Масоны

Вскоре после того к генерал-губернатору явился Тулузов и, вероятно, предуведомленный частным приставом, начал было говорить об этом столь близком ему деле, но властитель отклонил даже разговор об этом и выразился таким образом: «Les chevaliers aux temps les plus barbares faisaient mourir leurs femmes, pousses par la jalousie, mais ne les deshonoraient jamais en public!»[156] Тулузов не вполне, конечно, понял эту фразу, но зато совершенно уразумел, что генерал-губернатор недоволен им за его поступок с Екатериной Петровной. Но этим начавшаяся над ним невзгода еще не окончилась… здесь, впрочем, я должен вернуться несколько назад.

Застав жену на афинском вечере, Тулузов первоначально напугал ее, сказав, что она будет арестована, а лотом объяснил, что ей можно откупиться от этой беды только тем, если она даст ему, Тулузову, купчую крепость на деревню Федюхино, по которой значится записанным Савелий Власьев – человек весьма нужный для него в настоящее время. Екатерина Петровна, пристыженная и растерявшаяся, согласилась и на другой же день, как мы знаем, продала по купчей это именьице Тулузову, и затем супруги совершенно перестали видаться. Но так как вся Москва почти знала, что генерал-губернатор весьма милостиво взглянул на афинские сборища, то оные были возобновлены, и в них принялись участвовать прежние дамы, не выключая и Екатерины Петровны, которая, однако, к великому огорчению своему, перестала на этих сборищах встречать театрального жен-премьера, до такой степени напуганного происшедшим скандалом, что он не являлся более и на дом к Екатерине Петровне. Как бы на выручку ее из горестного одиночества на афинские сборища успел пробраться знакомый нам камер-юнкер и сразу же стал ухаживать за m-me Тулузовой. Конечно, такой мизерный господин для всякой женщины не большою был находкой; но по пословице: на безрыбье и рак рыба, сверх того, если принять в расчет собственное признание Екатерины Петровны, откровенно говорившей своим приятельницам, что она без привязанности не может жить, то весьма будет понятно, что она уступила ухаживаньям камер-юнкера и даже совершенно утешилась в потере красивого жен-премьера. Камер-юнкер, с восторгом занявший такого рода пост около m-me Тулузовой, оказался столь же, если еще не больше, трусливым по характеру, как и юный театральный любовник, так что всякий раз, когда бывал у Екатерины Петровны, то ему чудилось, что вот сойдет сейчас сверху скотина Тулузов и велит его отдуть палками. Чтобы спасти себя от подобного неприятного казуса, камер-юнкер придумал рассказывать Екатерине Петровне городские слухи, в которых будто бы все ее осуждали единогласно, что она после такого варварского с ней поступка мужа продолжает с ним жить, тем более, что она сама имеет совершенно независимое от него состояние. Сначала Екатерина Петровна возражала несколько и говорила, что разойтись с мужем вовсе не так легко, особенно с таким человеком, как Тулузов, потому что он решится на все.

– Тогда и против него надобно решиться на все! – возразил камер-юнкер.

– Но что же я ему могу сделать? – спросила Екатерина Петровна.

Камер-юнкер даже рассмеялся при таком наивном, по его мнению, вопросе ее.

– Все, что вы захотите! – воскликнул он. – Неужели вы не чувствуете, в какое время мы живем? Сколь ни грубый город Москва, но все-таки общественное мнение в подобных случаях всегда стоит за женщину.

Екатерина Петровна хоть соглашалась, что нынче действительно стали отстаивать слабых, бедных женщин, но все-таки сделать какой-нибудь решительный шаг колебалась, считая Тулузова почти не за человека, а за дьявола. Тогда камер-юнкер, как сам человек мнительный и способный придумать всевозможные опасности, навел ее за одним секретным ужином на другого рода страх.

– Наконец, – сказал он, – муж ваш, имея в виду седьмую часть вашего состояния, способен отравить вас!

Такое предположение Екатерину Петровну поразило.

– Как же он отравит меня? – спросила она. – Я никогда с ним не обедаю, ни чаю не пью вместе?

– Тем удобнее это сделать для него. Он подкупит повара и подложит вам какого-нибудь снадобья, а нынче такие яды изобретены, что на вкус не узнаешь…

– О, зачем вы меня так пугаете?! – произнесла укоризненным голосом Екатерина Петровна и для придачи себе храбрости выпила залпом стакан довольно крепкого нюи.

