Охотничьи рассказы

13 августа рано утром я с Людой еду на пасеку. В голове мысли приехать пораньше, чтобы собрать ещё, что там останется от съеденных ульев. Сколько сожрёт – уже не восстановишь к зиме. Когда приехали, смотрю, тот угловой валяется – раскидан напрочь. Верхний корпус оттащил за проволоку ограды. Возле его лежат только три уцелевших рамки, остальные в кустах, погрызены и мед, и деревяшки. Немного почерк другой, на малыша не похож. Но лакомился как хотел и тока не побоялся. Может, сразу провод перепрыгнул? А когда нёс корпус в кусты, порвал корпусом. Мелькнула мысль: может, другой медведь. Я сходил в холодное хранилище – да, рамки попорчены. Кроме того, лежат две банки пустые из-под бражки – вылизаны, нет в них ни пойманных шершней, ни ос, ни бабочек. На углу дома тоже банка вылизана лежит. Чего сомневаешься, малыш пудов сто. Легко ещё прошло, один улей. До конца дня мы наработались, жара была, парило за тридцать при высокой влажности. Я приготовил всё для встречи гостя и полез в палатку отлежаться или вздремнуть хоть немного. А Люда задремала в кресле на настиле. В начале шестого часа я вылез из палатки и решил умыться. Скинуть всю дремоту. Спустился по лестнице с настила. Настил – метра три продолжения чердака омшаника. Когда взял чайник с печки с тёплой водой и начал наливать воду в таз, слышу сквозь шум струи: вроде Люда что-то шепчет. Я перестал лить воду…

– Петя, Петя – медведь. Медведь, медведь…

Я не сразу сообразил и толком не понял, но тревога в голосе передалась. Я поставил таз и чайник на стол, полез по лестнице наверх. И только когда голова поднялась над настилом, расслышал её тревожные слова:

– Вон, медведь, смотри…

Медведь уже был возле ульев и развернулся, убегал в лес к туалету.

– Да успокойся ты, не дрожи. Раз пришёл по свету, уже никуда не уйдёт, минут через двадцать опять выйдет. Хорошо, что пришёл рано, хорошо…

Я взял ружьё в руки и сел в кресло. Люда села рядом на матрасе. Минут через двадцать Миша спокойно шёл от туалета к ограде к ульям. Это был уже не мишка. Хороший, килограмм на 120, упитанный медведь. Шкура на нём лоснилась и играла. Возле “галстука”, это белый треугольник шерсти на груди у местных медведей, была седая опушка. Весь он был как пружина, двигался быстро и ловко, очаровал сразу. Я ему всё простил. Какой ты стал, вырос, окреп, все мышцы на тебе играют. Достоин мгновенной смерти… И я начал потихоньку раскрывать ружьё. Менять картечь на пулю. Ещё момент, и я целился ему в лоб. Теперь промазать никак нельзя. Утром нужно быть в Рощино. Медленно я начал вытравливать холостой ход спускового крючка. Но «пружина» не успокаивалась и секунды на месте не стоял. Дойдя до проволоки, круто развернулся на 180 и побежал обратно. Я отпустил курок и дыхание. Не успел, чтобы всё точно… Но минут через 10 всё повторилось точь-в-точь. У Люды страх прошёл, её он тоже очаровал. Такой красавчик, днём и так близко. Я ей шепчу:

– Сейчас выйдет опять, снимай на фотоаппарат камерой. Такое больше никогда не увидишь и другим словами не передашь.

Но она слов не воспринимала.

– Камера будет шуметь, и он не выйдет более… – шептала она.

