Молодость и другие проблемы

Вообще студенчество кажется отдельным сегментом в твоем жизненном цикле, оно совершенно особенное. Я ждала поступления и переезда как нечто, что должно было кардинально изменить все – меня, мой образ жизни, занятия, компанию, обстановку. Так и случилось. На первых курсах учеба занимает почти все время, и оттого веселее сидеть в библиотеке до девяти вечера с одногруппниками – там уже друзья, все знакомые, все как будто свои. Во второй половине бакалавриата на учебу остается меньше времени, если ты бедный студент и хочешь слезть с родительской шеи. Начинается работа, постоянные разъезды на пары и обратно, мимолетные контакты с прошлыми знакомыми и затянувшиеся часы с новыми. Теперь в твоем круге будет не только молодежь двадцати лет, но и бывшие следователи, действующие адвокаты, банкиры, главы ведущих компаний, знающие свое дело коллеги, просто приятные проходимцы и благодарные клиенты. Временами это кажется взрослой жизнью. Но одной ногой ты еще там, где можно называть себя баловнем, единственная работа которого – учиться, а другой – там, где открываются взрослые, приятные и неприятные сюрпризы.

Перед государственными экзаменами на четвертом курсе я потеряла свою первую работу в результате первого большого предательства. Тогда для меня оно было большим. Сейчас – почти обычным. Но когда на пороге подтверждение твоей профпригодности в университете, а профессиональный путь вроде как не удался, это сильно бьет по самооценке. И то, что происходило с курсом во время экзаменов, можно было назвать групповой депрессией.

В перерывах между тремя экзаменами было время днем читать кучу лекций, а ночью собираться на чай в общежитии. И эти чайные беседы загоняли нас всех в непомерную тоску, но, с другой стороны, давали возможность выговориться первый раз за четыре года о том, какие мы. Во время такой беседы друг завел монолог о том, как ему страшно выпускаться из университета. В общем-то ты четыре года живешь в одном сообществе, на одной территории и занимаешься почти одним делом целенаправленно и усиленно. Только никто тебе не объяснит, что делать дальше. Для кого-то школьный выпускной – конец света. Но там вам хотя бы говорят, что «все пути открыты». Но самый конец света – это выпускной из университета, когда ты предоставлен самому себе и теперь действительно не понимаешь, по какому пути идти и какие из них вообще существуют.

Тогда мне стало немного легче дышать, потому что он выпустил джина из лампы – просто озвучил то, что было у всех на уме, но о чем никто не хотел говорить.

Университет – это как будто то, что держит всех, кого ты в нем обрел, вместе. Выпускаешься из университета, выезжаешь из общежития, и студенческая жизнь заканчивается.

Сейчас я шагала мимо Кораблей, видела полуночников на ступеньках, и думала о том, как удивительно, что через одни и те же стены прошли миллионы учеников, но каждого из них эти стены помнят и каждому разрешают называть себя альма-матер.

Каждый раз на этой улице я чувствовала себя девятнадцатилетней, маленькой, совсем не адаптированной к реальности, но очень счастливой, что эти воспоминания в моей голове застыли именно светлым, не омраченным самыми гадкими трудностями, пятном. Я была горда и благодарна себе за то, что вырвалась в большой город – единственный такой город в стране, и написала здесь свою студенческую историю.

Вот здесь я захоронила еще одну часть себя. Ну, допустим, что это левая нога. Теперь она живет на Васильевском острове. Тогда правая будет на Смоленском кладбище. Шучу. Часть меня – это про душу.

Ученые же выяснили, что душа весит примерно 21 грамм. То есть, когда они взвешивали человека при жизни и сразу после смерти, из него всегда терялся 21 грамм, и все решили, что это душа. Тогда на Кораблях покоится 10 граммов моей души, добрая половина.

Не важно, чем я занималась на Кораблях. Пришла без цели и уйду без цели. Приятно побыть как будто дома, даже когда просто заходишь на знакомую улицу и чувствуешь привычные запахи. И маленькие дворики, такие же маленькие импровизированные палисадники в них, фрески на стенах домов, где нет окон. Я чувствовала ветер, чувствовала, как город дышит своей теплой брусчаткой и асфальтовыми заплатками на тротуарах. Я знала все короткие обходы и повороты тропинок, арки в старых домах, скамьи и вырезки букв «М+Л» на стволах деревьев. Это было мое место.

