Охотничьи рассказы

Я тихонько, очень медленно поднимался на тот взлобок к сосне, что стояла на поднятии. Ружьё в правой руке. А главное, глаза не отрываю от вершины той сосны (семенника). Напряжение – дух захватывает. И вот я делаю шаг уже за эту сосну, к которой поднялся. Горлица затихла, я медленно подставил правую ногу к левой и тоже замер. Глаза в небе осматривают вершину семенника. Но тут меня охватывает какое-то беспокойство, чувство непонятное, но страшное, тревожное. Я опускаю глаза и сразу столбенею. Страшная картина. Прямо передо мной стоит секач, большой секач. Клыки торчат с лыча большие, сантиметров по 10—12, глаза красные смотрят не мигая. Лыч на уровне моих ступней. Он стоит в старом оплывшем продолговатом окопе. Под ним вся хвоя и листва изрыта. Он стоит и смотрит между моих ног куда-то вдаль, дыхание затаил и не дышит. Не дышу и я, окаменел от страха. И только сознание не отключилось, лихорадочно искало выход из создавшегося положения. Да и то, мне вспоминается, включилось не сразу.

«Не двигайся, медленно, очень медленно, но наводи ствол на лоб. – Я понемногу начал дышать. Но руки не слушаются, благо, и левая рука была на цевье ружья. – Наводи, наводи, медленно, наводи…» И я понемногу всё-таки вышел из оцепенения. Медленно начал двигать ствол ко лбу секача. Сколько длилось это омертвение – мне казалось, вечность, а может, всего минута. Но вот ствол понемножку сдвинулся с мёртвой точки. Курок и был взведён, на случай взлёта горлицы. Глаза смотрели на конец ствола и лоб секача. А он смотрел между моих ног куда-то вдаль. Наконец-то лоб и ствол ружья оказались на одной линии. Жми курок, Петька, жми, другого выхода нет. И я всё-таки нажал на спуск. Выстрел грянул и окончательно вывел меня из оцепенения. Секач рухнул как глыба земли, на дно этой ложбины. Из дыры в его голове поднимался дым пороха. Ну вот, теперь бежим, бежим к отцу, быстрее к отцу. И я побежал к дороге, к колодцу. И от него уже по дороге что было сил побежал к домику. А бежать пришлось метров 400. Так что, стресс прошёл, только запыхался я, когда ворвался в домик. Отец ещё лежал в постели…

– Батьку, вставай, я убил большого секача! Страшно было, совсем рядом был, возле ног!

– Ну, и чем же ты его убил? Палкой, что ли?

– Да вот патрон, – и я достал из ружья стреляную гильзу.

– Ну, ну. А кто тебе разрешал брать пулевые патроны?

– Я не брал их, я дробью.

– Что, пятым номером дроби секача? И где он так тебя напугал, что горлицу промазал и теперь несёшь какую-то чепуху?

– Да убил я точно, никуда он не побежал, там и лежит. Возле нашей старой землянки.

– Да кончай брехать как бобик. Он и то так не врёт. Надо же, такое выдумать, и когда я тебя отучу врать, ну, стрельнул, промазал, патрон не жалко, а вот врать нельзя никогда, запомни на всю жизнь.

Я ещё пытался как-то рассказать, как оно было. Но он уже меня не слушал. А я не мог внятно рассказать.

– Ну пойдём, на месте разберёмся, покажешь, где и как он лежит.

А сам для моего воспитания взял в руку старый солдатский ремень. Ремня я не испугался и продолжал настаивать на своём.

– Да лежит он там, идём, посмотришь. Давай хоть ножи возьмём.

Там на месте разберёмся, до землянки недалеко… Он оделся, и мы вышли из избушки. Я быстро взбежал на тот подъёмчик и глянул в тот окоп, самому не верилось, вдруг убежал.

– Вот он, батьку, на месте лежит, не сбежал.

– Ну, твоё счастье.

