Точка слома

Хоронили сегодня погибших при задержании Павлюшина. Из Первомайского района – двое.

Когда все собрались Ошкин, опустив воротник шинели и стряхнув снег с фуражки, встал меж двух могил и с мрачным лицом, причем по-настоящему мрачным, а не наигранным: он, как воспитанник 1930-х, еще сохранил настоящую ответственность за своих сотрудников, и потеря каждого была равносильна для него потери близкого родственника, начал говорить траурную речь: «Товарищи! С глубокой скорбью мы, жители Первомайского района города Новосибирска, провожаем сегодня в последний путь наших товарищей. Они впитали в себя самое лучшее, что присуще советскому человеку: в борьбе с врагами трудового народа они отдали самое дорогое, что у них было: свои жизни. Вечная им память!».

«БРОНИН АЛЕКСЕЙ ЛАВРЕНТЬЕВИЧ. 1927-1949» – скупо было написано на белой до первой весны табличке.

И вот к могиле бросилась еще совсем не пожилая женщина, укутанная в какую-то темно-зеленую вязанную шаль, заплакала и начала давить своими ледяными ладонями свежие еловые иголки. Горенштейн отвернулся и, стоя плечом к Летову, сдавленно пробормотал: «Все они уже при мне к нам пришли. Как Лешку убили сам видел: он за машиной прятался и ему пуля сразу в голову. Хоть не мучался».

Ясное дело, Летов ушел с кладбища первым. Горенштейн ушел вскоре, но лишь на пару могил в сторону: к Валентине. Ошкин, который и так еле стоял, повернул голову и увидел плачущего на снегу Горенштейна.

«Его больше нет» – мрачно пробормотал Ошкин, надевая фуражку на припорошенную снегом голову.

Летов же, чувствуя приближение самого страшного своего состояния, решил идти домой окольными путями.

…И вот начался январь 1950-го. Новосибирск рос, а Первомайка готовилась к появлению первых мостовых в районе паровозоремонтного завода – дорожно-строительный трест готовился к этому еще интенсивнее.

В это же время Ошкин суетливо бегал в киоски каждое утро и говорил продавщице, которая при его виде уже сразу откладывала в сторону свежий выпуск «Правды» и пачку «Норда», чтобы она продала ему именно «Правду», а не «Советскую Сибирь». И вот все тянулось: конвойные постоянно докладывали о криках, стуках и вое, доносившемся из камеры Павлюшина; Горенштейн продолжал пить, что играло на руку Летову: ночью пьяный капитан просто не замечал того ужаса, который творился с его соседом. Кошмары, непрекращающаяся жажда крови, головные боли и тремор разъедали его все сильнее. Галлюцинации нападали уже и посереди бела дня, поэтому по всему отделению без остановки ходил один слух: «Летов сошел с ума окончательно». Кирвес, узнав об этом от Юлова, который пришел обработать порезанный ножницами палец, практически не удивился: как медик он давно это понял.

Упав на пол маленькой комнатки туалета, не так давно появившегося в здании подключенного к водопроводу райотдела (ходили слухи, что от необходимости ходить в уборную на другой конец двора, милиционеров спас лично Ошкин, предложив эту идею куда следует), Летов словно сжался в лепешку, начиная стучать грязными подошвами разваливающихся сапог по двери и что-то мычать. Невозможно было представить, что сейчас творится в его голове, но, вероятно, это к лучшему: картины многих из галлюцинаций и кошмаров бедного оперуполномоченного, вероятно, могли бы ужаснуть и бывалого следака.

Пока Летов боролся со своим расстройством, в отделение буквально ворвался радостный Ошкин, схвативший за плечо Белова и заведший его в свой кабинет.

«Сержант, свершилось! Быстро зови Кирвеса, Юлова и, ясен пень, Летова!» – задыхаясь от быстрой ходьбы и сжимая больную ногу приказал Ошкин.

Вскоре кабинет его наполнили удивленные и взволнованные товарищи. Лишь Летов, с мокрым и каменным лицом, да дико бегающими по комнате глазами, стоял словно истукан еще не до конца понимая происходящее.

