Молодость и другие проблемы

Молодость и другие проблемы

Полина Игоревна Бурцева

© Полина Игоревна Бурцева, 2025

ISBN 978-5-0067-4202-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СВОИМИ ИМЕНАМИ

…И теперь, сидя со Сфинксами и улавливая ладонями слабые потоки прохлады от Невы, я знала: я была.

Начало

В одиннадцать вечера (именно вечера) наступает самый пик темноты. Еще два часа, и день начнет расти обратно. Поэтому никак не найдешь нужное время, чтобы заснуть: слишком длинным кажется день или, наоборот, ночь, потому что они незаметно перетекают друг в друга, и ты перестаешь замечать, как сменяются сутки.

Иногда темнота кажется благословением. Как будто эти два часа предрешают завтрашний день, каким ты в него придешь: всполошившейся совой без одного глаза или щебечущим жаворонком. А свет, которого не хватает остальные девять месяцев, превращается в проклятие летом, выжигает глаза и давит. Голова не болит, но ощутимо тяжелеет под ним.

Вот и сейчас, в одиннадцать ноль восемь, я решила, что больше не могу находиться в комнате. В ней даже не было посторонних звуков: ни шуршания, ни жужжания несчастного насекомого, ни вибрации от вентилятора. Это раздражало. Казалось, что ты один в целом мире, законсервированный в этой коробке в двадцать пять метров. Срочно требовалось воздуха или шума, требовалось чего-то, что есть снаружи.

Рядом с моей скромной квартиркой в старом городе было выстроено сразу три студенческих общежития. И их обитатели вечером начинали вести себя как тараканы. Они стремительно выползали на улицу и комковались в группы по интересам: кто к курильщикам, кто к философам, а кто-то перетекал из одной компании в другую. Они жестикулировали маленькими лапками и, как ни странно, не орали (все-таки вечер – вахтер начеку), но шипели. И по такому шипению и сигаретному дыму я понимала, что день заканчивается для одних и начинается для других.

Сидеть дома было невыносимо: душно, скучно, не спалось и не елось, не работала голова. Но думать, что на улице будет больше свежего воздуха, тоже было ошибкой. Поэтому лучшим решением было присоединиться к тараканам. Слиться с ними не получилось бы: все-таки саранчу среди тараканов явно будет видно. Но пристроиться рядом и подслушать их разговоры – самое то, тем более что разговоры эти малоинтересны.

Я вышла из дома, в чем была: домашние тонкие хлопковые черные штаны в крупный красный цветок, привезенные подругой из Греции, полосатая футболка на два размера больше, чтобы спать в ней, старые кеды на голую ногу и темная джинсовая ветровка с капюшоном. Единственные нужные вещи – ключи, сигареты, телефон и пара бумажных купюр – рассованы по всем имеющимся карманам.

На голове была прическа домовенка Кузи, но думать об этом было уже поздно. Давайте сошлемся на залив, который раскинулся всего через два квартала и представим, что это просто серферские кудри, такая себе популярная небрежность – «мама, я только что встала с кровати».

Я специально курила рядом со студентами с таким видом, будто только что вышла из общежития в чем попало, вся из себя натуральная и уверенная. В действительности же я была скорее тронутая. Почему-то, когда ловишь на себе взгляды, воображаешь, что ты таким образом приглашен к беседе. И хочется с непринужденным видом подойти к группе парней и обняться, как это обычно делают друзья, разлученные, самое большее, на день.

Но вместо этого я грелась на бордюрном камне и смотрела на них снизу вверх. А пока представляла себе все это, прошло минут пять. Вероятно, их это немного смутило, потому что они синхронно отвернулись.

Собственно, если собеседников я потеряла, не оставалось ничего, кроме как пойти навстречу солнцу. Оставалась пара часов до «рассвета» в неклассическом понимании, когда он выглядит как сумерки: все вокруг видно, но фонари еще не включают.

