Люди сороковых годов

– Где это, барин, так долго вы были? – спросила она.

– У Фатеевой, – отвечал Вихров без всякой осторожности.

– Вот у кого! – произнесла Груша протяжно и затем почти сейчас же ушла от него из кабинета.

Вихров целый вечер после того не видал ее и невольно обратил на это внимание.

– Груша! – крикнул он.

Та что-то не показывалась.

– Груша! – повторил он громче и уж несколько строго.

– Сейчас! – отвечала та явно неохотным тоном и затем пришла к нему.

Вихров очень хорошо видел по ее личику, что она дулась на него.

– Это что такое значит? – спросил он ее.

– Что такое значит? – спросила Груша, в свою очередь.

– А то, что вы гневаетесь, кажется, на меня.

– Нет-с, – отвечала та. – Что вам гнев-то мой?! – прибавила она, немного помолчав.

– А то, что ты вздор думаешь; я ездил к Клеопатре Петровне чисто по чувству сострадания. Она скоро, вероятно, умрет.

– Умрет, да, как же!.. Нет еще, поживет!.. – почти воскликнула Груша.

– Нет, умрет! – прикрикнул на нее с своей стороны Вихров. – А ты не смей так говорить! Ты оскорбляешь во мне самое святое, самое скорбное чувство, – пошла!

Груша струсила и ушла.

V

Похороны

Вихрову не удалось в другой раз побывать у Клеопатры Петровны. Не прошло еще и недели, как он получил от Катишь запечатанное черною печатью письмо.

«Добрый Павел Михайлович, – писала она не столь уже бойким почерком, – нашего общего друга в прошедшую ночь совершенно неожиданно не стало на свете. Мы с ней еще не спали, а сидели и разговаривали об вас. Она меня просила, чтобы я поутру послала сказать вам, чтобы вы непременно приезжали играть в карты; вот вы и приедете к ней, но на другого рода карты – карты страшные, тяжелые!.. Вдруг она приподнялась на постели, обняла меня, вскрикнула и лежала уже бездыханная в моих объятиях… Вообразите мой ужас: я сама закричала как сумасшедшая, едва дозвалась людей и положила труп на постель. Все кончено! Упокой, господи, душу усопшей рабы твоей! Пишу это письмо к вам на рассвете; солнце только что еще показалось, но наше дорогое солнце никогда не взойдет для нас…»

На этом месте видно было, что целый ливень слез упал на бумагу.

«Снаряжать ее похороны приезжайте завтра же и денег с собой возьмите. У нее всего осталось 5 рублей в бумажнике. Хорошо, что вас, ангела-хранителя, бог послал, а то я уж одна потерялась бы!

Ваша Катишь».

Вихров, прочитав это письмо, призвал Грушу и показал ей его.

– Вот ты говорила, что не умрет; умерла – радуйся! – сказал он ей досадливым голосом.

Груша только уж молчала и краснела в лице. Вихров все эти дни почти не говорил с нею. На этот раз она, наконец, не вытерпела и бросилась целовать его руку и плечо.

– Виновата, барин, виновата, – говорила она.

Вихров поцеловал ее в голову.

– Ну то-то же, вперед такого вздора не думай! – проговорил он.

– Не буду, барин, – отвечала Груша; а потом, помолчав несколько, прибавила: – Мне можно, барин, сходить к ним на похороны-то?

– Зачем же тебе?

– Да вот я говорила-то про них; ведь это грешно: я хоть помолюсь за них, – отвечала Груня.

– Если с этою целью, а не из пустого любопытства, то ступай! – разрешил ей Вихров.

После того он, одевшись в черный фрак и жилет, поехал.

В маленьком домике Клеопатры Петровны окна были выставлены и горели большие местные свечи. Войдя в зальцо, Вихров увидел, что на большом столе лежала Клеопатра Петровна; она была в белом кисейном платье и с цветами на голове. Сама с закрытыми глазами, бледная и сухая, как бы сделанная из кости. Вид этот показался ему ужасен. Пользуясь тем, что в зале никого не было, он подошел, взял ее за руку, которая едва послушалась его.

– Клеопатра Петровна, – сказал он вслух, – если я в чем виноват перед вами, то поверьте мне, что мученьями моей совести, по крайней мере, в настоящую минуту я наказан сторицею! – И потом он наклонился и сначала поцеловал ее в голову, лоб, а потом и в губы.

Катишь, догадавшись по экипажу Вихрова, что он приехал, вышла к нему из соседней комнаты. Выражение лица ее было печально, но торжественно.

– Клеопаша всегда желала быть похороненною в их приходе рядом с своим мужем. «Если, говорит, мы несогласно жили с ним в жизни, то пусть хоть на страшном суде явимся вместе перед богом!» – проговорила Катишь и, кажется, вряд ли не сама все это придумала, чтобы хоть этим немного помирить Клеопатру Петровну с ее мужем: она не только в здешней, но и в будущей даже жизни желала устроивать счастье своих друзей.