– Я делаю только логический вывод из того порядка вещей, каким вы обставлены… А разве вы сомневаетесь, что муж ваш способен сделать подобную вещь?

– Нет, я не то, что сомневаюсь… – произнесла Екатерина Петровна, и так как была с несколько уже отуманенной головой, то рассказала своему обожателю о подозрениях в личности Тулузова, а равно и о том, что об этом даже началось дело, от которого Тулузов до сих пор увертывается.

– Где же это дело производится? – спросил камер-юнкер с явным удовольствием: ему весьма было бы приятно поймать Тулузова по какому бы то ни было делу и упрятать его подальше.

– Не знаю! – отвечала Екатерина Петровна.

– Кто ж, по крайней мере, это дело начал и возбудил? – расспрашивал камер-юнкер.

– Это один мой родственник по первому мужу, Марфин, который давно вредит Тулузову.

– А где теперь этот родственник?

– В Москве.

– Но не можете ли вы поехать к нему и расспросить его о деле вашего мужа?

– Нет, – отвечала, отрицательно мотнув головой, Екатерина Петровна, – после истории с нашим афинским вечером Марфин, вероятно, меня не примет.

На этом кончилось совещание камер-юнкера с Екатериной Петровной, но она потом не спала всю ночь, и ей беспрестанно мерещилось, что муж ее отравит, так что на другой день, едва только Тулузов возвратился от генерал-губернатора, она послала к нему пригласить его придти к ней.

Василий Иваныч, предчувствуя заранее что-то недоброе для него, пошел на приглашение супруги неохотно. Екатерина Петровна приняла его гневно и величественно и с первого же слова сказала ему:

– После всех ваших проделок против меня вы, надеюсь, понимаете, что продолжать мне жить с вами глупо и неприлично…

Тулузова сильно покоробили эти слова.

– Какую же проделку мою вы разумеете?

– Да хоть последнюю, которою вы осрамили меня на всю Москву, – отвечала, злобно взглянув на мужа, Екатерина Петровна.

– Это, конечно, был неосторожный и необдуманный поступок с моей стороны, – отвечал он, едва выдерживая уставленный на него взгляд жены.

– А мне, напротив, он показался очень обдуманным и выгодным для вас! – подхватила, с тою же злостью рассмеявшись, Екатерина Петровна. – Я заплатила вам за нею двадцатью душами, в числе которых находится любимец ваш Савелий Власьев.

Она знала через людей, что Савелий Власьев постоянно расспрашивал у всех об образе ее жизни и обо всем, конечно, докладывал барину.

– Если вам угодно, я вам заплачу за эти двадцать душ, – продолжал Тулузов, видимо, желавший на этот раз поумилостивить Екатерину Петровну.

– О, нет, зачем же? – воскликнула она. – Если бы я стала получать с вас все ваши долги мне, вам пришлось бы много заплатить; и я теперь требую от вас одного, чтобы вы мне выдали бумагу на свободное прожитие в продолжение всей моей жизни, потому что я желаю навсегда разъехаться с вами и жить в разных домах.

Тулузов, кажется, вовсе не ожидал услышать такое решение со стороны жены.

– Но, Катерина Петровна, – произнес он почти жалобным голосом, – это будет новый скандал, за который меня и вас опять обвинят.

– Скандалов я не боюсь, – возразила она по-прежнему злобно-насмешливым тоном, – я столько их имела в жизни, как и вы, я думаю, тоже!..

– У меня не было в жизни скандалов, – имел наглость сказать Тулузов, так что Екатерина Петровна не удержалась и презрительно засмеялась при этом. – Но главное, – продолжал он, – какой мы предлог изберем для нашего разъезда? Если бы произошло это тотчас же за последним несчастным случаем, так это показалось бы понятным, но теперь, по прошествии месяца…

– Время тут ничего не значит! – перебила его Екатерина Петровна. – Сначала я была ошеломлена, не поняла хорошо; но теперь я вижу, какую вы ловушку устроили для меня вашим неосторожным поступком.

– Я в этом поступке моем прошу у вас прощения, – попробовал было еще раз умилостивить жену Тулузов.