Есть места на Васильевском острове, до которых все время хочется дойти, но как будто не то время. Когда там люди, ты там не нужен. Для тебя оно живет, только когда сам придешь и попросишь. Например, Екатерининская церковь. Только смотреть на нее нужно не с Кадетской линии, а с Тучкова переулка, как будто ты старый житель Петербурга, получивший квартиру на берегу Невы в незапамятные времена, и теперь это ваше фамильное гнездо. Вот так смотришь утром в окно, а тебе рядом с неприметным домом почти Капитолий отблескивает. Или есть в глубине линий доходный дом Еремеевой. Со стороны обычный дом, похожий на те, что рядом, в слегка потертом состоянии. А вы попробуйте посмотреть наверх и увидите, что этот дом – настоящий замок. В сумерках его башни выглядят зловеще, наверно, не хватает только летучих мышей, которые наверняка там тоже водятся. Еще, я уверена, что нечто особенное можно найти во дворе Академии художеств. В первый раз я попала туда совсем случайно, когда искала короткий путь от набережной до дома. Забрела в какой-то и не двор, и не сад. Наверно, перепутала с открытым двором многих домов, все равно ворота были распахнуты настежь. Тропинки в нем образовались, так сказать, «исторически» по вытоптанной колее: одна скромная, но изящная скульптура в саду и вид сзади на Академию. Сама Академия была нарядная, но двери все деревянные (как минимум те, что на заднем дворе) и открытые, как будто приглашающие внутрь. И свет, который мерцал от солнца и заползал в коридоры через двери, больше напоминал яблочный запах бабушкиной веранды. И так хотелось где-то взять эти яблоки, но «вход воспрещен» все вовремя останавливал.

И я решила, что мне надо на Корабли.

Или на кладбище?

Смоленское кладбище

Пожалуй, на Смоленском кладбище ночью должен побывать каждый уважающий себя житель Васильевского острова. Однажды я уже убегала отсюда, и кладбище-таки оставило на мне свою метку в виде порванных на самом интересном месте джинсов – зато охраннику мы не попались. Поэтому, как вы понимаете, охранник был помехой, не заслуживающей внимания. Если кладбище само по себе не останавливало, то об охранниках можно было не говорить совсем.

Отточенным движением я взобралась на забор в том месте, где было поменьше камер. Где-то могилы расположились прямо по периметру, а где-то еще сохранилось подобие парка, в котором ненормальные мамаши выгуливают детей в колясках, а господа собачники учат своих питомцев гадить там, где когда-то была эпитафия с обещанием помнить.

Отдавала ли я себе отчет в том, что мои намерения аморальны? Сказать сложно. Это было одно из тех состояний, когда не можешь себя ни хвалить, ни ругать. Просто воспринимай данность как факт, мозг не всегда должен напрягаться и давать оценку. Поэтому такой мысли даже не возникло. А когда ничего нет, то не о чем и беспокоиться.

Кладбище мне было нужно только для одного – чтобы найти первый попавшийся склеп, сесть рядом и шепнуть в пустоту: «Вот ты говорил: город – сила. А здесь слабые все».

Я устроилась, насколько это возможно, удобно на прохладных плитах и подожгла сигарету. Дым делал на губах сладко и горько. Выдохнула и посмотрела вокруг. Главным было не делать резких движений, а для этого надо не бояться.

В той части кладбища, где сидела я, удивительно для здешних обитателей соседствовали могилы конца XIX века и конца 2010-х. Представьте себе, люди из разных эпох никогда не смогли бы увидеться живыми, но уже сколько лет лежали вместе здесь.

В таких местах закономерно должны подниматься вопросы о смысле жизни. Но, если честно, мне это кажется слишком высокопарным. Этот вопрос опошлили, испортили, придали ему несуществующих значений. Надо было вернуть его в прежнее русло и просто думать над тем, кем бы могли быть эти люди перед тем, как оказались здесь. Насколько разные у них истории и одинаковый исход. Это самое старое кладбище города. Оно даже возникло стихийно, просто когда строили Петербург, много кто погиб, и их всех отправляли в одно место – на Смоленку. А потом негласную могилу превратили в место, куда люди в XXI веке ходят гулять.

Возможно, ты один сидишь здесь, и кровь у тебя теплая, а рядом те, кто перестал дышать, может, век назад, а может, вчера. Интересно, как скоро ты окажешься среди них, на этом мемориале или на другом, в другой стране и на другом континенте. Просто, когда в конце жизни люди теряют подвижность, память и иссыхают до костей, они приходят туда, где ты, живой, имеешь возможность о них помнить. И под землей исчезнет вся иерархия, авторитетность, богатство и влиятельность. Явно тебя будут помнить не за это, а за то, каким ты был с тем, что дает тебе право называться человеком.