Он бросил на него хорошую палку. Где и когда он успел её выломать, я так и не заметил в пути.

– Ты смотри, а я и не верил. Как же так получилось?

– Не знаю, батьку, как мне удалось медленно нацелить ружьё. А сразу окаменел, как его увидел, рядом стоял, вот здесь, и пальцем шелохнуть не мог. А после оправился и, с рук стрельнув, к плечу приклад не прижимал.

– Ну и молодец, что нашёлся, если бы ты резко повёл ствол и приклад к плечу потянул, не успел бы. Он бы тебя зарубил. Молодец, надо же так. Теперь пошли за ножами, а лучше его опалить паяльной лампой в конюшне. Так что Бурчика возьмём с собой и постромки, он вытянет и дотянет. А нам с тобой его и вытянуть с этого окопа не удастся.

Так мне удалось преодолеть страх (столбняк). И после по жизни меня часто выручала голова. И это спасало в экстренных случаях. А они были, и не раз. А врать я точно перестал навсегда. И о том никогда не жалел.

Чушка и Полежаев

Но не только секачи кидаются на стрелявшего. Был и с чушкой случай. Геологическая партия таёжной экспедиции делала геологическую съёмку в районе падения железного метеорита в 46-м году. И вот 25 октября закончился полевой сезон. На базе партии оставили зимовать возчика с лошадьми Полежаева и сторожа. Полежаев был не только хорошим возчиком (коневодом), а и страстным охотником. Ноябрьские заморозки сковывали землю и воду. Наконец-то землю покрыл снежок и притрусил-то всего ничего, сантиметров 5—7, не более. А это для охотника радость и открытое откровение (письмо). Любой зверёк тайги оставляет свой след. Иди, читай и радуйся жизни, если можешь. В такую пору не удержать охотника дома. А жизнь и смерть, они рядом ходят.

До этого Полежаев поймал жирного барсука до залегания. Его тушку они давно уже съели вместе с Толей-сторожем. А жира натопили полтора литра. Всё-таки радость была, консервы обрыдли за полевой сезон. Вот и дождались письма с неба – снежка. Трудно ведь подходить к зверю по сухой листве, накрывшей до этого землю.

– Ты сиди, Толян, дома, на контрольную связь по рации выходи. А я пойду с утра пораньше, может, чего добуду, зверя много, тайга ещё дика вокруг.

Он взял ружьишко 28-го калибра, еды на обед и пошёл читать книгу уссурийской тайги.

Встретилась ему старая чушка. В этом году по весне у неё ещё родилось два поросёнка. Но один уже был «последыш», мал и толком не рос, она ревностно охраняла их от всех бед и невзгод. Чуяла, что последние, учила всему, что знала. Род должен продолжаться, и нужно всё передать. Но вот что-то неожиданно резко полоснуло возле сердца по лёгким. Это пуля Полежаева резанула. Она сразу всё поняла. Каким-то чутьём или уголком зрения засекла охотника, он лихорадочно двигался. Развернулась и с места ринулась к охотнику. Полежаев быстро перезарядил одностволку без инжектора. Но не успел закрыть ружьё с другим патроном, как чушка подскочила и ударила его лычём по ногам. Он упал как подрубленный, и ружьё вылетело у него из рук. И не успел ещё ни подняться, ни опомниться, как резкая боль два раза вошла в задницу и ляжку ноги. Левый клык чушки два раза разрубил мякоть зада сквозь ватные штаны и подштанники, пропорол мякоть до кости. Под снежком был замёрзший ледок, чушка скользила по нему. Полежаев легко отлетал и юзил от удара по льду. Чушка подбежала вновь и начала бить его правой стороной лыча, на которой уже давно клыки поотламывались от времени, что и спасло охотника от неминуемой гибели. Она в ярости била и катала его по снегу, пока он и не утих вовсе, а она легла рядом и дошла, пуля сделала своё дело.