– А я вас не прощаю и не извиняю, – ответила та ему, – и скажу прямо: если вам не угодно будет дать сегодня же бумагу, которую я требую от вас, то я еду к генерал-губернатору и расскажу ему всю мою жизнь с вами, – как вы развращали первого моего мужа и подставляли ему любовниц, как потом женились на мне и прибрали к себе в руки весь капитал покойного отца, и, наконец, передам ему те подозрения, которые имеет на вас Марфин и по которым подан на вас донос.

Тулузов делал неимоверные усилия над собою, чтобы скрыть свой почти ужас и проговорить:

– Ничего вам не придется этого делать. Я дам желаемую вами бумагу и хотел бы только, чтобы мы расстались по-дружески, а не врагами…

– Это я могу вам обещать, – отвечала насмешливо Екатерина Петровна, – и, с своей стороны, тоже прошу вас, чтобы вы меня после того ничем не тревожили, не посещали никогда и денег от меня больше не требовали.

– Извольте-с! – сказал Тулузов, слегка пожав плечами. – За этим вам собственно и угодно было позвать меня?

– За этим, – подтвердила Екатерина Петровна.

Тулузов поклонился ей и ушел, а вечером прислал ей вид на отдельное от него житье.

Пока все это происходило, Егор Егорыч возвратился с Сверстовым в Москву. Первое, о чем спросила его Сусанна Николаевна, это – о здоровье Пьера Углакова.

– Совершенно поправляется и скоро приедет в Москву, – отвечал Егор Егорыч.

Сусанна Николаевна, услышав это, одновременно обрадовалась и обмерла от страха, и когда потом возник вопрос о времени отправления Лябьевых в назначенное им место жительства, то она, с своей стороны, подала голос за скорейший отъезд их, потому что там они будут жить все-таки на свежем воздухе, а не в тюрьме. Под влиянием ее мнения, Егор Егорыч стал хлопотать об этом через старика Углакова, и тут же его обеспокоил вопрос, чем Лябьевы будут жить на поселении? Он сказал об этом первоначально Сусанне Николаевне, та спросила о том сестру и после разговора с ней объявила Егору Егорычу:

– Вообрази, у них есть средства! Помнишь ту подмосковную, которую мамаша так настоятельно хотела отдать Музе? Она у них сохранилась. Лябьев, проиграв все свое состояние, никак не хотел продать этого имения и даже выкупил его, а кроме того, если мы отдадим ту часть, которая досталась мне после мамаши, они будут совершенно обеспечены.

– Превосходно, превосходно! – восклицал на все это Егор Егорыч. – Я буду управлять этим имением и буду высылать им деньги, а там они и сами возвратятся скоро в Москву.

Отправка Лябьева назначена была весьма скоро после того, и им даже дозволено было ехать в своем экипаже вслед за конвоем. Об их прощании с родственниками и друзьями говорить, конечно, нечего. Ради характеристики этого прощания, можно сказать только, что оно было короткое и совершенно молчаливое; одна только Аграфена Васильевна разревелась и все кричала своему обожаемому Аркаше:

– Ты смотри же, там в Сибири сочини еще соловья!

В самый день отъезда Лябьевых Сусанна Николаевна сказала мужу, что она непременно желает послезавтра же уехать в деревню, да и доктор Сверстов, сильно соскучившись по своей gnadige Frau, подговаривал к тому Егора Егорыча, так что тот, не имея ничего против скорого отъезда, согласился на то.

Екатерина Петровна между тем разъехалась с мужем и наняла себе квартиру на сколь возможно отдаленной от дома Тулузова улице.

Тулузов, с которым она даже не простилась, после объяснения с нею, видимо, был в каком-то афрапированном состоянии и все совещался с Савелием Власьевым, перед сметкой и умом которого он заметно начал пасовать, и когда Савелий (это было на второй день переезда Екатерины Петровны на новую квартиру) пришел к нему с обычным докладом по делам откупа, Тулузов сказал ему:

– Катерина Петровна не будет больше жить со мною, и потому в ее отделение я перевожу главную контору мою; кроме того, и ты можешь поместиться там с твоей семьей.

Савелий перед тем только женился на весьма хорошенькой особе, которая была из мещанского звания и с весьма порядочным приданым. За предложенную ему квартиру он небольшим поклоном поблагодарил своего господина.

– А что, скажи, Лябьева сослали? – спросил тот.

– Отправили-с, но только не в каторгу, а на поселенье, – объяснил Савелий.

– Почему ж так? – воскликнул Тулузов с неудовольствием.