Но в моем месте не было никого из моих, я была одна. Друзья разъехались по квартирам, построили бизнесы, устроились на работу, были занятыми и далекими от того, что общежитие напоминало мне, чем оно было для нас всех пару лет назад.

Я знаю, что это нормально, когда жизнь меняется. Нормально, когда кто-то приходит и уходит, нормально, когда тебе приходится бросать привычное ради нового. Я могу бесконечно повторять себе, что это нормально. Но что-то внутри меня все еще кричит каждый раз, когда я вспоминаю, как было.

Мудро было бы благодарить ушедшее за опыт и с надеждой ждать благосклонного настоящего. И я правда пытаюсь воспитывать себя, когда наблюдаю за неизбежными изменениями. Только почему-то никто не предупреждал, что взрослеть бывает так больно.

Почему-то почти каждый раз из глаз выступают слезы, когда я листаю детские альбомы с фотографиями. А еще страшнее, что хорошо помню родителей в их тридцать лет, сестер и братьев, совместные игры, которые теперь превратились в разговоры по телефону и вино по праздникам.

Я почти всегда с ужасом констатирую в голове: «Это твои лучшие годы, не пропусти их». Лучший год – это в двадцать два. Только проблема в том, что лучшие годы летят в тысячу раз быстрее плохих лет. И я цепляюсь изо всех сил за каждый день, когда поводом для улыбки у меня становятся просто грациозные чайки на Мойке или женщина, спокойно поедающая мороженое в минус шесть у Казанского собора. Я цепляюсь за то, что оставляет после себя каждый день, за последнюю мысль перед сном и за первую мысль после пробуждения, за каждое дружеское объятие и за каждое сердечное «я тебя люблю». Потому что впереди еще пятьдесят с лишним лет, которые изменят все не один раз.

Завтра кто-то останется, а кто-то уйдет, и это в очередной раз изменит влажность и температуру в твоем террариуме. И придется подстраиваться под них заново. Что значит подстраиваться каждый день.

В межсезонье, когда резко меняется погода, или в полнолуние люди страдают от давления, мигрени, тревожности. Значит, влажность в нашем террариуме опять подкрутили и все только и делают, что занимаются адаптацией. Но почему всем так сложно поверить, что обычное течение жизни тоже требует больших усилий органа, который называют душой? Родственники переезжают – меняется влажность, болеет бабушка – меняется влажность, кричит от непонимания молодой человек – меняется влажность. Выпускаешься из университета – меняется влажность.

Почему всем невдомек, что просто жить в самом обычном смысле тоже бывает трудно? Жить – это тоже выбор, причем ежедневный. Жить – это тоже работа, где нет ни процента успеха, ни требований плана продаж, но всегда найдется начальник, требующий, чтобы ты жил. Зачем?

Ну объясните сначала, научите, как правильно. Дайте совет. Расскажите, что жизнь – это самая большая ценность, как эту ценность можно приумножить, как сделать из нее нечто прекрасное, за что захочется держаться. Мне не сильно нужна математика с органической химией. Пожалуйста, вместо этих предметов в школе поставьте мне уроки о том, как правильно жить.

В одну минуту мне показалось, что эти мысли путешествуют в голове, как торнадо. Они пляшут по траве и засасывают в себя больше и больше с каждым оборотом. Торнадо можно подпитывать, можно зайти в самый центр и позволить унести себя. А можно превратить его в пассат и отправить еще на один спокойный круг. Это на некоторое время помогает. Кто-то живет с пассатом всегда, выбрасывая из головы навязчивые мысли. Я пока этому не научилась. Но времени полно. Главное – вовремя остановиться.

Я дышу. Дышу. Сердце стучит ровно, 72 удара в минуту – так говорила мама: сердце надо заговаривать, успокаивать, оно услышит.

За эти две с половиной минуты торнадо сама собой появилась отдышка, хотя я шла медленно и с перерывами. Даже в один миг закружилась голова, фонари начали падать, птицы полетели зигзагами. Я закрыла глаза. Крепко сжала веки, слегка потрясла головой.

Теперь казалось, что я совсем одна на всем Васильевском острове, хотя рядом были люди – и студенты, и запоздалые собачники с сонными питомцами. Ветер как будто разговаривал азбукой Морзе – шумная листва осторожно отбивала палочки и точки. Наверное, так Земля телеграфировала любовные письма звездам, скрытым за облаками. Вечно разлученные влюбленные.