Много крови выбежало через раны, но Паша пришёл всё-таки в сознание. Подобрал ружьишко, разрядил и, опираясь на него как на палку, побрёл к жилью к Толе. Каждый шаг давался с трудом, тяжело было дышать сломанными рёбрами. Кровь запеклась в обутке. Несколько раз падал, терял сознание. Но поднимался и шёл. Он твёрдо знал, что только идущий дорогу осилит. Благо, идти было не так уж и далеко. Дверь он открыл и потерял сознание, свалился под ноги Толе. А когда пришёл в себя, Толя его уже раздел, уложил на полати и отмывал раны.

– Курнуть дай и чаю крепкого, сладкого. И не охай. Топи жир барсука, раны раскрывай и заливай горячий жир. Вечерней связью пока ничего не сообщай в экспедицию. Утром посмотрим. Подкинешь дровишек в печку и за мясом иди по моему следу.

Вывозил его вертолёт в больницу с. Рощино. Охотник выжил и ещё несколько лет исправно водил лошадок с вьюками, перевозил груза геологам. А охоту не бросил, только 28-й сменил на 12-й калибр. Уж больно мал 28-й для крупного зверя…

Я в поисковой партии

В 75-м году меня на сезон перевели в поисковую геолого-съёмочную партию. Работали в долине реки Малиновки. Можно сказать, в девственной приморской тайге, ещё не пиленной лесорубами. В поисковых партиях самый неустроенный быт. Геологи отрабатывают площадь и передвигаются на новое место жизни и работы. База обустраивалась с площадок, куда мог садиться вертолёт Ми-4 или могла подъехать машина. А с базы груза перебрасывались по тропам лошадками с вьюками. Все пробы и образцы пород лошадками свозились на базу. Геологи долго не жили на одном лагере. За полевой сезон несколько раз переселялись и обустраивались на новом месте. Жили в основном в накомарниках. Это бязевый или марлевый домик 2,2 м на 2,0 м и высотой 1,2 м. Его устанавливали на метровой высоте на настиле из жердей. И над ним натягивали лоскут брезента от дождя. Вот и всё жильё, и место работы. Работали в тайге весь световой день. А в дожди жили и обрабатывали полевые материалы под этим клочком брезента. Утром выходишь и сразу весь мокрый от росы, а после, высохнув, становишься мокрым от пота. Ходьба по сопкам с рюкзаком, который на каждой остановке всё утяжеляется от образцов (камней проб и прочее). К вечеру он мог достигать и 25—30 кг. Портянки и одежду сушили своим телом под спальником. Варили по очереди кто чего умел, в основном из консервов. В общем, романтики полные штаны. Я, чтобы как-то улучшать свой быт, имел свою ручную пилочку, топорик и имел навыки ими работать. Вскоре я принёс с базы сам двухместную палатку и небольшую жестяную печурку с трубами. Сделал основание из сухостойных ёлок и на нём каркас из жердей. На него и натянул палатку. В ней установил печку. Построил небольшой столик и нары. Старший геолог В. Кочкин сразу окрестил меня барином.

– Ничего себе геолог. У него есть всё, нормальное жильё, печка, столик и даже керосиновая лампа. За что ему полевые надбавки платят? Я пишу на коленке у костра, обогреваюсь двумя медицинскими грелками под боком, а у него ни комаров, ни холода. И есть где сушить одежду и портянки.

Мне непонятным было то старшее поколение геологов, которые жили по песне («…раньше думай о Родине, а потом о себе»). Но они были, жили и так работали. У них было такое объяснение. Наши отцы погибли и выиграли такую войну. И мы должны сделать что-то важное для других, для Родины. Уют они презирали и на других смотрели с презрением.

– Э, да ты, парень, с такими запросами и баню захочешь в полях.

– Конечно же, хочу, – ответил я тогда, – а как же без неё? В ключе вода холодная, а хочется и расслабиться, и попариться, не всё же только работать. И за день 100 потов выходит, смотри, энцефалитка высыхает и на ней белая соль.