Может быть, ты просто был сочувствующим и горевал вместе со всем миром за его трагедии и ошибки и умел подбирать нужные слова, а, может, ты так хохотал, что все соседи знали тебя именно за этот смех. Может, ты был богословом, видел людей насквозь и знал, чем им помочь. Может, ты вырастил в саду самые красивые розы и ирисы, и так за ними ухаживал, что все наблюдавшие завидовали. Может быть, ты просто первый раз без ошибки исполнил в 56 лет «Лунную сонату» на старом фортепиано, но сколько времени ты к этому шел!

Когда я окажусь здесь, за что меня будут помнить? А будут ли? И почему так важно, чтобы тебя помнили? Может быть, это единственный показатель всего того действительно стоящего, что ты успел в своей жизни – быть близким для близких и для незнакомцев, быть грустным и игривым, иногда неуклюжим, мечтательным, целеустремленным и настоящим, без ненужных игр, быть с теми, кого любил, и с теми, кому был нужен.

И при всей кажущейся простоте мира тебя всегда будет преследовать неизвестность: ты не будешь знать, зачем появился на свет, когда издашь истошный крик после нежного удара акушерки и сделаешь первый вдох, и, уходя, вряд ли поймешь, что жизнь подходит к концу. Может быть, это счастье – не знать, как ты родился и как умрешь? Рождаться наверняка очень больно. Наверняка не слишком приятным будет свет в операционной, когда откроешь глаза, и, наверно, для тебя, который девять месяцев жил в своем уютном мире, рождение будет равнозначно трагедии революции.

Я сидела и курила, слушала тишину, птицы спали. На могилке Григория Монетки горели лампадки, пламя тихо покачивалось, убаюкивало. Откуда-то вылетела лохматая ворона и начала планировать от дерева к дереву. В итоге приземлилась на самую верхушку креста часовни Святой Ксении и тут же отпрянула в темноту, как будто ей обожгло лапки.

Ветер был прохладный, спокойный, еле чувствовался. Мне нравилось просто сидеть здесь в одиночестве, разговаривая с ночью. Я прикрыла глаза и думала обо всем и ни о чем.

Немец говорил, что город – сила. Только, может быть, настоящий центр города был тут? Это место появилось раньше, чем сам город. Тут было единение всех его горестей, трагедий, истории и всех поколений. Если еще иметь в виду то, что весь Васильевский до застройки был в языческих капищах, можно подумать, что это местный Стоунхендж. Тут были друиды, шаманы, ведьмы, рыцари, вельможи, декабристы, стахановцы, партработники и бандиты. И сейчас здесь мы.

Среди всех этих людей мне было спокойно. Кладбище называют ужасающим местом. Наверно оно и будет таким для того, кому есть, чего бояться. На деле это такой же жилой дом, где все наконец легли спать, где никто не спорит и не ругается. А чужой покой нужно уважать.

Я встала со ступеней, осмотрелась. Большая луна выглядывала из-за листвы и на аллее рисовала засвеченную дорожку. Это был мой путь дальше. И я медленно зашагала в сторону выхода, в душе благодаря свой временный приют.

У выхода часть земли была разлинована. Мне показалось, что деревянные балки обрисовывали площадь не больше полутора квадратных метров, расположенных вплотную друг к другу. Это вроде как новые квартиры для новых жильцов. Даже, наверное, коммуналки – тесновато. Правда, разве может на таком узком пространстве поместиться чья-то жизнь?

Я знаю, что у цыган принято строить огромные склепы и наполнять их убранством дома усопшего: обои клеить, золотом украшать, даже телевизор ставить. Вот это подход – как жил, так и будет жить после всех. Вообще у разных культур свои траурные обычаи. На Тибете родственников бальзамируют и оставляют в таком виде в своем доме, превращают комнату в алтарь. И, представьте – для этого тоже есть причины. Своеобразное такое продление жизни. Правда, когда я в 12 лет увидела Ленина в Мавзолее, это зрелище показалось мне крайне печальным, потому что это был не человек, совсем не вождь мирового пролетариата. Это была просто восковая кожа, почти обесцвеченная, голубоватого оттенка, на каркасе. Мне до сих пор кажется, что выбор нации хранить о нем память таким образом – издевательство, если не кощунство. Разве с таким потоком смотрящих возможен хотя бы какой-нибудь покой? В конце концов, Сталин тоже сначала был в Мавзолее, но потом его все-таки захоронили в кремлевской стене. Недавно, кстати, прочитала в новостях, что можно увековечить память о родственнике, сделав из него драгоценный камень. В прямом смысле. Прах обрабатывают по специальной методике, и получается камень. Правда, он всегда будет в синих тонах из-за бора, который невозможно отделить от углерода в костях. Но не такой уж сумасшедшей кажется идея материализовать генеалогическое древо с такими амулетами.