–Товарищи! – весело начал Ошкин, надевая очки, – свершилось то, чего мы так ждали. В сегодняшнем номере «Правды», на первой полосе был размещен крайне важный для всех нас Указ Президиума! С сегодняшнего дня, с 13 января 1950 года – и Ошкин, опустив голову, начал чеканить слова со свеженькой газеты – в виду изъятия из Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 мая 1947 года об отмене смертной казни, допустить применение к изменникам Родины, шпионам, подрывникам-диверсантам смертной казни как высшей меры наказания – радостный подполковник поднял голову, сдернул с лица тугие очки и задумчиво пробормотал – наш Павлюшин, чей смерти желал бы любой уважающий себя Гражданин нашей великой страны, вполне попадает под понятие «изменника Родины» и «подрывника-диверсанта»: он, скрываясь от сотрудников милиции, неоднократно подвергал опасности жизни обычных граждан, совершая, по сути, террористические акты, сопровождающиеся убийством сотрудников нашей милиции, а также систематически совершал убийства гражданских лиц, вероятно, в контрреволюционных целях – на этих словах Ошкин скосил недовольную гримасу – было ясно, что исключительно «контрреволюционная» и «запугивающая» мотивация могла поставить Павлюшина к стенке – и, помимо этого, повреждал различную социалистическую собственность, в том числе и дорогостоящий автотранспорт. Соответственно, это уже две статьи Уголовного кодекса: 58 ч 8 и 58 ч 9. Сейчас мы должны в кратчайшие сроки доделать все необходимое для передачи дела в суд. Кирвес – перепечатывай свои рукописные отчеты, Юлов – доделай список фотографий, прилагаемых к делу, Летов – готовь выступление на суде. Я буду звонить Ладейникову.

Мысль о том, что Павлюшин будет расстрелян, сразу привела Летова в чувство. Мрачный и сонный Кирвес словно засиял от счастья, на каменном лице Юлова проступила улыбка, а Летов, не имея сил изменить свое выражение лица, радовался лишь внутри.

–Я же говорил, что нужно ждать – саркастически усмехнулся в трубку Ладейников – теперь вашего душегуба отправят куда надо. Как я и сказал, дело будет рассматривать областной суд. Готовь материалы. Главным его обвинением пусть идут статьи из раздела «контр-революционных преступлений», потом ставь статьи про убийства, но не вздумай шить ему 138-ю: запомни, этот урод всегда убивал умышленно. Судебное заседание будет закрытым, ни одна журналистская морда туда не попадет. Из твоих ребят пусть тоже как можно меньше людей будет на заседании. Обещаю присутствовать лично – бросил Ладейников и положил трубку.

Глава 22.

«И если это цена, то я не плачу эту дань»

--«Адаптация»

–Как вернули?! Когда?! – сжимая кулаки от боли в голове вопрошал Горенштейн.

-Сегодня в «Правде» напечатали, Веня – пробормотал Летов, бросая кепку на комод – скоро заседание.

Горенштейн долго сидел на кушетке в состоянии полного остолбенения и неспособности что-то сказать. Вчера он снова много выпил и человеческого в его образе осталось немного – опухшее и изъеденное морщинами лицо заросло щетиной, глаза потухли и напоминали умерший цветок, руки тряслись, а грязные волосы липко свисали вниз, закрывая большую ссадину на лбу, полученную при пьяном падении на стол. Летов же не сильно отличался от своего товарища: такие же грязные волосы, такие же часто трясущиеся руки, такие же вонючие и порванные одеяния, и лишь глаза, глаза отличались: они были не просто стеклянные, они были пугающие; они были похожи не на сгнившие в выгребной яме цветы, а на заморские цветки, съедающие всех, кто попадает в их поле зрения, те цветки, про которые где-то в библиотеке вычитал сын Юлова и боялся их больше, чем войны, о которой так неохотно рассказывали взрослые дяди, заходящие в гости к папе.

Итак, судебное заседание было назначено на 18 января 1950 года. Дело №1037 должна была рассматривать судебная коллегия по уголовным делам Новосибирского областного суда в составе Председателя: Константина Васильевича Сидоренкова и двух народных заседателей: Петра Родченко и Степана Ларнуина при секретаре капитане юстиции Борисновом Иване Родионовиче.

Утром 17 января, в последний день предварительного следствия, в камеру к Павлюшину заявились Летов с Ошкиным и Беловым, получив от Павлюшина отказ от защиты на суде, а также самую язвительную усмешку, которую только видывал Ошкин за свои двадцать с лишним лет работы в органах. Чистосердечное признание каким-то неведомым образом было получено в еще в декабре.