– Мне наш частный пристав передавал, что сам государь повелел господина Лябьева только выслать на жительство в Тобольскую губернию.

Такое известие взбесило Тулузова, и он почуял в нем дурное предзнаменование для себя.

– Кто ж ему это выхлопотал? – отнесся он как-то уж строго к Савелию.

– Частный пристав сказывал, что господин Марфин хлопотал по этому делу очень много.

– А эта гадина еще здесь?

– Никак нет-с, уехал в имение свое; я нарочно заходил к ним на квартиру справляться, но никого там не нашел, и дверь заколочена.

– Для нас очень хорошо и полезно, что черт его унес… Ну, а дела моего еще не прислали сюда?

– Никак нет-с, не шлют!

– Но как же они смеют это делать?.. Значит, тебе опять надобно ехать туда.

Савелий при этом приказании вспыхнул в лице.

– Ехать-с, Василий Иваныч, я готов, но пользы от того не будет никакой! – возразил он. – Тамошний господин исправник недаром Зверевым прозывается, как есть зверь лютый… Изобьет меня еще раз, тем и кончится… Нельзя ли вам как-нибудь у генерал-губернатора, что ли, или у тамошнего губернатора похлопотать?

– Нигде я не могу хлопотать, понимаешь ли? Меня судьба лупит со всех сторон! – воскликнул Тулузов.

– Это точно, что с кажинным человеком бывает… Вот тоже один из свидетелей наших ужасно как начинает безобразничать.

– Кто такой? – спросил Тулузов с более и более возрастающим гневом.

– Все тот же безобразный поручик… требует себе денег, да и баста…

– Ему давали уж денег, и сколько раз после того! – кричал Тулузов.

– А он еще хочет, и если, говорит, вы не дадите, так я пойду и скажу, что дал фальшивое показание.

Тулузов при этом окончательно вышел из себя.

– Так зачем же ты, каналья этакая, меня с такими негодяями свел?.. Я не с них, а с тебя спрошу, – ты мой крепостной, – и изволь с ними улаживать!

Тут, в свою очередь, Савелий обозлился.

– Улаживать с ним можно только одним – дать ему денег.

– Ну, так ты и давай из своего кармана. Довольно ты их у меня наворовал.

– Да ведь это что же-с?.. И другие, может, еще больше меня воровали…

Тулузов, поняв, на чей счет это было сказано, бросился было бить Савелия, но тот движением руки остановил его.

– Не смейте меня пальцем тронуть! Не вы мне, а я вам нужен! – проговорил он.

– Никто мне не нужен! – ревел на весь дом Тулузов. – Я убью тебя здесь же на месте, как собаку!

– Нет, не убьете! Вы людей убивали, когда в бедности были, а теперь побережете себя, – возразил, каким-то дьявольским смехом усмехнувшись, Савелий и затем пошел.

– Я тебя завтра же на каторгу сошлю! – кричал ему вслед Тулузов.

– Не сошлете! – отозвался опять с тем же демонским смехом Савелий.

XIV

Савелий Власьев не ошибся, говоря, что барин не сошлет его; напротив, Василий Иваныч на другой же день, ранним утром, позвал его к себе и сказал ему довольно ласковым голосом:

– Тебе глупо было вчера так грубить мне!

– Да это простите, виноват! Обидно тоже немного показалось, – слегка извинился Савелий Власьев.

– Ну, и этому негодяю поручику дай немного денег! – продолжал Тулузов.

– Непременно-с надобно дать! Он уверяет, что никаких средств не имеет, на что существовать.

– Я готов ему помочь; но все-таки надобно, чтобы предел был этой помощи, – заметил Тулузов.

– Предел будет-с; решись только дело в вашу пользу, мы ему сейчас в шею дадим, да еще и самого к суду притянем, – умно сообразил Савелий Власьев.

– И нужно будет это сделать непременно, – подхватил Тулузов, – но ты сегодня же и дай ему!

– Сегодня, если только найду; а то его, дьявола, иной раз и не сыщешь, – объяснил Савелий.

– Где ж он, собственно, живет? – спросил Тулузов.

– Это трудно сказать, где он живет; день пребывает около Иверских ворот, а ночи по кабакам шляется или посещает разных метресс своих, которые его не прогоняют.

– Ну, а другие свидетели ничего не говорят?

– Из других старичок-чиновник помер; замерз ли он, окаянный, или удар с ним был, – неизвестно.

– А другой, молодой?

