Братья-соперники

– Указ государев!

Князья и их свиты снимают шапки и почтительно наклоняют головы. Налетевший откуда-то ветерок шаловливо играет золотистыми кудрями князя Алексея. Среди наступившей мертвой тишины слышно, как воробьи чиликают и прыгают по желобу под крышею…

– Князь Василий и князь Алексей Голицыны! – раздается вдруг, словно медная труба, резкий и звонкий голос дьяка. – Великие государи и великие князи, Иоанн Алексеевич, Петр Алексеевич, всея Великие и Малые и Белые России самодержцы, велели вам сказать: как они, великие государи, взволили содержать прародительский престол, и сестра их, великих государей, великая государыня, благоверная царевна и великая княжна София Алексеевна, без их, великих государей, совету во всякое самодержавие вступила, и вы, князь Василий и князь Алексей, отставя их, великих государей, и угождая сестре их, государевой, и доброхотствуя, о всяких делах мимо их великих государей, докладывали, а им, великим государям, в то время было неведомо. Да ты ж, князь Василий, просылал в малороссийские города их, великих государей, грамоты, велел печатать в них имя сестры их, великих государей, великие государыни благоверные царевны без их, великих государей, указу. Да ты ж, князь Василий, прошлого сто девяносто седьмом году ходил с их, великих государей, ратными людьми в Крым и, дошед до Перекопи, промыслу никакого не учинил и отступил прочь и тем своим нераденьем их государской казне учинил великие убытки, а государству разорение и людям тягость. И за то указали великие государи отнять у вас честь, боярство, а поместья ваши и вотчины отписать на себя, великих государей, и послать вас в ссылку в Каргополь; а в приставах указали великие государи быть Федору Мартемьяновичу Бредихину.

Дьяк окончил чтение и отошел в сторону.

Князь Василий поднял голову и, вынимая из-за пазухи свою объемистую челобитную, обратился к стоявшим на верхней ступени думным дьякам.

– Молю великих государей о том, чтобы они приняли и милостиво изволили прочесть мою челобитную, – прерывающимся от волнения голосом произнес князь Василий.

– Великие государи ничего принимать от тебя не указали, – пробасил князю в ответ Никита Зотов. – Дьяк Иванов, читай следующий указ!

– Значит, мне не дают даже и оправдаться! – с горечью сказал князь Василий, между тем как стольник указывал князьям, что им следует сойти со ступени, и выдвигал вперед окольничего Неплюева.

Произошла некоторая теснота на крыльце, и в то время, как Голицыны сходили с крыльца, а дьяк начинал вверху читать указ об опале и ссылке Неплюева в Пустозерск, кто-то дернул сзади князя Василия за рукав и быстро сунул ему в руку записку, шепнув:

– Прочти, как сядешь в карету.

Князь Василий взглянул искоса в сторону и увидел около себя одного из дворян, постоянно жившего в доме князя Бориса.

Отуманенный всем, что происходило кругом, озадаченный опалою и ссылкою в отдаленный Каргополь, постигавшею его одновременно с отнятием всего состояния, князь Василий не слыхал ни одного слова из того, что дьяк прочел Неплюеву. Только в конце, стоя уже на одной из нижних ступенек крыльца, князь Василий услышал, что в указе Змееву повелено было жить в его костромском имении, – и позавидовал ему.

Но вот уже чтение указов окончено; стольник выступает вперед и указывает опальным князьям и окольничим путь из ограды монастыря. Один князь Василий идет твердо и спокойно – все остальные повесили головы и еле бредут вслед за бывшим Оберегателем.

Толпа, пораженная зрелищем падения могущественнейшего временщика, стоит молча и следит глазами за удаляющимися вельможами, которые подошли к крыльцу государского дворца в полном блеске и сознании своего достоинства, своей силы и богатства и теперь отходили приниженные, лишенные всего, нищие духом.

Выйдя за ворота, князь Василий сел в карету и посадил с собою сына; слуги, и то при помощи Змеева и Косагова, едва могли усадить в другую карету Неплюева, который, выйдя из ворот обители, вдруг залился горькими слезами и все только твердил:

– Вот до чего дожил! Тридцать семь лет не сходил с поля ратного – служил верой и правдой!..

Когда кареты тронулись с места, князь Василий вынул из рукава записку. Князь Борис писал ему. «Не медли ни часа в посаде. Съезжай со двора тотчас. Жди беды, если не уедешь. Встречу тебя на Ярославской дороге – в селе Присыпкове. Там побеседуем на прощанье. Но помни – чтобы ночь тебя здесь не застала».