Вообще, единственная польза миру постфактум от меня была бы в виде органического удобрения. Это даже звучит красиво – ты ушел, но переродился в крепкое дерево. Потом от тебя пойдут побеги, листья, цветы и семена, как твои последователи, разнесутся ветром далеко-далеко. Может быть, на твоей ветви устроят качели для внуков, и ты будешь слышать их смех. А потом тебя срубят и сделают из ствола обеденный стол для семейных праздников, а на корневище построят беседку. И ты будешь здесь на 50 лет дольше, чем планировал.

Корабли

Я перелезла через забор, встала ногами на землю. Оглянулась. На перекрестке рядом ждала зеленого сигнала светофора черная Toyota. Водитель, приоткрыв рот, таращился на меня и застрял на стоп-линии еще на три секунды. А я просто с непринужденным видом отряхнулась и пошла по своим делам.

Я привыкла, что в Петербурге нечего бояться, гуляя ночью, из-за того, что почти все время светло и рядом все равно есть люди. В маленьком городе выйти без компании туда, где половина улиц остается без фонарей, для меня было бы невозможно. А если и вышел, то передвигаться надо стаей – с подругами, а лучше с друзьями. Но друзья обычно хиленькие и на контрольный вопрос «а ты умеешь драться?» отвечают отрицательно. Это уверенности не вселяет.

Но везде есть городские сумасшедшие. Например, бабка на Чернышевской с явной деменцией и посаженным голосом. Она была для меня легендой, пока я сама ее не увидела. Она даже не говорит, а лает – нечленораздельной речью, конечно, как будто говорит о своем на своем же языке. Еще был потрясающий случай, когда я возвращалась из театра на каблуках, но все равно решила прогуляться по переулкам в центре. Иногда в них намного интереснее, чем на людных улицах. Конечно, туфли натерли мне ноги, и я искала место, чтобы просто налепить лейкопластырь. Ни парков, ни парадных со скамейками рядом не оказалось, а вот ступеней в цокольный этаж старых домов – через каждые десять метров. Только я устроилась и сняла обувь, как нужно было появиться пожилому джентльмену бомжеватого вида, выгуливающему на поводке собачонку, несомненно, царской породы. Когда он остановился рядом со мной и посмотрел сверху вниз, стало уже не по себе. Думала – может, хочет комплимент сделать. Обычно таким господам не терпится полюбезничать. Я уже приготовила дежурную улыбку, но он выдал то, чего я совсем не ожидала:

– Ты чего здесь сидишь? Ты чего сидишь, дура? Тут наркоманы лежат, вчера человека отсюда мертвого поднимали, он тут лежал. Нет, ну посмотрите на нее, вон что вытворяет. Не слышишь, что ли? Тут вчера наркоманы сидели, они тут каждый день сидят, и ты теперь тут! Ты что творишь?

Столько возмущения от незнакомца тогда еще не слышала. Это, конечно, печально, что тут человек умер, хотя я допускаю, что ему это причудилось, но у меня-то пластырь, уважительная причина, и ничего криминального я сейчас не делала.

– Уважаемый, извините, я тут всего лишь ноги натерла и присела пластырь налепить. Беспокоиться совершенно не о…

– Я тебе говорю, дура, тут наркоманы, наркоманы здесь!..

Разговаривать было бесполезно. С каждым рефреном про наркоманов тон его голоса все повышался. А собака стояла в ступоре, как будто даже она осознала глупость ситуации. Показалось, что понимающе повиляла мне белым хвостом.

Собственно, я быстро с ним попрощалась и как смогла побежала. И долго после этого не могла отмыться от неприятных слов и просто от того, что на меня обратили нежелательное внимание.