А я опять не успевал прицелиться. Всё хотел сделать точно, наверняка. И опять он ускакал в кусты. Иногда он перед проволокой вставал на задние лапы. И перед выходом из леса тоже стоял не дольше двух секунд, опускался на четвереньки и быстро шёл. Он очаровывал, завораживал, и я не успевал. Примерно выходов шесть он сделал. Я понял, не успеваю сосредоточиться, что не попасть мне точно в лоб. И я опять перезарядил ружьё на картечь. Прости, Миша, но больно ты вёрткий, или я сплю, очарован тобой. Но бок-то ты мне всё равно подставишь. Но на седьмой выход возле проволоки он встал опять на задние, красив, гадёныш… Мушка точно остановилась посреди груди. Был металлический щелчок по капсюлю, но выстрел не произошёл. Миша мгновенно пригнулся, разворачиваясь в воздухе на 180 градусов. «Пружина», ох и ловок. Он на махах скрылся в лесу. А меня томил адреналин и удивление. Подвёл старый патрон картечи. Миша в лесу затаился. Я нашёл ещё одну картечь, перезарядил ружьё. Ждём уже минут 20. Уже начались сумерки. «Ну вот всё идёт кувырком, опять его время», – подумал я. Но вот напротив съеденного улья правее яблони, возле леса, поднимается медведь на дыбы. Да, то ли сумерки, то ли расстояние, медведь кажется крупнее, чернее и не такой какой-то, что-то изменилось… Он пару секунд стоял, видимо, не узнавал брошенное пиршество, всё было прибрано, может, запах поймал. Мне некогда было думать и рассматривать, уже серело. Вот он вальяжно уже идёт к яблоне, она в шести метрах от оградной проволоки. И ещё немного пройдя, приостановился и подворачивает левый бок… Я, затаив дыхание, уточняю прицел и дотравливаю свободный ход спуска. Ружьё резко вскинуло вверх от выстрела… Доигрался, гад, выстрел чёткий – отметило зрение. Его даже завалило на правый бок, но он гребанул лапами со всех сил вперёд и вправо и устоял-таки, разворачиваясь назад на махах к лесу. В лесу ещё долго трещали кусты, он их уже не замечал (верный признак хорошего ранения).

– Всё, Люда, – выдохнул я, – дело сделано. Представление окончено. Жаль только, что ты не засняла…

– Да я боялась испугать такое.

– Да, я тоже засматривался, не мог выстрелить столько раз. Знал бы, что он так подставится, пулей бы стрелял (но поделом тебе, заслужил, подумал я). Но так уж вышло, прости, Миша… Всё, Люда, шторы театра опустились, насмотрелась, всё-таки жаль, не засняла. Пошли, что-нибудь приготовим поесть.

– Да, посмотрела, вот это да… Это тебе не в цирке…

– А ты хорошо видела перед выстрелом? Вроде медведь крупнее, другой…

– Я не поняла.

Я походил ещё по пасеке, снял показания с весов. После наносил воды в корыта пчёлам. Поели, залезли в палатку спать. А я всё никак не могу успокоиться, вроде всё получилось, подвезло, дело сделано, но что-то не так, не логично. Не ясно, далеко ли отбежал, а может, и не упал вовсе… Да ладно, успокаивал я себя, утром разберёмся. Мы включили планшет слушать книжку. Я успокоился, начал уже отвлекаться от текста, дремать. Вдруг слышу – падение крышки улья и тут же улей падает, эти звуки я спутать ни с чем не могу. Ток прошёл по всему телу. Я крикнул: «Гад ты ползучий!» Вскочил, полез из палатки в майке и трусах к комарам. Люда что-то спрашивала, что, что такое? Куда ты? Взяв в руки ружьё, включаю фонарик. Всё верно, лежит улей возле съеденного. Мишки уже и след простыл. Да вот, Люда, война продолжается. На часах было 22.30. Вот что томило меня, вот он, малыш. Всё стало яснее… Малыш привёл дружка или конкурента. Ну что ж, повоюем ещё. Но картечи у меня больше нет, только пули, а он шустряк. Не дался по-светлому… Да ладно, сочтёмся сегодня, за долги нужно платить, мишка. И я полез в палатку одеваться. Люда уже была одета.

– Везёт нам сегодня, хорошо, осмелел, вышел. А то бы уехали утром, а он бы продолжал хозяйничать как хотел.