Князь Василий понял смысл этого предупреждения… По возвращении в дом отца Варсонофия он велел немедленно сбираться в дорогу, а затем позвал к себе Куземку Крылова, заперся с ним в своем покое и с полчаса отдавал ему какие-то тайные приказания. Два часа спустя толпа народа, собравшаяся на улице посада, с любопытством смотрела на блестящий поезд опальных бояр, отъезжавших в дальнюю ссылку. Никто и не заметил, как в то же время, среди общих сборов и суматохи, Куземка Крылов съехал с попова двора задними воротами в поле, а по нему пробрался к перелеску и, оглянувшись на посад, вдруг пустил коня вскачь и во весь дух помчался к Москве.

XXXIV

Ясный сентябрьский день сменился сырым и холодным вечером, и совсем уже стемнело, когда около дворца в Троицком монастыре собралась порядочная толпа дворян и детей боярских и стала требовать, чтобы государю было доложено их челобитье.

– Да в чем же ваше челобитье? – спросил их князь Троекуров, приняв от них бумагу.

– А в том, – отвечали выборные из толпы, – чтобы государь приказал строже розыскать воровство и измену Федьки Шакловитого и всех его соумышленников! Мы государю верные слуги и злых умыслов на государское здоровье терпеть не хотим…

– Злодеи и так все переиманы и пытаны, и в воровствах своих повинились, – отвечал им Троекуров. – Чего же еще вам надобно?

– Мы слышали, что государь по неизреченному своему милосердию приказал избавить Федьку Шакловитого от вторичной пытки; а мы знаем, что в первой пытке он во всех своих воровствах заперся… Да вот и князей-то Голицыных, что с злодеем дружили, надо бы также не выпускать из рук, а допросить да с Федькою на очную ставку поставить!

– Не в свое вы дело путаетесь… Государь над этим делом поставил судей строгих и опытных, и те судьи сумеют и без вас все разыскать и рассудить по закону…

– Великий государь млад возрастом и к злодеям милостив, а вы, бояре, ему на своего брата не советуете, – закричало несколько голосов из толпы.

– Да между судей есть и такие, что злодеев покрыть норовят, – подхватили другие.

Толпа загудела; раздались возгласы:

– Беспременно Федьку пытать вторично надобно… Надо до всех добраться, кто на великих государей умышлял!

Троекуров сказал, что передаст государю челобитную, и ушел во дворец.

Толпа продолжала шуметь и волноваться.

– Где же это видано и когда же это было, чтобы без сыску ссылать изменников!

– Каких же изменников? Изменники в железах сидят посажены…

– А Голицыных-то? Ведь, чай, сам слышал, что в указе о них читали, «как они, великих государей оставя, сестре их доброхотствовали и помимо государей о всяких делах докладывали». Это разве не измена?

– А кто Федьке поблажал? Все они же!

– Они все знали, да не доносили – ясное дело, что и сами Федьке норовили! Изменники!

– Надо их в тюрьму! К допросу!

– Держи карман! Их уж и на посаде-то нет!

– Как нет?! Где же они?

– Сам видел! Съехали неведомо куда!..

– Бежали? Слышите ли, братцы? Бежали изменники! Каковы?

– Бежали! – загалдела толпа. – Кто же их выпустил? Кто позволил? Чьим попущением? Слышь, бежали изменники!

В это время Троекуров вышел опять на крыльцо и сказал, обращаясь к толпе:

– Великий государь, царь и великий Петр Алексеевич, всея Великие и Малые и Белые России самодержец, приказал благодарить вас за усердие и велел вам сказать, чтобы вы не мешались не в свое дело, – он-де и сам знает, кого казнить, кого миловать.

Толпа выслушала эту проповедь молча, но не расходилась. В передних рядах слышался глухой ропот, а в задних кто-то вдруг закричал:

– А ведомо ли государю, что изменники его самовольно с посаду сбежали?

– Какие изменники? – спросил с удивлением Троекуров.

– Вестимо, какие! Князья Голицыны! Сбежали неведомо куда! Кто им это дозволил? – раздались голоса в толпе.

– Когда же сбежали? Кто это сказал? – спросил Троекуров, смутившись.

– Чего там – кто сказал! Все знают! Это вы только, бояре, не знаете! Это сделалось вашим несмотрением! Вашей поноровкой! – загудела толпа.