– Да, с такими запросами, парень, возчик с лошадками должен будет возить груза только на одного тебя.

– Да ладно, я сам своё приносил на себе. А вам для себя просто не хочется пошевелиться. В институте учат геологии, а чтобы жить в тайге, необходимо владеть топором, молотком и пилочкой.

Конечно, я знал, что люди стадные и должны помогать друг другу (обязаны). Но и себе минимум уюта нужно создавать самому. Была ещё одна песня, в которой были такие слова («Надо, надо, надо нам, ребята, жизнь красивую прожить. Что-то главное, ребята, в этой жизни совершить»). Для них и для нас слово «надо» было магическим. Надо для Родины, и всё тут сказано. Так нас воспитали.

Вскоре я нашёл в километре или полутора от лагеря в кустах старую буровую площадку. На ней валялись две двухсотлитровые бочки со стальной буровой дробью. В одной дробь была ещё в масле, и я легко её опорожнил. Во второй пришлось вырубать верх и запёкшуюся заржавевшую дробь долбить. Но бочки я перекатил в лагерь. Возчик Пекур поддержал мою идею с баней и привёз солдатскую десятиместную палатку. Я и начал строить баню. Вот тогда я и познакомился со знаменитым проходчиком канав в нашей экспедиции. Он подошёл и спросил:

– Что вы хотите строить? Баню? А нам можно будет мыться?

– Конечно.

– Тогда чего нас, работяг, не зовёшь на помощь?

– Звать значит нужно платить, а у меня денег нет. И я на рабочих наряды не закрываю.

– Тогда я всех соберу, можно?

– Помогайте, если хотите.

– Я слышал, тебя Петром зовут, а меня Володей. Ну, вот мы и познакомились. А ты откуда родом?

– Да издалека я, с Украины.

– О, земляк мой. А с какой области?

– Черниговской.

– А район какой?

– Козелецкий.

– Ну, совсем мы братки. Моя деревня от Козельца в сорока километрах стоит.

– Ну, а моя километрах в семидесяти.

Вот так встретились земляки, как брата встретил…

– Вы давно от тех мест?

– Можно сказать, с 69-го года.

Поговорили мы по душам, и выяснилось, что и он большой любитель охоты и уже давно уехал с Украины. А вскоре он и собрал почти всех рабочих, и мы до темноты соорудили баню.

В. Кочкин строить баню не помогал принципиально. Но вскоре зауважал меня по работе, и нам легко было общаться и работать. Но я всегда удивлялся, что он, как собирался в баню, по 2—3 раза каждый раз спрашивал:

– А можно и мне сегодня помыться?

– Да мойся, когда захочешь. Чего спрашивать-то, когда хочешь, топи и мойся.

– Э, нет, баня твоя.

– Считайте, как хотите, и мойтесь, когда хотите.

– Нет уж, я и всем рабочим сказал, что баня твоя. Я уже 16 сезонов отработал на съёмке. Душ мы устраивали из автомобильной камеры от «Урала», а вот баня впервые, и сделал её ты.

Вот такой у нас был быт и работа, но на судьбу мы не жаловались. Варили по очереди утром и вечером всё из консервов и кто чего умел варить. На обед брали с собой опять же консервы и чай. Оплата труда у ИТРов были оклады, и довольно малые. За месяц больше половины проедали. А рабочие получали за выполненный труд по нарядам. Им, некоторым, закрывали наряды до потолка (300 рублей). Многие ИТРы отрабатывали 3 года (обязаловку за то, что их государство обучило) и уезжали. Текучесть кадров была очень большой.