Для меня ночь была пустой. По-хорошему пустой. Кого-то пустота пугает так же, как неизвестность. Но сейчас пустота была приятной, потому что заставляла голову медленно слушать тишину, вглядываться в темные силуэты, забирала в воздух все назойливые идеи, растворяла их, расщепляла на молекулы, делала в пятнадцать раз меньше, чем они казались.

Мне нужен был Мост Кораблестроителей – это через два квартала от Кораблей. Ну, не выглядит он как мост в сравнении с Дворцовым или Благовещенским. Обычные четыре полосы движения через Смоленку. По нему я шла в свой первый день в Петербурге, когда торопилась на встречу первокурсников. Потом я проходила по нему еще тысячу раз. А летом мы садились рядом на пологих склонах набережной и плели венки из редких одуванчиков.

Рядом с мостом по торговым рядам Новосмоленской набережной шел Данила Бодров. И когда я в первые романтичные годы студенчества знала, что буду шагать там же, намеренно надевала безразмерный свитер с высоким горлом, такой же огромный плащ и разрезала его полами низкий туман под Наутилус Помпилиус.

Напротив, на другом берегу стояла череда домов «на куриных ножках». Идеальное решение на случай нового потопа – никого не зальет, потому что первый жилой этаж начинался на уровне третьего, а до него тянулись длинные ноги-сваи.

Я медленно плыла по набережной. Над головой покачивались лапы уставших сосен, на водной глади спали утки. Пахло влагой и свежескошенной травой. И во мне опять было тихо.

Ленэкспо

Сумерки в 00:47 ночи, а я в конце Новосмоленской набережной. Ноги оттоптались, отекли. Лодыжки распухли и поднывали. Воздух вокруг стал томительно тяжелым, влажным, как в парной. Но запомните, что в такой мираж все еще нельзя снимать ветровку, погода обманчива.

Мне нужно было дать отдохнуть сбившимся ступням. Каждый шаг ощущался, как голая кость, стучащая по брусчатке. Неплохой идеей было сделать привал в Ленэкспо.

Этот комплекс уже стал своеобразным кладбищем с ожившим призраком: самое популярное у «своих» место превратилось в воображаемый ковидный госпиталь и поставило на вход охрану, закрывающую доступ к площадке и по наши дни.

Ленэкспо для нас был диким пляжем, где в апреле можно провожать тронутый лед, а в июле – встречать лайнеры. В самое начало ковидной эры на территорию все еще можно было зайти. И тогда меня пугали вновь проложенные трубы, выходящие прямо к заливу. Оказалось, что это вентиляция прямо из зараженных палат.

Так некогда огромное пространство для общественных мероприятий, для жизни, стало пособником эпидемии и разрухи.

Охранника было не видно. Можно было попробовать пробраться внутрь.

Я пошла к калитке. Рядом стояла сторожевая будка. Окно будки было приоткрыто и являло взору уставшего охранника, уснувшего на работе. Видимо, досматривал одну из передач на крохотном телевизоре, собираясь пойти закрывать все внешние ворота, и провалился в сон у выхода – на жестком стуле у окошка со связкой ключей в руке.

Мое счастье, что калитка тоже осталась открытой. Поэтому я легко прошмыгнула на территорию комплекса и не спеша добралась до воды. Сидеть здесь было красиво, потому что открывался вид на ЗСД – огромного одинокого змея из бетона и асфальта прямо посреди моря, завораживающее творение человеческих рук.

Мост отбрасывал на воду миллиарды огней, поэтому перед глазами в итоге светилось две параллельных кривых, любовно дотрагивающихся до слепой мглы.

Сигарета красиво тлела и оставляла тонкую полоску дымки. Это было мое пало санто, моя свеча и мой ладан, разносящий вокруг благодать и милость.

Я наконец присела на каменном берегу и сняла кеды, чуть размяла ноги. Жаль, что весь город спит и не знает обратной стороны лета. Ночью по углам убираются заботы, набившие оскомину, и выползают демоны, точащие границы тела. Ночью можно было не прятать их, а увидеть самому, может, поссориться, а, может, и подружиться.