Запротоколировав отказ от защиты, в целом, беседа была закончена и все направились к выходу. Улыбающийся Павлюшин, видимо, до сих пор уверенный в том, что после суда будет помогать «очищать мир от людей», сидел на нарах, подставив свое грязное лицо к тусклому свету из двери.

«Ты будешь в числе первых, Летов!» – весело крикнул Павлюшин, смеясь в такт скрипу двери камеры.

Вечером 16-го все было готово. Работники еще раз собрались в кабинете Ошкина, получили приказ «завтра хорошенько выспаться и одеться подобающе масштабам этого процесса» и начали расходиться. Попрощавшись с Кирвесом, на подушечках пальцев которого словно были выдавлены клавиши печатной машинки, Летов уже думал направится к бане, где, наконец, отмыться, как вдруг его остановил Ошкин.

-Сергей, дорогой – начал он – как думаешь, можно ли Горенштейну присутствовать на суде?

-Я, товарищ подполковник, думал, что этот вопрос даже не стоит обсуждать. Конечно, можно.

-Тогда пусть выступает как свидетель.

…Утро. Ветер раздирал на части Первомайский район, полосовал рабочих, шедших согнутыми к своим заводам, вздымал вверх снег, вбивая его в их глаза, уши, носы и рты, качал хиленькие гнезда не деревьях, приводил в ужас голубей, голодно шляющихся по району, качал старые стекла, бился в двери и окна машин.

Около отделения стояли, заносимые снегом, три машины. По центру автозак, сзади и спереди – милицейская «Победа» и «Москвич». Водители прогревали моторы после ночных заморозков, сержанты соскребали со стекол куски льда, офицеры хмуро стояли у распахнутой двери автозака, ожидая главного «виновника торжества».

Из ворот вывели Павлюшина. В распахнутой «Москвичке», слабо оттертых от грязи сапогах, заштопанных галифе и с побелевшей от снега голой головой его вели к автозаку, согнув буквой «Г» и сильно выломав руки. Сзади, вскинув взведенные автоматы, шли двое патрульных, готовые открыть огонь в любой момент, а выгнутые высоко вверх и посиневшие от холода руки были прочно скованы наручниками.

Павлюшин скрылся за дверью клетки. «По машинам товарищи, выдвигаемся!» – пытаясь перекричать ветер скомандовал Ошкин, синхронно с остальными бросил в сторону папиросу и заковылял в головную «Победу».

Вскоре по заснеженным улицам, прорывая ветер и холод, неслись синие машины. Рабочие, щуря глаза от нескончаемого потока острых снежинок, глазели на этот «кортеж», несущийся на максимальных скоростях в сторону города.

–Думаю, сегодня все будет решено – постанывая от боли, сказал Ошкин, потирая колено – с вас выступления как свидетелей.

Через час езды по жуткой метели и часто разбитым дорогам, машины таки причалили к зданию областного суда. У входа уже стояло несколько автомобилей, но ступеньки были пусты – курить в такой ветер было просто невозможно.

Летов, одевший старую рубашку Горенштейна, которая еле налезла на него, свои выстиранные и аккуратно заштопанные соседкой галифе, начищенные, хоть и значительно потертые сапоги, и серый пиджак с большими отворотами, странно смотрелся между двух милиционеров в синей форме с золотыми погонами капитана и подполковника. Кирвес был в черном костюме с широкими брюками, чьи штанины по ширине совпадали с длиной начищенного сапога, Юлов же одел перешитые в брюки галифе, белую и застиранную донельзя рубашку, а поверх зеленую куртку с большим воротом и огромными накладными карманами, сшитую из плотной ткани еще до войны.

У зала заседания сидел Ладейников в штатском, наблюдая за пребывающими в зал хмурыми и мрачными женщинами, укутанными во все что только можно (ясное дело: жены или матери убитых), какими-то двумя растерянными рабочими, несшими в руках свои старые телогрейки, серьезными молодыми милиционерами из младшего офицерского состава, и, наконец, главными следователями, шедшими линией по коридору.

«Вовремя вы, друзья. Заходите в зал, скоро начнется» – пожимая руки пробормотал Ладейников.