С Пекуром мы договорились выбрать время и сходить на охоту. Тайга вокруг кишела зверем. Но у меня были большие объёмы работы, и частые дожди не давали опережать планы. А у Пекура до нашего знакомства тоже не очень-то было выкопано канав (за выкопанный куб породы у проходчиков получалось от 90 копеек и до 1,20 рубля), и норма выработки у них была 120 кубиков на месяц. Но Пекур накапывал до потолка, то есть примерно 250—300 кубов. Таких работяг было очень мало в экспедиции. Причём работал он, как правило, всего-то дней 15. И в этом месяце он много дней пропьянствовал и сходить нам на охоту не получалось. А на следующий месяц он появился в партии только двенадцатого числа. Дома лежал на кровати и под ней два ящика водки, проснётся, догонится и опять спит. Пришёл весь чёрный, тощий, трясущийся и сутки с палатки не вылазил. У него тоже была своя маленькая палаточка. Отпивался чифирём (50 г пачка чая «Индийского» первый сорт на большую кружку кипятка). И опять ему некогда. Нужно было до двадцать пятого накопать больше всех. Он никому не хотел уступать своё первенство. А был у него соперник Вася. Всё хвастал до появления Пекура:

– Ну, теперь-то я его за пояс запихаю.

Крепкий и кряжистый был мужик, и молод.

– У меня, мол, уже больше сотни будет, а Володи всё ещё нет.

А Пекур уже пенсионер, среднего роста и весь высох от работы и водки. Вот только мышцы на руках и какая-то природная выносливость, резвость и скорость в работе, и сила. Правда, и на ногах мышцы (у сапог все голяшки распороты ножом, голень не входит). Но вот к концу месяца он опять Василия обогнал по кубам. И подошёл ко мне:

– Ну так как уговор-то, в следующем месяце мы с тобой на охоту сходим аль нет?

– Да когда, Володя? Ты же опять дней 10 будешь пить, а после захочешь быть первым. Накопать больше всех.

– Э… да ты меня не знаешь. Я, конечно, пью горькую, и помногу, но это от безделья. Будет дело, я брошу и появлюсь в партии раньше. Без дела я не могу сидеть и жить, а копать больше, не закроют более потолка, а после и расценки срежут. Это я уже проходил, знаю. Ребята и так на меня обижаются, из-за меня расценки и резали.

Видимо, он вспомнил тот случай, когда задумал съездить на родину повидать мать. И тогда он накопал за месяц ни много ни мало, а сравнимо с трактором – 750 кубиков канав. И 120 погонных метров шурфов (что тоже норма на человека на месяц). Шурф – это яма 1,2 на 1,2 м и глубиной до коренных пород. В основном 2—3,5 м. Конечно, два раза прилетала комиссия, писали объяснительные и протоколы. Дело в том, что даже рабочим нельзя было платить больше 300 рублей в месяц. А ИТРы были на фиксированных окладах от 90 до 130 рублей. А он стоял на своём – платите, я заработал. В итоге и срезали расценки на кубик выкопанной канавы по горным породам. Ему тоже заплатили только какую-то часть. Мол, он придумал как-то подставить железный лист и не кидал лопатой, а прямо от кайлушки порода ползла по листу с канавы сама.

– Ну, если у тебя будет время, то я уже графики опережаю, точно сходим.

Он опять выехал домой 26-го, но появился пятого с собачкой и ружьишком. Вскоре мы сходили на охоту, но собачку он обманул, привязал возле канавы и кое-каких его вещей и продуктов. И нам повезло, я убил небольшого кабанчика.

И был у нас праздник. Кочкин снарядил двух рабочих в ближнее село – продать часть банок тушёнки, каш с мясом и купить водки. Вот мы и выпили вечером – раньше поуходив с работы. Но праздники редкость. А тут и необычная задачка подпёрла. Рудное тело уходило под большие осыпи. Я Валентину и говорю:

– Нужно бросить, не вскрывать, глубокая будет канава, метров шесть, а то и восемь. Да и руда-то хренова, один только разлом земной коры. Зачем его вскрывать?