– Коли бежали, так пошлют за ними погоню! – с досадою сказал Троекуров. – А вы все же ступайте по домам и не в свое дело не суйтесь!

Толпа разошлась с ропотом недовольства; но сообщенная Троекурову весть о мнимом побеге Голицыных все же смутила его и других бояр. Послали узнать в дом к отцу Варсонофию, и тот мог сообщить только, что по возвращении из монастыря князь Василий тотчас приказал холопям собираться и укладываться в дорогу и выехал со всем своим обозом по Ярославской дороге.

– Как выехал? Да он должен был подождать пристава! К нему пристав и стрельцы назначены… А он и без пристава, и без стрельцов укатил!.. Неужели точно бежал?

Тревога распространилась по всему боярству у Троицы. «Бежали, бежали князья Голицыны!» – повторяли все с беспокойством, даже не соображая того, что бежать и скрыться с княжьим обозом было невозможно. Как и всегда бывает в подобных случаях, тревога мешала здравому обсуждению дела и сбивала с толку. Весть о побеге опальных князей не решились даже и сообщить государю Петру Алексеевичу; но зато, посоветовавшись между собою, бояре, по настоянию Нарышкиных, решили немедленно принять свои меры – послать погоню за бежавшими князьями Голицыными, нагнать, возвратить их к Троице и отправить отсюда в ссылку не иначе, как с приставом и стрельцами в провожатых.

Задумано – сделано. Так как ни стрельцов, ни рейтар нельзя было послать в погоню без указа государева, то решили возложить это поручение на охочих боярских детей и дворян и придать им в помощь с полсотни боярских слуг. Побежали приятели Нарышкиных, Долгоруких и Шереметевых на посад, и пошла суматоха.

Всполошился весь посад. Везде во всех дворах замелькали фонари, забегали и засуетились темные фигуры людей, которые поспешно седлали и взнуздывали коней, поспешно закидывали ружья за спину или подтягивали пояс с висевшею на нем саблею. Звяканье уздечек и оружия, топот и фырканье коней на улице, суетливая беготня и крики, бестолковое скакание каких-то всадников взад и вперед по посаду перетревожили все население Троицы.

– Куда это? За кем погоня? – спрашивали в толпе, собравшейся на улице.

– За беглыми князьями! – пояснял кто-нибудь.

– За которыми же князьями? Не слыхал было беглых-то?

– А вот за теми, что у попа в доме стояли. Чай, и попу достанется за то, что упустил.

– Да что вы, братцы? Какие же они беглые? Они собрались, как добрые, да шагом по Ярославской дороге поехали! С ними обоз-то никак лошадей в пятьдесят идет? Где же им бежать?

– Я же тебе говорю: бежали! Их завтра было на площадь выводить – приговор над ними ссылочный читать, – а они взяли да не спросясь уехали.

– Полно врать-то! Видно, хлебнул под вечер лишнюю!..

Поднялся спор, смех и ругань. Но в это время весь разношерстный сборный отряд, назначенный в погоню за Голицыным, собравшись на улице, сбился в кучу около дома отца Варсонофия. Вот и предводитель его, дворянин Хвостов, сел в седло, перекрестился на обитель, крикнул: «Гайда, за изменниками!» – и пустил коня вскачь по улице. За ним, теснясь и перегоняя друг друга, поскакали остальные дворяне и слуги боярские, бренча оружием и неуклюже подпрыгивая на сытых конях.

Князья Голицыны между тем добрались до Присыпкова. Здесь, у самой околицы, встретил их князь Борис со своими псарями и ловчими, отпросившийся у Петра на этот день в отъезжее поле, чтобы не присутствовать при чтении указа об опале князей Голицыных.

Весь поезд остановился у той избы, в которой князь Борис отдыхал после охоты. Князь Василий вышел из кареты с сыном, и братья-соперники встретились на пороге избы.

– Вот где пришлось свидеться, князь Василий! – сказал Борис Алексеевич.

– Недаром говорят, что от сумы да от тюрьмы никуда не уйдешь, – отвечал князь Василий, протягивая руку брату.

И оба князя вошли в избу; за ними молча последовал и князь Алексей.