Мы затаились на боевом посту. Вырос, гадёныш, возле пасеки, три года террора, столько вреда принёс – накручивал себя я. Расплатишься за всё разом. В этот раз мне промахнуться нельзя, гляди, Петро, в оба, не расслабляйся. А ночь такая тёмная, видимо, тучи закрыли небо… Минут 20—30 тянулось ожидание. Но вот вижу, отделилась тень от леса. Плывет, ни шороха, точно, идёт, крадётся. Резвость прошла, осторожность и внимательность. Я весь в прицеле, ожидаю, когда можно будет зажечь фонарик. Вот он уже просовывает голову сквозь ряд сентябринок, остановился и замер. Я включаю фонарик. Да, он, зажглись два светло-оранжевых фонарика в сентябринках. Всё точно, мушка в серёдке и на уровне прорези… Дожимай спуск, дотягивай, всё точно… Выстрел… И всё, тихо-тихо, и нету никаких фонариков.

– Ты куда стрелял? – спросила Люда. – Я рядом была и ничего не видела.

– Да, – не погнал я, – видел тень и глаза горели, вот и стрельнул между них. Видимо, попал, вона чёрное в сентябринках.

Видимо, ещё всё туманом заволокло, свет фонарика не выделял никакого пятна в сентябринках. И она настаивала, пошли посмотрим. Мы слезли с настила, пошли смотреть. И только метров за 10 не доходя стало хорошо видно. Лежит с дырочкой во лбу.

– Надо же, – сказала она, – я не поняла и не поверила. Днём не смог и выстрелить, а тут такая темень и между глаз, я вообще ничего не видела…

Да, подумал я, чудес не бывает. И случайности бывают только у дураков и пьяниц. Мне, видимо, опыт помог или боги. Хоть и дорого взяли… Мы оставили всё как есть и пошли в палатку.

– Вот теперь, Люда, давай выпьем вина – снимем стресс и спать. Повезло и нам.

А про себя я подумал: пчеловодить в моём случае – это не только уметь пчёл водить. Нужно уметь их защитить, иначе повторишь судьбу Ивакина или Кротенко, что пасеку от медведей потеряли. В тайге выживает сильнейший. И я ещё могу постоять за своё. (А то брось пасеку. Давай 5 ульев поставим в огороде, и всё. Хватит нам таких забот и мёда хватит…)

Утром мы собрали разваленный улей. И пошли смотреть первого медведя. Следов было много, тропы. А капель крови мало и мелкая. Картечь и есть картечь. Далеко отойдёт, нужно бросать искать вчерашний день. И времени нет, следить и рисковать. Ведь в кустах стрелять подранка, это не моё. Может, и есть такие ловкачи, но один-два на всю планету… Может, и выживет, но вряд ли. А скоро не придет точно…

Да, пел Бернес правильно. «И самолёты сами не летают, и теплоходы сами не плывут. И жёны (дети) не всегда нас понимают. Но, может быть, когда-нибудь поймут».

Да как всё бросить? Значит, заживо себя схоронить в безделии и без забот.

О кабанах

Не всем понятно, почему взрослых самцов кабана иногда называют секачами. От слова «засечь» – значит «зарубить». И действительно, рубят они охотников, а особенно собак.