Сейчас, наверное, я могла не врать себе об одиночестве. Я была одинокой и всегда ею буду. Меня с самого начала тяготила мысль о ночной прогулке, которая, конечно, пройдет без компании. Я не врала себе, что нет даже смысла никому предлагать эту авантюру – не было людей, которые бы согласились. Была я одна – сама у себя.

Одиночество редко кроется только в том, что нет друзей, нет партии, нет приятелей. Поистине одиночество сидит в огромном потоке людей, рядом с которыми невозможно снять доспехи.

Снять доспехи – значит содрать с себя кожу, оголив неприглядные внутренности, и протянуть в руке, как Данко, сияющее сердце. Не всем оно понравится. Кто-то будет смущен, кто-то раздавлен, кто-то может убежать в истерике и страхе. Но найдется тот, кому сердце покажется бесценным сокровищем, он примет его без колебаний и будет хранить рядом со своим.

Одиночество заканчивается, когда два сердца находят друг друга. Тогда движение вслепую переходит в осознанное, красочное, настоящее. Ну, так мне кажется.

Я прилегла на откосе набережной. Положила голову на бетон. Закрыла глаза. Один. Два. Три. Четыре. Успокаивались мои глаза. Успокаивались мои волосы. Каждый волос в белой копне аккуратно подергивался от дуновений ветра. Губы дремали. Им тоже было спокойно и благостно.

Я просто лежала. Наверное, здесь, среди прохлады и озорного страха быть пойманной, было лучше всего думать с закрытыми глазами.

Мне хотелось, чтобы ветер приподнял мое тело и начал ласково укачивать, пусть хотя бы на несколько секунд жесткий камень сменился бы на невесомую воздушную подушку.

Я думала о том, о чем думала каждый день, главным образом потому, что не приходила в этих мыслях к выводам. Я крутила это в голове, и это бесконечное колесо вопросов зацикливалось, начиналось заново, катило по новым дорогам, приплетало новые оттенки, новые песчинки и миллиграммы пыли.

Я не знала до конца, почему сейчас сердце мое было открытым новому миру, но заскакивало в угол каждый раз, когда находился человек, которому я хотела верить. Оксюморон какой-то, честно. Я прекрасно проводила время с друзьями, легко находила новых, могла рассказать им все, что угодно. Было понятно, что здесь, в этом кругу, безопасно, здесь можно достать все свои амплуа: ботанички-заучки, роковой красотки, души компании-тусовщицы, хрупкой ласточки с подбитыми крыльями, даже духовного наставника. Я знала, какой совет можно дать близкому, но не знала, как помочь самой себе.

Забавно, но все сильно усложнялось, когда я видела человека, который становился для меня особенным. Вы знаете, это всегда происходит очень неожиданно, когда ты вроде как отказываешься от идеи любви, отношений и всего, что за ними тянется. Он просто появляется, как факт – смотри, вот он. А теперь думай, что с этим делать.

Будем честными, в моем возрасте никаких бабочек в животе не бывает, они там все повымерли. Без них как-то спокойнее, дыхание не прерывается и сердце нормально работает, в привычном ритме. Поэтому идти с человеком на встречу не страшно, наоборот, в этом есть своя изюминка, как будто наблюдаешь за ним в его обычной среде обитания, и сам из своей не выходишь. Но это все до поры до времени.

Мне нравится, как описывают влюбленность в хороших книгах – там всегда есть причина, описание обстановки, попытка оценить героев в их эмоциональном проявлении, а не по картинке. И я вполне понимаю, когда говорят про манеру поведения и выражение глаз, тембр голоса и жемчужность смеха. Но в реальности смех кажется жемчужным, а голос бархатным только потому, что вам кажется, будто вы обвились нежным стеблем вокруг этого человека, и знаете о чем он думает, даже когда молчит.

Тогда его глаза, его улыбка, его запах, который ни с чем не перепутаешь, будут самыми красивыми, красивым будет даже то, как он смотрит вдаль, когда вдохновленно о чем-то рассказывает, как осторожно подбирает слова, как смешно выглядит его смущенное лицо.

Я знаю, это не все поймут, но поймать себя на мысли о том, что хочется прямо сейчас его увидеть, иногда бывает страшно. А иногда вгоняет в панику, не меньше.

Я знаю, что такое влюбленность и любовь. Я была свидетелем и главным участником этих событий. Но иногда мне кажется, что с каждым разом доверять чувствам становится сложнее.