Печальна и поучительна была эта беседа – последняя прощальная беседа двоих людей, которые так долго боролись, стоя во главе двух различных партий, и так усердно старались друг другу вредить и подставлять ногу. И вот цель достигнута: борьба окончилась победою князя Бориса и гибелью его противника… Но победа не радует победителя…

– В поле съезжаются – родней не считаются, – говорил князь Борис князю Василию после первых объяснений, – чай, сам это знаешь? Так уж не сетуй на меня…

– Поздно сетовать, князь Борис. От своей судьбы не уйдешь. Видно, моя судьба такая.

– Благодарю Бога, что удалось мне тебя от розыска вызволить. Нарышкины все на тебя точили зубы – все хотели тебя да Шакловитого одним узлом связать. И мне пришлось государя уламывать… Пришлось и греха на душу взять… И если бы не Емельян Украинцев, пожалуй, не спасти бы тебя…

– Спасибо всем вам, – сказал князь Василий, опуская голову.

– Ну а теперь и далек твой путь, князь Василий, да все же не таков, чтобы из него возврату не было…

– На все воля Божья, князь Борис; я на скорый возврат не надеюсь. Уж больно у меня приятелей-то много. Видно, моя песенка спета!

– Пока еще ни за один день ручаться нельзя… Не мудрено теперь каждому с утра на коня взмоститься, а под вечер под конем очутиться… Вот почему я тебя и спугнул поскорее с посада. Ведь ты там под рукою, за тебя всегда бы опять твои недруги могли приняться, а тут поехал в ссылку – авось и забудут?

– Пусть бы забыли меня… Вот только деток жаль! За что они из-за меня страдать будут?

– Князь Василий, дай грозе пройти… Авось как опять проглянет солнышко, мы о тебе вспомним… Слышишь, Алешенька! Бодрись да молись – еще свидимся!

Юноша поднял на дядю признательный взор, но глаза его отуманились слезами, и он поспешно отвернулся в сторону.

В это время на улице раздался какой-то неопределенный шум и гул, потом приближающийся топот скачущих по дороге коней и громкие крики:

– Гайда! Держи, хватай их! Оцепляй обоз! Руби гужи!..

– Что это такое? Кто смеет?.. – воскликнул князь Борис, быстро вскакивая со своего места и тревожно оглядываясь кругом.

– Эй, люди!

Но никто не отзывался. А шум на улице перешел в совершенную бурю… Слышались призывы на помощь, ругательства, стук оружия и вопли. Кириллыч вбежал в комнату, бледный, перепуганный, и только мог проговорить:

– Государевы люди нападают! Всех бьют! Отбивают обоз!

Но князь Борис уже не слушал его и бросился из избы на улицу.

Князь Алексей ухватил отца за руку и спросил его тревожно:

– Батюшка, не за нами ли эта погоня? Не за нашими ли головами?..

Князь Василий ничего не отвечал и не двинулся с места, приготовившись твердо встретить новые грозившие ему удары судьбы.

Когда князь Борис вышел на улицу, то увидел, что около обоза и экипажей князя Василия происходит в темноте какая-то ожесточенная свалка.

В темноте можно было только различить, что на людей и на обоз князя Василия нападают какие-то конные люди, от которых гайдуки и слуги князя Василия отчаянно отбиваются, но среди шума, криков, ругани и стука оружия никакой не было возможности различить, кто были нападающие и откуда они явились. Князю Борису пришла в голову счастливая мысль – затрубить что есть мочи в охотничий рог. И этот громкий звук, на который по всей деревне отозвались воем и лаем его своры, озадачил нападающих и вынудил их на мгновение приостановить свалку.

– Люди! – закричал громовым голосом князь Борис. – Огня! Огня! Гей, псари! Собак сюда! Арапников! – гремел он среди мрака и общей сумятицы. – Кто смеет нападать на обоз князя Голицына, тот мне головою ответит!

Заслышав гневный крик грозного боярина, люди опрометью сбежались к нему, высыпал и народ с фонарями и с пучками горящей лучины. Сила оказалась на стороне Голицыных, и нападающие увидели себя в положении довольно затруднительном. Приходилось волей-неволей вступить в переговоры. Хвостов и несколько сопровождавших его дворян, еще не успев вложить сабель в ножны, подошли к крыльцу избы, на котором стоял князь Борис, окруженный своими псарями.

– Кто вы? – грозно крикнул на них Борис Алексеевич. – Как смеете вы здесь разбойничать?

– Мы не разбойничаем, – резко отвечал князю Хвостов. – Мы посланы ловить государевых изменников, князей Голицыных, что из-под Троицы бежали.