Сейчас охотятся с карабинами, оптикой и тепловизорами, ночным видением, часто с вышек на подкормочных площадках, загоном и другими безопасными методами и с мощным оружием. И уже слово «секач» уходит в предание. В начале моих охот гладкостволки продавались без всяких разрешений, наличия сейфов и контроля, но был дефицит. Были сложности приобрести хорошую двустволку 12-го или 16-го калибра. Патроны снаряжали сами. Председатель общества охотников просто запишет тебе в билет номер и название ружья, если захочешь стать охотником. Вот и всё, плати взносы и покупай марки на разрешённую охоту по сезону. В ходу были одностволки, и то мелких калибров в промысловых районах. А ружья трофейные, с войны, иномарки – очень ценились. Охотиться я начинал ещё на Украине в шестидесятых годах прошлого века. И в семидесятых уже в приморской тайге. В те времена в Приморье охотились просто с подхода. Редко с большой сворой собак. Из своры в 8—11 собак всегда ищут одна-две, подают голос, остальные бегут на удержание от ног своего хозяина. После свора быстро переключается на мелочь, прошлогодка или поросёнка. Задавят и тут же молча съедают. Так, что охотник часто и найти не может. Иногда достаются кости и остатки. Добыть с ними хорошего трофейного секача проблемно. Секач часто рубит собак легко и насмерть. Так что хорошо, если собак 2—3, но хорошо сработанных, опытных и уже когда-то раненных чушкой или секачом. Попробовавших на себе их оружие – клык.

Я в детстве начитался про знаменитых охотников, которые могли добывать зверя легко и просто, Улукиткана и Дерсу Узала, и других. Конечно же, хотелось научиться самому добывать зверя так же легко и просто. И я многому учился сам, поскольку проработал в тайге всю жизнь и охотился с 75-го года не штатным охотником-промысловиком в зимние отпуска, а с 93-го года – весь охотничий сезон. И сейчас являюсь любителем со своим охот участком.

Вот я и хотел поделиться опытом. Секач, как медведь и тигр, разворачивается в сторону стрелявшего и летит на охотника. Чётко определяет, откуда прилетела пуля, и со ста метров ошибается всего-то на 5—7 метров, хоть и стоял мордой в другую сторону. Тут уж кому больше повезёт. Нужно быть и хорошим стрелком, и иметь крепкие нервы, чтобы не шелохнуться и не выдать себя. И чтобы был в запасе хотя бы ещё выстрел. Так что лучше всего иметь хорошо пристрелянную пулю и двустволку 12-го калибра. А главное, точно и быстро стрелять. И приобретя ружьё, сразу нужно с него научиться этому. Более-менее точные пули появились в продаже относительно недавно. Когда стали обязывать военные заводы выпускать товары народного потребления (конверсия). Так что мне пришлось долго изобретать и изготавливать самому пулелейки, пули, картечь, дробь и заряды разного назначения. И проводить часть охот с одностволочкой 28-го калибра. После 80 г. уже имел 12-го калибра двустволку. Появились пули Полева, Рубейкина, «Кировчанка» и другие неплохие пули, бьющие до ста метров.

Я опишу случаи на охоте невыдуманные, не меняя фамилий, в которых так или иначе был свидетелем или участником, факты, может, кому-то будет интересно и поучительно.

Секач и Кезля

Снежок уже давненько покрыл землю. А для настоящих охотников это чувства и эмоции, которые заложены где-то глубоко в подкорке сознания, атавизм или бог его знает что. Но у некоторых мужиков-охотников это проснулось и требует выхода на поверхность. Страсть подраться, убить, сразиться, испытать себя и другие эмоции. У женщин – родить, а у мужиков – убить. У кого-то это проснулось, а кому-то их и не понять. Но мир так устроен не нами. Но не судите других и сами судимы не будете, сказано в Библии. Не люблю судей-фанатов, которые судят других на свой «аршин», и фанатов-«зелёных», которые “очеловечивают” почти всех животных, забывая, что человек уже тысячи лет их использует по назначению.

Трое хорошо мне известных мужиков снежка ждали с осени. Среди них был и мой отец. Опытный охотник и стрелок. Ездил на соревнования по летающим тарелочкам с 47-го и по 50-й год. И завоёвывал призовые места. Двое других были фронтовики и полны страсти к охоте, но стрелки похуже. Пули тогда делали сами или их дети. С отлитого столбика свинца в гильзу патрона, рубили на куски и молотком обстукивали до шарика. После обкатывали на двух чугунных сковородках и подстругивали ножом так, чтобы круглая пуля медленно, но прокатывалась по сужению на вылете ствола – не застревала. Тогда она и летела довольно точно и до ста метров. Особенно с цилиндра с напором или трофейных иномарок. Этим занимался и я. Для изготовления картечи свинец заливал в трубки из очерета. Палочки резал на мелкие столбики, их немного округлял молоточком. После также обкатывал на сковородках, сортировал по величине. Не все охотники готовились так тщательно к охоте, как отец. А если делать беспечно, то после допускали промахи, и подранки – это был их удел.