Огромные окна зала не давали никакого света: улица погрязла в темной пелене, не пропускающей ни единого лучика мрачного солнца. Во мгле включились мощные лампы и люди, потирая от света глаза, начали разглядывать и огромные шторы, и новенькие стулья, и еще не сильно протертый паркет. Впереди, под огромными портретами Ленина и Сталина, за высоким столом, устланным темно-серой скатертью, сидели трое, чуть ниже – молодой человек в круглых очках за печатной машинкой. Стол был завален бумагой, по центру стоял чистый графин и три граненых стакана. Слева от этого главного стола – еще один стол, но без скатерти, за ним должен был сидеть Прокурор, с другой стороны – защита, от которой Павлюшин отказался. По центру, напротив главного стола – место для выступления свидетелей и потерпевших. Сбоку от него – огромная деревянная загородка, где стоял лишь один стул, по бокам которого – двое вооруженных милиционеров.

Вдруг в зал вошли люди. Трое – в костюмах, с бумагами в руках, один – в синей форме и погнутых очках. Вслед за ними в зал ввели самого Павлюшина: на этот раз он шел ровно, но руки ему все также выламывали и наручников не расстегивали. Усадили за стол, закрыли деревянную изгородь и встали по бокам, опустив на его плечи тяжелые ладони.

Все сели. Установилось молчание, прерванное лишь громким басом молодого человека в очках: «Суд идет, прошу встать».

Залязгали и заерзали стулья, зал наполнился шумом поднимающихся тел. Не дожидаясь его окончания заговорил Председатель суда: «Садитесь, пожалуйста. Заседание судебной коллегии Новосибирского областного суда объявляется открытым. Слушается дело Павлюшина Северьяна Андреевича, обвиняемого в совершении в контрреволюционных целях террористических актов и систематических убийств граждан Союза ССР, то есть преступлений, предусмотренных статьями 58-8, 58-9, 136-В, 137, 182, 82 Уголовного Кодекса Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Подсудимый Павлюшин вы получили обвинительное заключение?»

Павлюшин, не убирая со своего дикого лица улыбки и смотря всегда в одну точку, с явной насмешкой ответил: «Получил, но даже не читал».

Председатель, пожилой дед, лет так 65-ти, облаченный в однотонный черный костюм и поражающую своей чистотой синюю рубашку, а также с умело начищенными сапогами на старых ногах, подернув пышными седыми усами с желтой полоской от табака, насупив такие же седые брови, под которыми блеснули ненавистью будто молодые, не выцветшие глаза, сильно выделяющиеся своей свежестью на фоне изрешеченного морщинами и складками побелевшего лица, немного покряхтел и продолжил: «Подсудимый Павлюшин при окончании предварительного следствия на предложение иметь защиту на суде отказался иметь защитника. Я повторяю вопрос о защите: подсудимый Павлюшин, вы желаете иметь защитника?»

Председатель, немного подергав свои серо-желтые усы старыми ладонями с выпирающими венами, встретился глазами с дикими стекляшками Павлюшина. Он повернул голову, показав свое натянутое лицо, и буркнул: «Нет, не желаю, вы – ничтожества и я не желаю защищаться перед вами, тем более зная, что вы сами запросите меня о помощи».

«Ах ты, изверг проклятый!» – выкрикнула старая женщина, которую Кирвес сразу узнал – это мать Скрябина злобно кричала в сторону улыбающегося душегуба, попутно срывая с головы мокрый от снега платок.

«Тишина в зале!» – громко крикнул молодой парень у пишущей машинки.

–Впредь, подсудимый Павлюшин – злобно заговорил председатель – прошу отвечать однословно. Разъясняю подсудимому, отказавшемуся от защиты, что он имеет право на защитительные речи, независимо от последних слов. Товарищ Прокурор, вы имеете ходатайство о вызове дополнительных – на слове «дополнительных» пожилой председатель сделал ударение смешно подняв верхнюю губу и укутав свой нос в пелену усов – свидетелей или о приобщении к делу дополнительных документов?

Теперь со стула поднялся грузный старший советник юстиции – прокурор Новосибирской области Илья Брюсов в кителе на плечах которого уютно разместились серебристые погоны с тремя золотыми звездочками и золотой пуговицей. Ответил он одним словом, но с его грозным и громким голосом прозвучало оно довольно пугающе: «Нет».

–У подсудимого есть заявления о вызове свидетелей или приобщении документов?

-Отсутствуют.

-Приступаем к оглашению обвинительного приговора, товарищи. Товарищ секретарь, просьба зачитать.