– А есть ли у тебя с собою указ государев, по которому тебе их ловить велено? – грозно крикнул князь Борис, наступая на Хвостова.

– Мне указа не дано никакого… А послали меня бояре… приказали… их нагнать! – заговорил, растерявшись, Хвостов, пятясь назад от гневного Бориса Алексеевича.

– А как они смели посылать тебя без указа государева? – заревел в исступлении князь, хватая Хвостова за грудь и встряхивая его с такою силою, что шапка у него слетела с головы и сабля выпала из рук. – Да я тебя запорю здесь до смерти, разбойника! Затравлю собаками вместе с твоими асаулами!

И он, бросив Хвостова наземь, наступил ему на грудь сапожищем, а руками ухватил за шиворот двух ближайших его сотоварищей.

– Что вы зеваете? – крикнул он своим людям. – Вяжи их! Крути им руки за спину! Я научу их, каково разбойничать по дорогам!

Приказание было исполнено так быстро, что несчастные предводители отряда, перепутанные насмерть гневным князем Борисом, не успели и слова промолвить.

– А вы все, там! – гаркнул Борис на озадаченных и перетрусившихся боярских слуг, приехавших с Хвостовым. – Убирайтесь отсюда подобру-поздорову да расскажите всем у Троицы, каково не в свое дело вступаться да ловить изменников без государева указа!

Вся эта сбродная братия не заставила повторять приказания, а повернула коней и врассыпную пустилась обратно по Троицкой дороге.

– А их поберегите покамест! – сказал князь Борис людям, указывая на Хвостова с товарищами. – Завтра они мне сами укажут у Троицы, какие бояре их за князьями Голицыными в погоню посылать осмелились, когда князья свято волю государеву исполнили и тотчас после указа сами в ссылку поехали.

Хвостова и его товарищей увели.

Князь Борис вернулся в избу и сказал князю Василию:

– Изволишь видеть, как ты в пору от Троицы уехал? Видно, твоим приятелям жалко, что им твоей головы не удалось от государя добиться! Теперь поезжай с Богом и жди в Ярославле своего пристава. Да молись усерднее Богу, чтобы он умягчил сердце царево! Ну и мне пора восвояси… Прощай, князь Василий, не поминай брата лихом!

– Прощай, князь Борис Алексеевич! Дай Бог тебе никогда не изведать, каково счастье изменчиво!

И братья обнялись крепко-крепко… Им и в голову не приходило, что они уже никогда более не свидятся в жизни.

XXXV

Спешно отъезжая от Троицы к Ярославлю, князь Василий поручил Куземке мчать что есть духу к Москве, передать грамотку княгине Авдотье Ивановне и все то исполнить, что она ему прикажет, а затем помочь ей собраться в дорогу настолько скоро, чтобы весть об оплате и описи имущества, достигнув Москвы, не успела уже ее застать в Белокаменной.

– Хоть коня загнать, а быть в Москве надо еще до рассвета! – сказал князь Василий Куземке, отпуская его в дорогу и сам собираясь садиться в карету.

Куземка исполнил приказ князя с удивительною точностью. Как отличный ездок, он знал своего коня превосходно, и добрый степной аргамак, подаренный Куземке князем, сослужил своему хозяину хорошую службу. Окольными тропинками, не выезжая на прямоезжую Троицкую дорогу, Куземка в шесть часов с небольшим доехал до Москвы, сделав верст двенадцать крюку, пробрался в город мимо застав и караулов, и начинало чуть рассветать, когда он подъехал к Большому двору князя Василия со стороны Дмитровки, а не со стороны Тверской, чтобы не наделать излишней тревоги.

Но наши деды жили крепко, и со стороны Дмитровки двор князя Василия был обнесен такой же высокой оградой, как и со стороны Тверской, с тою только разницей, что там была каменная стена, а здесь деревянный забор. Куземка попробовал постучаться в ворота, надеясь, что стук будет услышан сторожем, который спал в сторожке около самых ворот. Но на стук его отозвались громким лаем только собаки, спущенные на ночь с цепи.

– Урвайка, Белка, Арапка, цыц, подлые! Разве не чуете, что свой приехал?

Собаки, узнав знакомый голос, стали визжать и подлаивать, прыгая около ворот и скребясь в них своими сильными лапами.

– Ишь, спит дьявол, словно на печь завалился, а тоже сторожем называется! – пробурчал с досадою Куземка, попытавшись еще раз постучаться в ворота.