– Ты что, правда думаешь, что прошлое не наложило на твою психику достаточно весомый отпечаток, чтобы ты теперь не смогла с этим спокойно уживаться? – ответили мне, когда явпервые решила раскрыть свои опасения друзьям. – Это нормально, когда ты чувствуешь себя беззащитной перед новым человеком, и тем более это нормально, когда ты влюблена.

– Влюблена? Нет, ну что ты, мы знакомы всего ничего. Невозможно влюбиться за такое время, я едва его знаю.

– Ты как наши родители, вот правда. Встречаться у них – это «дружить», а за ручку ходить можно только после свадьбы. Ну в самом деле, я не понимаю только «любовь с первого взгляда», а во все остальное вполне могу поверить. У всех же по-разному: кому-то много времени требуется, месяцы и годы, чтобы влюбиться, а у тебя вот так. Ну, если этот человек правда своим пришелся, то что тут сделаешь…

– Нет, это как-то неправильно. Я не понимаю, почему это чувствую, если не знаю его. Я и себя-то не совсем знаю. Это же неразумно – открываться каждому.

– Тут, понимаешь ли, разумные обоснования не всегда работают. Хочет сердце – значит будет любить, даже если неразумно, неправильно и вообще вопреки всему. А страшно потому, что ты перед ним хочешь снять доспехи, то есть предстать совсем без защиты – голой, холодной и с сердцем в ладони. Тут не выбирают. Как есть, так и любят.

Я знала, что это правда, но к ней надо было привыкнуть.

Главным образом мне казалось, что, влюбляясь, я теряла границы собственного тела. Передо мной было то же веснушчатое лицо, те же длинные пальцы и узкая талия на коротких ногах, но они мне не подчинялись. Эта же рука могла случайно ударить другую, нога подкоситься, а уголок рта уползти в странную гримасу.

Мысли мои тоже разлетались по окрестностям, никогда не были на месте. Одна сидела в вороньем гнезде, другая закопалась поглубже в мох, третья была через километры, рядом с ним. И собрать их было так же трудно, как стадо ценурозных барашков с выпаса.

А как встречаешься с ним, ругаешь и ругаешь себя за то, какая ты, и идешь почти парализованная, подбирая шутку, слово, выражение лица так, чтобы смотрелось естественно. Я боялась стать другим человеком.

Все это – большая несправедливость. Чувствовать себя не в своей тарелке оттого, что влюбился, концептуально неправильно. Любовь восхваляют, ей поклоняются, ее рисуют величайшим чувством и желают каждому человеку. Значит, задумывалась она как дар, не так ли?

Отчего тогда все это походит на наказание за грех быть влюбленным? Разве я сделала что-то не так, как полагается? Разве есть моя вина в том, что я просто люблю? Могу я любить другого на расстоянии, чтобы он даже не знал обо мне? Могу я не ждать ничего взамен? Или любовь – только то, что рождается в симметричности?

Было бы славно любить другого как солнце, как луна или звезда – издалека, но каждый день, каждую ночь и вовеки веков. Было бы хорошо наблюдать за ним, но никогда – прикасаться, говорить, делиться с ним своей жизнью. Это плата за непрерывность и постоянство.

Все это похоже на любовь Медузы горгоны. Я была ею.

Медуза некогда была прекрасной девушкой, дочерью титанов, жившей обычной жизнью со своими радостями и горестями с семьей и своими двумя сестрами. Медуза была самой красивой среди морских дев. Её глаза сияли, словно летнее небо, а волосы напоминали сверкающие волны золота. И красота ее была настолько велика, что ее возжелал сам морской царь Посейдон. Своим вниманием Посейдон довел девушку до отчаяния, и в одну из погонь она решила укрыться в храме богини Афины. Это не остановило властолюбца, и он взял ее силой прямо на алтаре. Афина, прознав про жестокое осквернение своей святыни, покарала не морского владыку, а Медузу, превратив ее в жуткого монстра с длинными желтыми клыками и ужасными змеями вместо золотых волос, превращающего в камень одним взглядом, чтобы ни один человек не смог больше ее видеть.

Медуза вместе с сестрами, превратившимися в монстров вслед за ней, укрылись на дальних берегах, чтобы не причинять вреда людям. Тогда Персей, ставший национальным героем, получил задание разделаться с Медузой, и убил ее без боя, отрезав серпом голову, пока та была во сне.