Молодой парень поднялся со стула и, раскрывая красную папку, начал читать на весь зал: «Обвинительное заключение по делу Павлюшина С.А.»…

Летов, заранее зная, что будет сказано, закрыл глаза и опустил голову на руки. Он чувствовал, как насмешливый взгляд подсудимого сверлит его, слышал где-то вдалеке приглушенные женские рыдания, его слух оглушали постоянные вздохи и грубые слова, тихо бросаемые пожилыми женщинами в адрес Павлюшина, когда секретарь читал о каждом его преступлении.

–…хладнокровно и жестоко расправляясь с добропорядочными гражданами Союза ССР, обвиняемый Павлюшин С.А. не забирал с места преступления ни одного предмета, совершая свои систематические убийства не в корыстных целях-…

Летов же словно отключил слуховой аппарат и ушел в свой мир. Вот он уже не сидит в зале суда, а качаясь идет в сторону тыла с поля боя, истекая кровью и сжимая сильную рану в ноге. Боль, боль, нескончаемая боль рвала его изнутри; земля словно расплывалась, а грохот и дым сражения пропадали из поля зрения, как и редкие полоски пепла, падающие с неба. Вдруг проселочную дорогу сотряс звук танков – они двигались с соседнего участка обороны на тот, откуда шел в госпиталь одинокий Летов. По пути он уже увидел одного такого раненного, чья голова разлетелась вдребезги от мощных авиационных пулеметов немецких «Юнкерсов», в пыли утопали лужи спекшейся крови, а Летов еле волочил свое затухающее тело. При виде трех «Т-26», несущихся вперед, он чуть не упал в канаву, но устоял и поплелся даже сквозь это своеобразное пыльное «землетрясение».

Вдруг замыкающий танк остановился и лицо Летова, чье еле заметное удивление скрыл огромный слой пыли, приклеющейся к поту и крови, встретилось с черным лицом танкиста в шлеме.

–Эй, пехота! – громко закричал танкист – выручай, у нас раненый, не успели его в госпиталь завести, дотащи родного!

-Бросай его сюда, еб…а мать! – злобно крикнул Летов и, скрипя зубами от боли, потянулся к раскаленному танку. Вскоре оттуда выгрузили полуживого молодого танкиста в черном комбинезоне, без шлемофона и ремня, чья спина словно была изрешечена осколками и истекала кровью.

–Дотащи паренька, браток! – крикнул танкист, спускаясь в танк. – Вчера в танк попал впервой и сегодня такое получил! Того и гляди доживет, да до дому доедет! – с каким-то странным акцентом и болью доорал он и, захлопнув люк, унесся вместе с танком вперед.

Взвалив танкиста на спину, обхватив его одной рукой, а другой сжимая проклятую ногу, Летов поплелся вперед. До госпиталя оставалось всего ничего – километра полтора, но получив такую нагрузку, которая еле перебирала ноги, Летов понял, что идти будет долго. Разъезженная пыльная дорога подходила к своей лесной части, сгорая в лучах солнца, не понимая, что около обеих ее краев гремит бой, где оба этих несчастных человека получили такие увечия. Пылал сентябрь, сентябрь 41-го, пылал треклятый «Ельнинский выступ», в который вгрызались сибиряки и их товарищи.

«Кто ты, братец?» – выдавил танкист.

-Пехота, сам с Сибири – тяжко пробормотал Летов.

-А я с юга, со Ставрополья…

Дальше шли молча. Гул боя утихал, пепел уже не падал, а солнце втыкалось в плотный каскад веток, защищавший наших героев от его испепеляющего света и жара. Вот показался заветный госпиталь. Окровавленные халаты, крик и стоны, рвущие привычную изрубленному лесу тишину, измученные медсестрички, выплескивающие на и без того сырую от крови землю очередные порции этой красной жидкости в избитых тазах, с ней же выливали и разнокалиберные куски металла, извлеченные из пораненных тел. Отдав полумертвого танкиста двум медбратам, которые, матерясь потащили его на операционный стол, Летов в последний раз взглянул на его почерневшее от копоти и пыльной крови лицо. Свежее, без единой складки, молодое лицо, чья молодость скрытно умирала под маской грязи. Запыленные глаза танкиста, которые изредка жмурились от текущей из небольшой раны на лбу крови, благодарно взглянули на Летова, а губы, обметанные и высохшие губы, еле заметно сдвинулись, выпустив из глотки приглушенное «спасибо».