– Тот ведь-с человек умный и понимает, что я ему в те поры заплатил дороже супротив других!.. Но тоже раз сказал было мне, что прибавочку, хоть небольшую, желал бы получить. Я говорю, что вы получите и большую прибавочку, когда дело моего господина кончится. Он на том теперь и успокоился, ждет.

Объяснив все это барину, Савелий Власьев поспешил на розыск пьяного поручика, и он это делал не столько для Тулузова, сколько для себя, так как сам мог быть уличен в подговоре свидетелей. Произведенный, однако, им розыск поручика по всем притонам того оказался на этот раз безуспешным. Тщетно Савелий Власьев расспрашивал достойных друзей поручика, где тот обретается, – никто из них не мог ему объяснить этого; а между тем поручик, никак не ожидавший, что его ищут для выдачи ему денег, и пьяный, как всегда, стоял в настоящие минуты в приемной генерал-губернатора с целью раскаяться перед тем и сделать донос на Тулузова. Обирай заявления у просителей и опрашивай их какой-нибудь другой чиновник, а не знакомый нам камер-юнкер, то поручик за свой безобразно пьяный вид, вероятно, был бы прогнан; но мизерный камер-юнкер, влекомый каким-то тайным предчувствием, подошел к нему первому.

– Вы имеете надобность до князя? – спросил он.

– Имею!.. – отвечал нетвердым голосом поручик. – Я пришел с жалобой на… фу ты, какого важного барина… Тулузова и на подлеца его Савку – управляющего.

При имени Тулузова камер-юнкер впился в поручика и готов был почти обнять его, сколь тот ни гадок был.

– Чем именно обидел вас господин Тулузов? – сказал он, внимательнейшим образом наклонив ухо к поручику, чтобы слушать его.

– Чем он может меня обидеть?.. Я сам его обижу!.. – воскликнул тот с гонором, а затем, вряд ли спьяну не приняв камер-юнкера, совершавшего служебные отправления в своем галунном мундире, за самого генерал-губернатора, продолжал более униженным тоном: – Я, ваше сиятельство, офицер русской службы, но пришел в бедность… Что ж делать?.. И сколько времени теперь без одежды и пищи… et comprenez vous, je mange се que les chiens ne mangeraient pas[157]… а это тяжело, генерал, тяжело…

И при этом у бедного поручика по его опухшей щеке скатилась уж слеза. Камер-юнкер выразил некоторое участие к нему.

– Вы успокойтесь и объясните, что же собственно сделал вам неприятного господин Тулузов?

– Он… – начал нескладно объяснять поручик. – У меня, ваше сиятельство, перед тем, может, дня два куска хлеба во рту не бывало, а он говорит через своего Савку… «Я, говорит, дам тебе сто рублей, покажи только, что меня знаешь, и был мне друг!..» А какой я ему друг?.. Что он говорит?.. Но тоже голод, ваше сиятельство… Иные от того людей режут, а я что ж?.. Признаюсь в том… «Хорошо, говорю, покажу, давай только деньги!..»

– Господа, прошу прислушаться к словам господина поручика! – обратился камер-юнкер к другим просителям, из коих одни смутились, что попали в свидетели, а другие ничего, и даже как бы обрадовались, так что одна довольно старая салопница, должно быть, из просвирен, звонким голосом произнесла:

– Как, сударь, не слыхать?.. Слышим, не глухие…

– И что же вы показали?.. – отнесся потом камер-юнкер к поручику.

У того от переживаемых волнений окончательно прилила кровь к голове.

– Не помню, пьян очень был… Кажется, сказал, что служил с ним…

– Но в самом деле вы не служили с ним? – расспрашивал камер-юнкер.

– Как же я служил с ним, – возразил с гневом поручик, – когда у нас в бригаде офицеры были все благороднейшие люди!.. А тут что ж?.. Кушать хотелось… Ничего с тем не поделаешь…

– Конечно, – согласился камер-юнкер; потом, вежливо попросив поручика подождать его тут и вместе с тем мигнув стоявшему в приемной жандарму, чтобы тот не выпускал сего просителя, проворно пошел по лестнице наверх, виляя своим раззолоченным задом.