Пока Персей перелетал через море, капля крови Медузы, упавшая в морскую пену, явила свету прекрасного белоснежного коня с исполинскими крыльями – Пегаса.

Вина ли Медузы в том, что она была прекрасна? Вина ли Медузы в том, что безумный старик потерял от ее красоты голову? Вина ли Медузы в том, что, ища убежище, она попала в ловушку? Почему именно она обязана нести бремя наказания за чужое зло?

Опыт единственной любви, не прожитой и не настоящей, впечатался черной смолой во все ее существо, обреченное до конца дней быть изгнанным.

Отношения – это часть познания и измерения своего эгоизма, потому что требование взаимности есть непреложное условие счастья личного и обоюдного. Вот почему их начало – самая большая мука и самое большое наслаждение.

Может быть, поэтому и я была скована, взамен того, чтобы влюбленной иволгой прославлять большое чувство на всех языках людей и животных. На смену радостному воодушевлению пришла сдержанность, осторожность и степенность. Каждый шаг нужно было обозначить, обдумать и принять, и то же самое с каждым следующим, потому как вместе с кровью по венам лениво и затянуто текла смола.

Чувства адресата медленно, но верно превращались для меня в коробку с котом Шредингера. В эту секунду кот жив, в следующую, после особенного выражения глаз, он бездыханно лежит на картонке. После объятия опять оживает и становится на пушистые лапы, после пропущенного «доброго утра» лапы подкашиваются – вода в коробке закончилась, нечего пить. После «доброй ночи» через стенки коробки слышится мурлыканье, после паузы урчание замолкает. Так как же он там, этот кот? Живой или мертвый?

Согласитесь, раз за разом подбирать дохлых животных не хватит нервов. И даже если ты захочешь напоить его, накормить, угостить чем-нибудь, погладить, поиграть, помни одно – кот в коробке, а коробка непробиваема.

В то же время мой кот в моей коробке, сладкий мурлыка, переживший десяток других котов, уже светился от радиации, но шерсть его лоснилась, а нос мокрым бархатом был гордо устремлен вперед, вон из коробки. Мой кот исчерпал запас жизней, но на девятой стал неуязвимым – с улыбкой против грубого слова, с лаской против равнодушия, с пониманием против упрямства.

Я берегла его, как могла. И пока их кот был в суперпозиции, мой жил.

Я лежала на берегу. Раз волна, два волна, три. Спокойны были мои глаза. Спокойны мои волосы. Каждый волос в белой копне аккуратно подергивался от дуновений ветра. Губы дремали. Им тоже было спокойно и благостно. А у меня, видимо, были проблемы.

– Ты что, правда думаешь, что прошлое не наложило на твою психику достаточно весомый отпечаток, чтобы ты теперь не смогла с этим спокойно уживаться?

– Влюблена? Нет, ну что ты.

– Хочет сердце – значит будет любить, даже если неразумно, неправильно и вообще вопреки всему.

Тихо, пожалуйста. Потише.

Мой кот – ветеран боевых действий. Он был живым для всех, нежным и честным, настоящим. Мой кот всегда был без доспехов, они валялись в коробке уже лет пять без надобности. Мой кот всегда жил изо всех своих звериных сил, на все сто, а не на пятьдесят. Так и я любила: честно, открыто и так сильно, насколько была способна, и это не выбор, а единственный возможный вариант.

Я лежала на берегу. Раз волна, два волна, три. Спокойны были мои глаза. Спокойны мои волосы. Каждый волос в белой копне аккуратно подергивался от дуновений ветра. Губы дремали. Им тоже было спокойно и благостно. А я лежала и думала, когда впервые ощутила желание оставить все при себе.

Прошло минут сорок. Начинало светать. Сквозь прореху в белом покрывале облаков просачивалось блеклое свечение, слабое, почти незаметное, и белая ночь уверенно вступала в свои права, заходя из-под горизонта пыльной линией рассвета.

Опять сумерки второй, третий час. Сейчас ночь выглядела непонятой, как артист, на концерт к которому пришла одна я. Я – поклонник, я – преданный фанат, я – почитатель, стирающий ладони в аплодисментах изо дня в день. Я умоляла задержаться на сцене подольше. Я приносила дары и подношения – свою признательность, благодарность и внимание.