Вскоре Летов, аккуратно переступая через лежащих на полу раненых, видя их потные, умирающие лица, постоянно слыша одно и то же слово: «Помогите!», терявшееся в общем крике, визге, мате, стоне, звоне при ударе вытащенной из плоти пули о железное очертание тазика, дошел до перевязочной. Это было первое его ранение, первый госпиталь, куда он пришел сам. Это было начало его смерти, долгой, но неминуемой и ужасной смерти. Это было начало его конца.

…-Настоящее обвинительное заключение составлено в городе Новосибирске 17 января 1950 года – уже со значительной хрипотцой в голосе закончил секретарь.

Председатель, видимо, все это время внимательно слушающий и постоянно дергающий свои серебряно-желтые усы, кивнул головой, да так, что остатки седой шевелюры на его голове встрепенулись, и громко спросил: «Подсудимый Павлюшин, вы признаете себя виновным в предъявляемых вам обвинениях?»

-Если для вас, паразитов сего мира – зло огрызнулся Павлюшин – его спасение через очищение является преступлением, то да, признаю.

-Что же, начинаем допрос подсудимого Павлюшина. Подсудимый, вы подтверждаете те показания, которые вы давали на предварительном следствии?

-Да, ведь с ничтожествами, которые беседовали со мной в камере, было куда приятнее вести разговор, чем с вами.

-Я повторяю требование отвечать односложно! – громко выкрикнул Прокурор. – Вы нарушаете порядок судебного заседания.

-Тишина в зале! – прокричал председатель. – Товарищ Прокурор, начинайте допрос!

-Подсудимый Павлюшин – своим злобным голосом, сдерживая жгучее желание ударить душегуба и изничтожить прямо тут, в зале суда, начал Прокурор – сообщите суду в кратком виде биографические данные, которые касаются вас.

-Родился в 1912 году в селе Пяткино Витебского уезда, образование – семь классов школы, четыре года ФЗУ, родители – мать хорошая женщина, отец – алкоголик, мать убил у меня на глазах, когда мне было 20 с лишним годов. Отец потом помер в лагерях. В начале 30-х служил в пехотных войсках, затем работал слесарем то в Витебске, то в окрестных поселках. Там женился на Ольге, которую собственноручно убил после возвращения с фронта.

-Расскажите поподробнее об этом убийстве. Это было ваше первое убийство?

-К сожалению, да.

-Почему к сожалению?

-Я слишком поздно понял необходимость спасения мира от людей, слишком поздно начал жить единственной полезной ныне жизнью – жизнью спасителя мира и очистителя его от таких ничтожеств, вроде тех, кто сидит сейчас в зале.

-Зачем вы убили вашу жену? Вами двигали бытовые мотивы?

-Тогда может и да, она дите от фрицев родила, но сейчас я считаю это убийство просто частью моей великой миссии спасителя.

-Убийца ты, а не спаситель! – загудел зал, не понимая, как над таким человеком вообще может идти суд – расстрелять и все.

-Тишина в зале! Товарищ Прокурор, продолжайте допрос! – громко скомандовал председатель.

-Итак, вы убили свою жену. Вы скрывали это убийство?

-Да, я хотел уехать из этого богом забытого места.

-Так вы оказались в Новосибирске?

-Да. Меня направили на паровозоремонтный завод.

-Когда это было?

-Конец 1944 года, незадолго до окончания моего лечения.

-Что с вами произошло?

-Мне осколок влетел в черепушку, пробил ее и мозг повредил. Врачи говорили, что чудом выжил. После этого часто болела голова, но это не мешало мне делать свою главную работу.

-Под этим мы понимаете систематические убийства?

-Очищения.

-Кто стал следующим убитым вами, после вашей жены?

-Вероятно, Льдов. Молодой идиот. Его было легко скинуть в пруд.

-Когда вы совершили следующее убийство?

-Точно не знаю, я не запоминаю дни. Где-то в первой половине ноября.

-Зачем вы уволились с завода?

-Работа на заводе как раз мешала мне делать мою главную работу.

-Почему вы не крали никаких предметов с мест совершения преступления, хотя находились в весьма тяжком материальном положении?

-Мне это было не интересно. Я спасал мир, а не обворовывал ничтожеств.