предлагали работать у них. Пашка, дурачок, отказался, мол, много нерешённых задач прикладного характера. Если бы предложили Аде – она бы ни за что не упустила шанс, побежала бы, теряя тапки. А этот – блаженный. То воздушные шары, то клеточные автоматы, то теперь миноги эти…

Смех однокашников сбил Переверзева с толку: он, минуту назад лучившийся уверенностью, сник и мялся теперь перед кафедрой, ерошил короткие чёрные волосы, протирал старомодные очки в чёрной пластиковой оправе.

– Что ж вы, Павел, – мягко пожурил его завкафедры машинного интеллекта и глубокого обучения Зарун Атвукович, – миноги миногами, но так пасовать перед оппонентами – это уже поведение устрицы. Садитесь, через месяц принесёте, когда доработаете.

Паше бы тогда крикнуть: «Нет!», шмякнуть папку с расчётами перед профессором Лайгуновым, заткнуть Аду меткой насмешкой, но не получалось у него. Переверзев вообще плохо сходился с людьми и смелел только если между ними был экран компьютера. Ада ему ещё и нравилась: умная, задорная, любительница волейбола и нейроискусства, русоволосая спортсменка со стальным характером. Ещё больше Паше нравилось, что они разговаривали с Адой на одном языке: теория управляемого хаоса была и её коньком – как-то она призналась Переверзеву, что разрабатывает сигнальную систему универсального языка, единого для этого среза пространства-времени.

– Как назовёшь? – разговор происходил в университетской аллее, обсаженной чернокорыми дубами. Была поздняя осень, темнело, растущая луна перевалила за половину, и, в целом, было страшновато. По кустам бродили роботы-охранники, которые в прошлом году один студент в рамках дипломного проекта обрастил плотью крупных хищников. Ободрать не успел, улетел в Лунную колонию: разобрали только одного медведя, который до обморока пугал местных жителей. Пум, гепардов и оатлей трогать не стали, и теперь они шуршали листьями вдоль дорожек, порыкивая и мурлыча: давали знать, что без присмотра ни одна живая душа по парку бродить не будет.

– Может, Унилингва? Нет? – ответила Ада.

– Банально. Ты же, по факту, строишь Вавилонскую лингвистическую башню до самого неба, так и назови – Нимрод. Хорошее слово.

– Эх, Паша… Нимрод этот, к слову сказать, был немного не в себе, и даже не немного, а очень сильно – фыркнула Ада. – Пусть будет «Зарун». И загадочно, и Заруну Атвуковичу польстит.

На том и порешили. Хотя даже «среди львов рыкающих», чёрных, будто сожжённых, дубов и ледяных луж хотел Паша не рассуждать об универсальных языках, сумасшедших охотниках и айнах с нивхами. А хотел он одного – поцеловать Аделаиду Сербенчук. Но так и не решился.

Потом, конечно, случился казус с миногами, но про доклад Переверзева никто даже и не вспомнил: как отнесли его в своё время к студенческим забавам, так и забыли. Аделаида вышла замуж за офицера-летнаба и улетела с ним в Петропавловскую Воздушную Конгломерацию, первый в России город в небе. А Паше достался «Уран-36», один из первых удачных искусственных интеллектов, обученных на корпусе русских, а не англоязычных текстов. Корпус размечали вручную две лаборатории – томская и новгородская, и за шесть лет довели «Уран» до ума. А вот с нереидами что-то не вышло: сколковцы бились с ними уже года два, а проклятые дроны ломались постоянно.

– Тонкая настройка, – разводили руками москвичи. – Детали производят только в Сыктывкаре и Шэнчжене: весь мир в очереди стоит.

И вот теперь, собрав из пятнадцати нереид – дюжину, оставив три обезглавленных морских беспилотника в ремонтных доках, Переверзев отправил помощь «Аниве-8». Послушные воле ИИ, БВС поделили море на сектора, и пошли по ним, сканируя морское дно. Через десять минут затонула нереида-14, самая старая, несмотря на номер. Полчаса спустя перестали выходить на связь нереида-11 и нереида-3: Переверзев грыз костяшки пальцев и нервничал. Первый сигнал поступил из сектора ZW-6/2, но по картам выходило, что там, наткнувшись на коралловую осушку, затонул какой-то японский корабль, по виду – некрупный танкер, возможно – военный заправщик.

– Паша, как дела? – раздался в наушнике голос Анки.

– Как сажа бела, – огрызнулся тот. – Потерял трёх нереид, еле успел маяки засечь. Васю не вижу.

Анка отключилась без лишних слов и предупреждения. И тут же отключились нереиды-10, 8, 3. Через минуту над головой Переверзева, как карающий меч, замерцал сигнал экстренной связи. Со вздохом нажав кнопку, Паша приготовился к разносу:

– Инженер Переверзев, день добрый, а что это у нас нереиды выходят из строя одна за другой? – ласково спросила Пашу аватар руководителя проекта «Уран» Ларисы Когида.

– Тест после ремонта, Лариса Федоровна, не выдерживают платы.

– Угу. А почему точки геолокации показывают какую-то несуразицу, будто нереиды ползают по всему заливу расходящимися спиралями?

– Говорю же, это тест такой, Лариса Фёдоровна.

– «Утопленниц» будешь поднимать сам. Не за свой счёт, скажи за это спасибо, но в нерабочее время

– Без проблем, Лариса Фёдоровна…

…Подъем нереид – затейливое дело. Переверзев часто брал на него старших школьников, начинающих морских биологов: кто-то страховал водолаза, кто-то – стоял у лебедки, остальные – процеживали кукурбитурильное желе через карбонокислотный фильтр: повреждённые «тыковки»[20] распадались на гликолурильные фрагменты, поскольку фильтр разрушал метиленовые мостики; кукурбитурилы с большим количеством «гостей» дробились на более мелкие; менее гостеприимные молекулы оставались в неприкосновенности. Твёрдые элементы попадали в починку электромеханический платформе, за которой Переверзев приглядывал, конечно, сам. Школота тем временем превращала фракции в замороженные шестигранники, выясняя, сколько добавить цельных кукурбитурил, и сколько метилена понадобится, чтобы восстановить из вонючей жижицы – смеси мочевины и очистителя для унитазов – бодрую армию новых «тыковок».

В кисло пахнущей желтоватой жижице, к слову сказать, был ещё один секрет – примерно ведра два карбоновой пыли, которую просто сметали в печь. Одноразовые графеновые наноботы – нервная система нереиды – умирали сразу, как только отключалось её сердце. В особо тяжёлых случаях желейное тело дрона могло не удержать эту чёрно-серую пыль, и тогда она оседала в жабрах рыб, нежных тельцах моллюсков, попадала в икринки и заражала коралловые отмели. Каждая горсть графена могла убить пару километров акватории, и потому Переверзев строго следил за её утилизацией.