– Ильич, ты не прав. Комиссии по приёмке полевых материалов ничего не докажешь. Я уже столько раз сдавал полевые материалы и отчёты, знаю. Скажут, вы зря потратили кучу народных денег и спокойно прошли мимо руды. А значит – мы с тобой дерьмо, а не геологи. И будет нам большой минус, оправданий наших не примут. А я, Валентин Кочкин, ещё за отчёты и полевые работы троек не имел. И в институте тоже троек не имел. А тут вообще полевые работы могут не принять, задробят всю нашу полевую работу. Там рудное тело и нужно опробовать – что в нём… Мы попадём в неё (зону) десятиметровкой.

– Да такую глубину нужно копать с двойным перебросом породы. С двумя полками, угол стенок 60 градусов – золотая канава по кубикам получится. И кто её пройдёт?

– А Володя Пекур же у нас работает, вот его и уговорим.

– А камешек может свалиться с выброса или с борта канавы, и нет нашего Пекура, голову пробило. Забыл ты жену Скипор. Так у неё был шанс отскочить в сторону, на дороге документировала обнажение. А с канавы куда отскочит, куда деваться?

Вечером пошли к Пекуру.

– Ну что, Володя, сможешь?

– Да, сложновато будет, да и ошибётесь, ещё метра два будете добавлять, я знаю. И глубина может и не 6 м, а больше быть. Хорошо, если в носок канавы добавлять будете, а если в пятку, там глубже будет. Да и неизвестно, шесть или больше получится? Когда уговаривают, всегда поменьше говорят. Я знаю…

– Да сочтёмся, Володя, не обидим тебя, но надо, для Родины надо… И пойми, за какой хрен мы здесь несём все лишения цивилизации, не из-за денег же. У нас же оклады знаешь. А тебе мы заплатим. Ты же паспорт таких канав знаешь?

– Знаю, конечно. Но и моё условие – закрывать наряд будете, как положено, по паспорту, а я выкопаю как знаю. И к концу третьего дня чтобы пришли принять, а то не постоит – завалится.

– Да, Володя, тебя же может камешком вернувшимся и убить, и стенками задавить. Стоит ли рисковать? – пытался вразумить его я.

– Ну, раз уж надо, то и сделаю, да и деньги мне дармовые не помешают – приписка будет.

Я столкнулся с этим впервые. Но к вечеру третьего дня пошёл с прибором опробовать. Скажу честно, мне было страшно в ней и жутко. Средняя глубина была восемь метров. А в пятке – девять. Полотно 65 см, а вверху ширина около трёх метров. Опробовал я её быстро прибором, наметил бороздовые пробы и вылез по суковатой макушке дерева, поставленного в угол канавы, с дрожью в теле и стучащим сердцем где-то в висках. Прибор вынес из канавы Пекур.

Кочкин пошёл на канаву утром следующего дня и вниз не спускался. Просто светил в неё фонариком и рисовал, а Володя ему отбивал образцы пород и проводил нужные замеры, бороздовые пробы он отобрал ещё вечером после меня и вытащил их на поверхность. Канава начала заваливаться в конце их работы. Вечером я Кочкина спросил:

– Ну, побывал ты в той канаве?

– Да что я, дурак совсем?

– Всё-таки ты ловок, брат, чужими руками жар вынимать, – обвинил я его.

Вот таковы были Пекур Владимир и Кочкин Валентин. Я думаю, что и рабом на галере Володя работал бы легко, грёб веслом, не уставая и не унывая, раз надо для Родины.

В тот год экспедиция по основным трём показателям (прирост полезных ископаемых) заняла первое место по Союзу. И меня с Кочкиным отметили в приказе среди лучших работников. К нам в партию приезжал корреспондент. Брал у нас интервью. В итоге повесили наши портреты на доску почёта. И была статья в краевой газете и приказ по министерству. По которому мне и присвоили звание (заслуженный) работник.