Сейчас я стояла на другом перекрестке через два квартала от входа на кладбище на пешеходном переходе. Да, ночью тоже нужно соблюдать правила дорожного движения, даже когда нет машин. И теперь залихватский свист справа по борту не предвещал ничего хорошего.

Я обернулась на звук, чтобы хотя бы знать, к чему готовиться.

– Эй, кошечка, хочешь, мы тебя водой напоим?

Да, метрах в двадцати у тротуара стоял автомат с водой, а у него почти не стояли на ногах два рослых парня. К счастью, агрессивными они не казались, скорее просто в приподнятом алкогольном настроении.

Я знала только одно: пора бежать. Не испытывай судьбу, когда время не располагает. Надо вести себя спокойно, тихо, отстраненно. Просто прибавить шагу.

И я пошла дальше, не обращая внимания на сигнал светофора. Они за мной не поплелись. Это было хорошей новостью, но пульс все равно зашкаливал. Не самое приятное знакомство. Я думала, что такого можно ожидать, может быть, в закопченных промзонах провинций, где не просто культурно выпивают, а засиживаются под сомнительные истории. Ну правда – эти двое вышли из приличного ресторана, так надо же вести себя соответствующе. В самое первое лето в Питере мать мне не разрешала шорты надевать, потому что, видите ли, «в Питере так не принято ходить», а они себе такие выходки позволяют.

В общем, я в мыслях их немножко отчитала, и стало легче. Даже смешно. И я направилась по Малому проспекту к Кораблям.

Корабли – это улица Кораблестроителей и все, что к ней прилегает. В частности – мое первое общежитие. Его тоже прозвали Кораблями. Это трехкорпусная панельная постройка, одна из самых высоких в округе. С восемнадцатого этажа было видно залив. И когда я туда только-только заселилась, то рассказывала всем, что живу у моря. Потом на насыпных территориях настроили многоэтажек, и залив скрылся за ними.

Я любила это место за то, что можно было за десять минут пешком добраться до большой воды. Путь был, конечно, нелегким – через стройку и размытые тропинки. Но наш народ не останавливало даже массивное бетонное ограждение. В мае, в плюс четыре по цельсию молодежь устраивала на берегу пикники, гитарные концерты. Суровая питерская весна. А летом здесь был несанкционированный пляж. Но все были довольны, правоохранители давно смирились с тем, что люди устраивают курорт там, где купаться запрещено из-за балок и мазутных пятен. Все-таки это море.

На первую летнюю сессию соседка, знающая все в округе, сказала, что мы идем на пляж учить билеты. И мы пошли. Почему-то я надела нарядное платье, совсем не пляжное, сандалии и бейсболку. Особенно странно было перелезать в платье через ограду. Конечно, мы все сгорели, потому что петербуржцы имеют привычку, увидев солнце, намеренно находиться под лучами как можно дольше – солнце в этом городе что-то вроде редкости. Но билеты я в итоге выучила и сдала экзамен на «пять». Возвращались уставшие и довольные.

А еще я впервые увидела здесь настоящие лайнеры. В одно воскресенье меня разбудил звучный гудок. Соседки спокойно объяснили, что у нас вообще-то пристань рядом, и я специально прогуляла пару в университете, чтобы посмотреть на этих гигантов. Они правда были огромные, сразу два. Люди шли с чемоданами на борт, а я стояла, стыла от ветра, но не могла отвести глаз от двух белоснежных кораблей высотой с десятиэтажный дом. Кто бы мог подумать, что дома на воде смогут привести меня в такой восторг. Помню, как писала об этом любимой учительнице – с благодарностью, что имею возможность находиться здесь и видеть это, делала дурацкие фотографии со счастливым лицом и отправляла родителям.

На Кораблях прошел мой первый год учебы в университете. Я любила это место, даже когда ломался лифт и надо было подниматься пешком на десятый этаж, когда китайцы в соседнем блоке готовили что-то свое и несло так, что не выветривалось три дня, когда приезжала подруга с другого конца города и мы пили дешевое вино и пели песни.

На залив я ходила одна, с подругами, с соседками и с парнями, которые мне нравились. И на заливе наши отношения всегда логически заканчивались. Один красавец на пикнике переугощался вином так, что пришлось провожать его до метро. С другим мы провожали закат, а попытка разговора оказалась такой жалкой, что продолжать не было смысла. Еще один, завидев ограду, отказался просто дошагать до воды, потому что «грязно, холодно, а еще я испачкаю свои дорогие кроссовки».