Нашли они след крупного секача-одиночки, который уже бросил стадо и бегал, изучал, где пасутся матки, когда загуляют и будут ли у него соперники. Его уже начал беспокоить инстинкт размножения. И потому он не лёг спать с ночи, а пробегал до утра, спать завалился под утро. Мужики обошли квартал леса, определили это по следам и примерное место лёжки, продумав ситуацию и место, решили брать загоном. Двум обойти опять квартал леса и стать на расстоянии видимости, примерно 150 метров друг от друга, и ждать гонимого зверя. Левченко был слеповат, медлителен, да и стрелок не ахти, хотя везуч. Зверь часто шёл на него, но результат был плохой. И решили – гнать ему по следу. А отец и Кезля пошли, как говаривали, на стоюны, в предполагаемый выход, на гон зверя. Секач проспал, подпустил медлительного Левченка, тихо и без криков шедшего по следу, и потому быстро рванул убегать от неожиданности. Но расчёты, опыт и знание местности не подвели охотников. Как говорят, на ловца и зверь бежит. Кабан мчался в 30 метрах от Кезли. И он успел сделать два выстрела с тулочки 16-го калибра. Но пули не попали по месту прицела, а всё же хорошо ранили секача. Да и не так оно просто – завалить двухсот килограммового кабана кругляшом и дымным порохом. Крепок на рану – крепок зверь. И пока в нём ещё был испуг, выстрелы не больно укусили, и были неожиданные, он и не свернул, а продолжил бежать по намеченному пути. Но ранение оказалось серьёзным, одна из пуль прошла по животу, а другая задела печень. Силы начали покидать животное, он перешёл на ровный бег с остановками и прислушиванием. После очередной остановки и вовсе шагом пошёл. Мужики собрались, осмотрели место, стрельбу, кровь, попадания и протропили по следу приличное расстояние. И решено было не гнать, дать успокоиться зверю. Выждать с часок, обойти квартал (разграничение леса на квадраты четырех метровыми просеками), в котором заляжет зверь. Охотники сразу делятся на две группы и обходят навстречу друг другу по просекам до следа, выхода зверя или встречи, если зверь залёг и не вышел с квартала. Обошли один квартал Кезля и Левченко с одной стороны и Илья – с другой. Встретились на следе. Кабан потянул кровавый след в другой квартал. Медленно с частыми остановками и даже уже пытался залечь недалеко от квартальной просеки. Всё, решили мужики, в этом квартале ляжет – точно ляжет, добывать будем тем же методом. И если сорвётся с лёжки, то и понятно, где будет идти.

– Мы перекроем с Левченком ему путь. А ты, Иван, пойдёшь гнать. Тебе и отвечать за недобитый горшок. Чтобы готовился к охоте серьёзней, стрелял лучше. Учись, тренируйся, с 30 метров упустить такую мишень, добычу непростительно. Пойдёшь тихо по следу, скрадывай молча. Возможно, залежится, подпустит, вот и исправишь свои ошибки. На охоту нужно готовиться, а не так на авось.