Потом, не думая долго, он свернул бурку, положил ее на седло, подвел свою потную и усталую лошадь вплотную к самым воротам, вступил ногою в стремя, потом обеими ногами встал на бурку, ухватился за верхнюю перекладину ворот, поднялся на своих сильных руках, сел на перекладину верхом и, как кошка, спустился на другую сторону. Через минуту воротный сторож, крепко заснувший в сторожке, был разбужен здоровенным тумаком в шею и окриком Куземки:

– Так-то ты, леший, боярское добро бережешь! Я на коне подъехал, всех собак переполошил, через ворота перелез, а ты все дрыхнешь?

– Виноват, Кузьма Гаврилыч, недослышал!.. – извинился сторож, помогая Куземке отпереть ворота, между тем как пять огромных лохматых дворняг ластились к ловчему и, приветливо помахивая хвостами, радостно визжали.

Прибрав коня, Куземка пошел будить тех лиц из дворни, которые были ему нужны для облегчения доступа к княгине Авдотье Ивановне. Все были очень удивлены, когда услышали, что Куземка прискакал прямо от Троицы с поручением к княгине и может передать его только лично.

Пошли будить княгиню и порядком ее напугали. Спешно поднявшись с постели, она торопилась одеваться и мыться, расспрашивая свою старую постельницу, не слыхала ли она от Куземки, здоров ли ее князь и не случилось ли с ним беды какой у Троицы?

– Сама знаешь, Агапьевна, близко царя, близко смерти! – говорила княгиня, вздыхая и спеша надеть на голову теплый каптур. – Ты Куземку о князе Василии Васильевиче не спрашивала?

– И спрашивала, матушка-княгиня, да разве с ним сговоришь? – отвечала Агапьевна. – Молчит, как колода, да глазищами по сторонам водит. Только и сказал, что тебя наедине видеть должен.

Наконец княгиня вышла в моленную, помолилась перед иконами и велела позвать Куземку. Это была женщина под сорок лет, белая, полная, еще не утратившая некоторой привлекательности в лице; особенно приятно было выражение ее больших спокойных голубых глаз, не выражавших большого ума, но зато светившихся удивительною добротою и мягкосердечием.

Куземка, введенный Агапьевной, отвесил низкий поклон боярыне, перекрестился на иконы и стал молча у притолоки, косясь на Агапьевну, которая притворила за собою дверь и, видимо, желала присутствовать при тайной беседе княгини с Куземкой.

– Здоров ли князь-то мой, сокол мой ясный? – спросила торопливо княгиня.

– По вчерашний день, по вечер здравствовать изволил, – отвечал Куземка и опять замолк.

Расспросив еще о здоровье сына и получив такой же краткий ответ, княгиня сказала Куземке:

– Что же у тебя – грамотка, что ли, есть? Так давай ее сюда и говори, с чем ты прислан так спешно?

– Не смею, государыня. Мне при других говорить не приказано.

– Да что ты? В уме ли? Агапьевна свой человек – при ней все говорить можно.

– Не приказано, – твердо отвечал Куземка, закладывая руку за пазуху и пощупывая княжую грамотку.

– Ну, делать нечего! Выйди, Агапьевна, – кротко сказала княгиня.

Старая постельница вышла из моленной, хлопнув дверью и ворча себе под нос: «У-у-у! Разбойник! Все и ухватки таковские!»

Куземка вынул грамоту из-за пазухи и сказал:

– Прежде чем тебе грамотку отдать, государыня, приказал князь тебе сказать, чтобы ты его бедой не печалилась и не пугалась и никому о ней не сказывала, а сказала бы всем, что князю Василию Васильевичу приказано ехать в ростовское имение и ты туда же, мол, должна выехать сегодня же, еще до вечера.

Княгиня очень перепугалась этого предварительного заявления, и рука ее дрожала, когда она приняла от Куземки письмо князя Василия и стала его вскрывать.

В письме князь Василий писал ей откровенно, что его постигло большое несчастье – опала и полное разорение, что он, впрочем, надеется еще склонить государя на милость и, может быть, избегнет далекой ссылки, но вместе с тем приказывал княгине спасти из громадного имущества то, что поценнее, раздав кое-что в верные руки, а кое-что и припрятав в надежном месте. Все это исполнить, снарядить громадный обоз и выехать из Москвы – по приказу князя – следовало в несколько часов, пока весть об опале не достигла Москвы и не наехали на двор к князю царские приставы для описи княжьих животов.