Но вспомнил я всё это из-за секача. К тому времени я научился владеть ружьём неплохо. И пулелейку сделал к двадцать восьмому калибру, точную, до ста метров. Правда, попытки с 5—6-й, но это уже неважно. Поскольку наша промышленность к тому времени ничего лучшего и на 50 м не делала. Может, была такова установка сверху. И я неоднократно попадал в ситуации на охоте, скажем так, плохие и наносил вред и себе, и природе. Потому как два зимних отпуска охотился любителем по договору с коопзверопромхозом. И понял, что охотник должен быть хорошим стрелком и иметь точное оружие, прежде чем идти на охоту, а раз понял и решил, значит, я и работал над этим.

Но вот уже и жёлудь начал падать на землю. Наконец-то мы с Пекуром вышли на охоту. С нами пошёл его пёс (Дружок). Обычная дворняга. Я был против.

– Теперь уже поздно. Он ружьё увидел. Теперь он на цепи никому покоя не даст. Будет выть и рваться, а то и ошейник снимет и нас догонит. А мешать он нам не будет. У него болячка на левой передней лапе кровит, так что он, видишь, на трёх идёт. А прикажу, и он от меня никуда не отлучится. Будет идти сзади нас.

– Ну, тогда пусть идёт, – сказал я.

А пошли мы по конной тропе, особо не заморачиваясь куда идти. Дело в том, что охотник он был плоховат, но очень азартный. Он считал, что ни о чём на охоте думать не надо. Иди и смотри. Главное, нужно вовремя оказаться в нужном месте. А там уж не зевай, Фомка, пока ярмарка.

Прошли мы с ним около двух километров. И вдруг он занервничал. Снял рюкзак и начал его содержимое проверять. Я ему: чего случилось?

– Да курево, запас забыл, а в кисете уже одна пыль. Надо же, впервые. На столике оставил запас.

– Ну и ладно, поживёшь день без курева.

– Не смогу, пробовал, и часа не смогу. Петя, ты подожди с Дружком минут 10—15 от силы, и я прибегу. Ей-богу, долго ждать не придётся.

Он и работал, и ходил с этой «козьей ножкой» в зубах. Бросил рюкзак и ружьё и приказал Дружку стеречь.

– Не ходи, – говорю ему, – дурная примета возвращаться.

– Пойми, не могу без курева. Да ты не успеешь и отдохнуть, я прибегу.

И правда, он вскоре вернулся и опять завернул козью ножку толщиной в палец, и раскрасневшееся лицо засветилось радостью, не усталостью.

Эх, после я больше в своей жизни не видел такого пенсионера, чтобы так бегал, и, наверное, уже не увижу.

О его азарте и смелости я уже гораздо позднее слышал рассказ человека, работавшего вместе с ним в Береговой партии. Пошёл он на рыбалку вниз по р. Арму и захватил с собой ружьишко. Эта же двустволка двадцатого калибра, что и сейчас. Отошёл от партии километра три, если не более, до тополя, так называли место. И напоролся на свадьбу бурых медведей. Да и увидел-то поздновато, медведица уже встала на дыбы и пошла на него, как говорится, «на вы». Убегать в таких случаях – это верная гибель, как мышонка задавит.

Я думаю, что была бы у него в руках не двадцатка, а обычная рожна, он всё равно бы не отступил, а попёр бы на медведицу, как деды хаживали на берлоги. Он снял ружьё и выстрелил ей прямо в сердце почти в упор и с обоих стволов. Медведица рухнула, благодаря только тому, что вторая пуля задела позвоночник, в другом случае она бы успела его изломать, а другие медведи начали разбегаться. Два из убегавших забрались на разные тополя. Видимо, это были пестуны, но не сеголетки точно. Он, конечно, начал стрелять и их. Одного он сшиб сразу со второго выстрела. Ну а второго стрелял несколько раз, пока не закончились патроны. А медведь не падал. И это его привело в ступор. Он тут же побежал в партию, схватил патронташ и, выбегая, в дверях встретил рабочего, с которым жили.

– Ты куда это, такой заполошный с патронами?