Иван и остался выжидать время, пока обойдут мужики квартал леса с обеих сторон и не станут на позициях. Перекрыть уход зверю. У нас говаривали, ждать и догонять – самое плохое время. Время тоскливое, тревожное… Но оно идёт, и Кезля выждал и тихонько пошёл по следу. А мужики сошлись, порадовались. В квадрате зверь, на нас и пойдёт, доберём. Есть надежда, если не затяжелел в лёжке. Заняли позиции и стали ожидать. Тихонько шёл Иван, весь собран, с остановками, всё просматривал впереди. Ружьё в руках, курки взведены, как говорят, на (товсь). И сердце стучало учащённо, вот невдалеке и граница квартала – просека. И мужики где-то рядом ждут, ни выстрелов, ни сигналов не было. Развязка где-то рядом – но где? Может, ушёл мимо стрелков не замечен? Да гляди лучше, Ваня, чудес не бывает. Вона видна куча, должно быть, хвороста складомер, сгнил, наверное, старый, копной выделяется. А снежок на ней вроде порушен, и след тянет к ней. Должно быть, там, за ней и улёгся. А снег порушен, поди, пнул лычем, вот снег и порушился.

В той давно уже истлевшей куче хвороста жили муравьи и опустились в землю на зиму. А секач, обойдя её, развернулся на свой след лычем и забрался внутрь. Тише, точно, видимо, лежит за ней. Иван медленно тянул ногу по снегу и ступал мягко, и был весь во внимании, напряжении, пальцы руки ощутили курки. Метров семь не дошёл он до кучи. И вдруг эта куча начала разлетаться, как от взрыва, и из неё вылетает чёрный секач – торпедой на охотника. В мгновение он направил стволы в раскрытую пасть секача. И не заметил, что когда выставлял ружьё в рывке, и прогремел сдвоенный выстрел. Ружьё громыхнуло ещё не в секача, а где-то рядом. Но стволы попали в пасть, и зверь налетел на них. Секач припёр Ивана спиной к сосне. Кабан напирал на Кезлю, а стволы лезли ему в горло. Иван отчаянно сдерживал натиск секача и в ярости тянул за спусковые крючки, не осознав, что ружьё уже разряжено в воздух. Но выстрела нет, не заметил. А секач свирепел, хрипел и надевался на стволы, мотал головой с клыками. Иван не робел, заталкивал стволы в пасть секача. Но тот напирал и мотал лычем ружьё и Ивана, полоснул одним клыком по мотне ватных штанов. Добрый лоскут от штанов и кальсон оторвался по швам от пояса и повис на коленях, обнажив голое брюхо. Мотнул секач головой ещё, и Иван ощутил на животе мокрый и скользкий удар лычем, и сильнее нажал на секача. Тот немного и начал слабеть, задыхаться и подаваться назад. Иван взглядом увидел весь низ своего живота в крови и кровавой пене. И тогда он испугался – «Вырвал он мне все кишки», – мелькнула мысль в голове. Древний славянский клич о помощи вырвался сам собой из его уст.

– Пробо, пробо, рятуйте. Братья!!! Засёк меня зверюга.

И руки ослабли, секач шагнул ближе и мотнул головой. Клык попал под чашечку коленного сустава, чашечка улетела в снег. Но вдруг секач рухнул замертво на живот перед ногами Ивана. Это пуля Ильи, попавшая в позвоночник, решила исход схватки.

Илья, услышав неестественный сдвоенный выстрел, понял, беда… нелёгкая припёрлась. И помчался на выстрел на помощь. Ещё до крика о помощи. Он видел конец схватки и стрельнул метров с пятидесяти.

– И чего ты расслабился, Ваня, я думал, сдержишь. Поближе подбегу, он всё равно задохнулся бы, ствол то в горло всадил. А ты кричишь, пришлось стрелять.

– Да я подумал, он мне все кишки и хозяйство вынул. Видишь, всё в крови и нога подломилась, печёт.

– Да цело твоё хозяйство и живот, вот колено ранено, не двигайся. Да отпусти ты ружьё, все руки посинели.

Нашёл Илья и коленную чашечку.

– Мочись, Ваня, на неё и терпи, я её сейчас на место поставлю.

Дорвали кальсоны на тряпки, замотали рану, кусок штанов приладили к поясу и помогли добраться до дома.

В общем, Кезля Иван остался с негнущейся ногой на всю оставшуюся жизнь, но на охоту ходил до старости. Руб-двадцать, руб-двадцать вышагивал, но не потерял дух и охотничью страсть.