Шел камер-юнкер собственно в канцелярию для совещаний с управляющим оной и застал также у него одного молодого адъютанта, весьма любимого князем. Когда он им рассказал свой разговор с поручиком, то управляющий на это промолчал, но адъютант засмеялся и, воскликнув: «Что за вздор такой!», побежал посмотреть на поручика, после чего, возвратясь, еще более смеялся и говорил:

– Это какой-то совсем пьяный… Он и со мной полез было целоваться и кричит: «Вы военный, и я военный!».

– Но как же, однако, с ним быть?.. Докладывать мне об этом князю или нет?

– Конечно, нет! – воскликнул адъютант, думавший, что князь по-прежнему расположен к Тулузову, но управляющий, все время глядевший в развернутую перед ним какую-то министерскую бумагу, сказал камер-юнкеру:

– Я полагаю, вам следует взять от поручика письменное заявление о том, что он вам говорил.

– Я и то уже сказал прочим просителям: «Прошу прислушать, господа!» – объяснил камер-юнкер.

– Тогда потрудитесь все это оформить и составьте на законном основании постановление! – посоветовал ему управляющий.

Камер-юнкер поспешил сойти вниз и в какие-нибудь четверть часа сделал все нужное. Возвратясь к управляющему с бумагой, он спросил его:

– Вы доложите князю или я?

– Я-с, – отвечал управляющий, несколько ревнивый в этих случаях и старавшийся обо всем всегда докладывать князю сам. Просмотрев составленную камер-юнкером бумагу, он встал с своего кресла, и здесь следовало бы описать его наружность, но, ей-богу, во всей фигуре управляющего не было ничего особенного, и он отчасти походил на сенаторского правителя Звездкина, так как подобно тому происходил из духовного звания, с таким лишь различием, что тот был петербуржец, а сей правитель дел – москвич и, в силу московских обычаев, хотя и был выбрит, но не совсем чисто; бакенбарды имел далеко не так тщательно расчесанные, какими они были у Звездкина; об ленте сей правитель дел, кажется, еще и не помышлял и имел только Владимира на шее, который он носил не на белье, а на атласном жилете, доверху застегнутом. Захватив с собою постановление камер-юнкера, также и министерскую бумагу, управляющий пошел, причем начал ступать ногами как-то вкривь и вкось. Словом, обнаружил в себе мужчину нескладного и неотесанного, но при всем том имел вид умный. Направился первоначально управляющий в залу, где, увидя приехавшего с обычным докладом обер-полицеймейстера, начал ему что-то такое шептать, в ответ на что обер-полицеймейстер, пожимая плечами, украшенными густыми генеральскими эполетами, произнес не без смущения:

– Это бог знает что такое!..

– Да, – подтвердил и управляющий, – ни один еще министр, как нынешний, не позволял себе писать такие бумаги князю!.. Смотрите, – присовокупил он, показывая на несколько строчек министерской бумаги, в которых значилось: «Находя требование московской полиции о высылке к ее производству дела о господине Тулузове совершенно незаконным, я вместе с сим предложил местному губернатору не передавать сказанного дела в Москву и производить оное во вверенной ему губернии».

– По этой бумаге вы и идете докладывать? – спросил невеселым голосом обер-полицеймейстер.

– По этой и вот еще по какой, – объяснил управляющий и дал обер-полицеймейстеру прочесть составленный камер-юнкером акт, прочитав который обер-полицеймейстер грустно улыбнулся и проговорил:

– Это новое еще будет обвинение на полицию?

– Новое, – подтвердил управляющий и ушел в кабинет князя, где оставался весьма продолжительное время.

Для уяснения хода событий надобно сказать, что добрый и старый генерал-губернатор отчасти по болезни своей, а еще более того по крайней распущенности, которую он допустил в отношении служебного персонала своего, предполагался в Петербурге, как говорится, к сломке, что очень хорошо знали ближайшие его подчиненные и поэтому постоянно имели печальный и грустный вид.

Выйдя из кабинета, управляющий снова отнесся к обер-полицеймейстеру:

– Князь поручил вам поручика, сделавшего извет, арестовать при одном из частных домов, а требование московской полиции об отправке к ней дела Тулузова, как незаконное, предлагает вам прекратить.

– Да черт с ним, с этим делом! Я и не знал даже о существовании такого требования, – проговорил обер-полицеймейстер и уехал исполнять полученные им приказания.

Таким образом, пьяный поручик, рывший для другого яму, сам прежде попал в оную и прямо из дома генерал-губернатора был отведен в одну из частей, где его поместили довольно удобно в особой комнате и с матрацем на кровати.