Знаете, в Питере такое небо, что увидеть звезду бывает большой удачей. А мы с подругой нашли такой день в середине февраля, когда в облаках была полынья, и пошли на залив смотреть на звезды. Ночь была чудесная – холодная, но звездная и красивая. Она как будто обняла меня тогда, прижала крепко и нашептывала колыбельную. Хотелось остаться подольше, просто наблюдая за тем, как сияет шпиль Лахты и воздух разрывают прожектора Зенит-арены.

Иногда мне нравится выползать в цивилизацию и смотреть на этот берег с другого угла. И тогда я беру черешню, книгу и полотенце и еду в Парк трехсотлетия. Там больше солнца, больше воды и больше людей – это место на случай, если захочется почувствовать себя городским жителем.

Обычно, начиная с майских праздников, там собираются все, кому не лень, чтобы просто посмотреть на солнце и на то, как выглядит город под ним. Семейные пары присаживаются на молодой покров травы и играют в фрисби, дети носятся по площадкам, совсем смельчаки (или отчаянные) снимают обувь и загребают ногами песок чуть плюсовой температуры. А я иногда даже прихожу сюда поработать – усесться между чайками, свесить ноги и писать курсовую. Сразу работа не кажется такой утомительной.

С этого берега на Васильевском острове как раз заметно только мое общежитие. И мне нравится чувствовать, что, пусть я и уехала от дома, могу видеть его прямо напротив. И мне нравится, что здесь, среди таких же счастливых людей, радующихся одному солнечному дню в неделю, я ощущаю себя живой.

Я уже дошагала до угла Кораблестроителей и Нахимова. Здесь стоит большой отель, купленный современной огромной сетью, но конкретно этот – советской постройки. Самым неожиданным и приятным было замечать, что на праздники персонал высвечивает коридорными окнами поздравления. Например, надпись «8 марта» или сердечко на 14 февраля. И с момента, как Санкт-Петербург стал активно развивать культурные и бизнес-связи с Китаем, он со всех сторон оброс китайскими забегаловками, ориентированными на толпы китайских туристов.

На другом углу перекрестка красовался большой жилой комплекс, в котором, по слухам, есть недвижимость родственников президента. Он весь в мраморе, с уютным двором, подземной парковкой и оградой в 3 метра. Словом, презентабельный. Но меня уже не удивляет, что через 10 метров вместо соседнего такого же дома класса люкс стоит «хрущ». И у него такая себе заметная трещина во всю стену по диагонали, окна с решетками на первом этаже и мрачными парадными (хотя именно здесь они называются подъездами). Но знаете что – именно у хрущей в мае цветут сирени, благоухая на всю округу, и бурлит жизнь. А из люксовой виллы на моей памяти никто даже не выходил на улицу и не выглядывал в окно.

Когда я жила в общежитии, много думала о том, как живется людям именно рядом со студентами. И в своих мыслях прошла через все стадии принятия. Сначала думала, что никогда в жизни не поселюсь рядом с кампусами, потому что студенты совсем ненадежные люди, считай, бездомные, отчаянные, ничем не обремененные, поэтому они непременно должны каждый день устраивать дебош рядом, петь серенады под окнами, как мартовские коты, и звенеть бутылками. Особенно если принимать во внимание то, что во дворах находятся школы и детские сады, было как-то совсем страшно думать о возможной встрече твоего малыша с этими чудаками. И, как известно, множество революций и беспорядков начинали именно студенты. Потом, наблюдая за сверстниками, все больше начала убеждаться в том, что большинство студентов вовсе не планирует украсть твоего ребенка или вытворить что-нибудь эдакое. Они сами еще дети, которые слишком неожиданно оказались далеко от привычного мира. В топ проблем входит вопрос о том, что поесть и когда успеть поспать. Ну, может быть, еще как раз в неделю увидеть что-то кроме университета. А ближе к старшим курсам кризис двадцатилетних начинает накрывать так, что все либо усиленно учатся, работают и ищут себя, либо берут академический отпуск или отчисляются совсем. Поверьте мне, студенты – это отнюдь не бездельники. Им бы свою жизнь устроить, не то, что чужой мешать.