Мой первый секач

В детстве я всё свободное от учёбы время старался жить в лесу с отцом. Он работал лесником и в то же время был и егерем на своём обходе по совместительству. Лазил я в волчьи логова за волчатами. Следил за пчёлами, ловил рои. Варил еду, собирал грибы и ягоды, и семена деревьев. Особенно на ягоды крушины много было заказчиков. Собирал и заготавливал лекарственные растения – это меня уговорил один заготовитель, и многое другое делал, помогал отцу. Об охоте и о секачах я много всяких историй слышал. И повидал я всякого зверя и птиц. А книжки любил читать про охоту. Кажется, летом ранее или двумя мы и ходили с ним на рысь-людоеда, я – приманкой, а он – стрелком, охотником.

Эту охоту я уже описал ранее.

Лет с 12 лет я и сам начал ходить с ружьём. Стоял на «тяге» на вальдшнепа. И по утрам отец иногда стал давать два патрона 5-й номер дроби 16-го калибра к его служебной одностволке. И я выходил стрелять горлиц. Как подходить к зверю или птице, отец объяснил мне: главное, что зверь видит только движения. Замедленными движениями и перемещениями можно обмануть и приблизиться. И подойти на выстрел, если ветер на тебя, то и обоняние им не поможет. У них ещё есть чутьё мощное, особенно они чувствуют взгляд, так что и глядеть нужно украдкой и долго взгляд не задерживать.

Одним ранним утром отец и разбудил.

– Просил, вот и вставай, два патрона на тумбочке, ружьё в углу, не тяни, уже светает. А может, уже и горлицы поют, а ты только просишь, разбуди да разбуди. А утром голову поднимешь и опять спать заваливаешься, даже не помнишь, что я тебя будил.

В то утро я всё-таки встал с какой-то тревогой и дрожью то ли от прохлады утренней, то ли от предчувствий. Прошёл я немного и вскоре услышал пррр-пур-пур, пррр-пур. В смешанном, но в основном сосновом лесу до 50 см толщиной у комля, стояли отдельные сосны до метра в диаметре. Их отец называл – семенники. Они возвышались над рядовыми соснами на несколько метров. На них-то и любили садиться самцы горлиц и перекликаться по утрам. Но что-то не везло мне тем утром. Я вокруг одного такого семенника долго ходил медленно и всё же не мог её увидеть. Сердце замирало и бухало в груди и висках, когда она пела свою песню. Потом она замирала – слушала соперника. Я ожидал, не двигался. Когда она опять пела, я очень медленно переступал в новое место и опять всматривался в вершину сосны. Коричнево-жёлто-серая птица на фоне золотистых веток сосны. Но и ветки в вершине таких сосен возле ствола дерева по 15—20 см в диаметре. Так что и горлицу, там сидящую, не просто заметить c подножия дерева, а издалека и подавно. В общем, взлетела с противоположной стороны от меня, сделала медленный круг над сосной и мной, а поскольку я пытался стрелять влёт и двигался, она меня явно увидела. Я решил идти к её сопернику, лесом напрямик. Взлетевшая птица и соперник возобновили утреннюю перекличку, встречая солнце песней. И вот уже довольно близко семенник, выделяется толщиной. Значит, ты там, в вершине. И я замираю прислушиваясь и начинаю скрад, то есть подход. Вот и песня – точно на ней, на этой сосне-семеннике. Сердце опять забилось тревогой. Ну, эту хоть не спугни, не торопись. Скоро и петь бросят, учись всё делать ещё тише и медленнее. Семенник тот стоял на возвышенности. Эта возвышенность тянулась линией метра три выше. Видимо, это был борт какого-то древнего ключа или речушки. В этом же поднятии метрах в ста были заброшены отцовские землянка, землянка-конюшня и малая полуземлянка для пса-бобика (русской гончей). А ещё дальше был колодец с «журавлём». Так что место мне было очень даже знакомо, я помнил, как мы жили с отцом в той землянке.