– Съездите теперь к этим господам, у которых дроги, и скажите, чтобы их отпустили в деревню, и мне тоже дайте денег; здесь надобно сделать кой-какие распоряжения.

Вихров дал ей денег и съездил как-то механически к господам, у которых дроги, – сказал им, что надо, и возвратился опять в свое Воздвиженское. Лежащая на столе, вся в белом и в цветах, Клеопатра Петровна ни на минуту не оставляла его воображения. На другой день он опять как-то машинально поехал на вынос тела и застал, что священники были уже в домике, а на дворе стояла целая гурьба соборных певчих. Катишь желала как можно параднее похоронить свою подругу. Гроб она также заказала пренарядный.

– Ничего, растряхайте-ка ваш кармашек! Она стоит, чтобы вы ее с почетом похоронили, – говорила она Вихрову.

Гроб между тем подняли. Священники запели, запели и певчие, и все это пошло в соседнюю приходскую церковь. Шлепая по страшной грязи, Катишь шла по средине улицы и вела только что не за руку с собой и Вихрова; а потом, когда гроб поставлен был в церковь, она отпустила его и велела приезжать ему на другой день часам к девяти на четверке, чтобы после службы проводить гроб до деревни.

Вихров снова возвратился домой каким-то окаменелым. Теперь у него в воображении беспрестанно рисовался гроб и положенные на него цветы.

Поутру он, часу в девятом, приехал в церковь. Кроме Катишь, которая была в глубоком трауре и с плерезами, он увидел там Живина с женою.

– Умерла, брат, – проговорил тот каким-то глухим голосом.

– Да, умерла, – повторил Вихров.

Юлия только внимательно смотрела на Вихрова. Живин, заметивши, что приятель был в мрачном настроении, сейчас же, разумеется, пожелал утешить его, или, лучше сказать, пооблить его холодною водою.

– Последний-то обожатель ее, господин Ханин, говорят, и не был у нее, пока она была больна, – сказал он.

Вихрову досадно и неприятно было это слышать.

– Ну, не время говорить подобные вещи, – сказал он.

В половине обедни в церковь вошел Кергель. Он не был на этот раз такой растерянный; напротив, взор у него горел радостью, хотя, сообразно печальной церемонии, он и старался иметь печальный вид. Он сначала очень усердно помолился перед гробом и потом, заметив Вихрова, видимо, не удержался и подошел к нему.

– Спешу пожать вашу руку и поблагодарить вас, – сказал он и, взяв руку Вихрова, с чувством пожал ее.

– Что такое? За что? – спросил его тот.

– От его превосходительства Сергея Григорьича (имя Абреева) прислан мне запрос через полицию, чтобы я прислал мой формулярный список для определения меня в полицеймейстеры.

– Вот как! – произнес Вихров с удовольствием. – Значит, письмо подействовало!

– Да как же, помилуйте! – продолжал Кергель с каким-то даже трепетом в голосе. – Я никак не ожидал и не надеялся быть когда-нибудь полицеймейстером – это такая почетная и видная должность!.. Конечно, я всю душу и сердце положу за его превосходительство Сергея Григорьича, но и тем, вероятно, не сумею возблагодарить ни его, ни вас!.. А мне еще и Катерине Дмитриевне надобно передать радостное для нее известие, – прибавил он после нескольких минут молчания и решительно, кажется, не могший совладать с своим нетерпением.

– А разве и об ней есть запрос? – спросил Вихров.

– И об ней, и она, наверно, будет определена, – отвечал Кергель и, осторожно перейдя на ту сторону, где стояла Катишь, подошел к ней и начал ей передавать приятную новость; но Катишь была не такова: когда она что-нибудь делала для других, то о себе в эти минуты совершенно забывала.

– Ну, после как-нибудь расскажете, мне не до того, – отвечала она, и все внимание ее было обращено на церемонию отпевания.

В одном из углов церкви Вихров увидал также и Грушу, стоявшую там, всю в черном, и усерднейшим образом кланявшуюся в землю: она себя в самом деле считала страшно согрешившею против Клеопатры Петровны.

Когда, наконец, окончилась вся эта печальная церемония и гроб поставили на дроги, Живин обратился к Вихрову:

– А ты поедешь провожать до деревни?

– Да, – отвечал тот мрачно.

– Прощайте, Вихров, – сказала ему Юлия с каким-то особенным ударением. – Я сегодня убедилась, что у вас прекрасное сердце.

Кергель между тем, как бы почувствовав уже в себе несколько будущего полицеймейстера, стал шумно распоряжаться экипажами. Одним велел подъехать, другим отъехать, дрогам тронуться.

Катишь все время сохраняла свой печальный, но торжественный вид. Усевшись с Вихровым в коляску, она с важностью кивнула всем прочим знакомым головою, и затем они поехали за гробом.

Вскоре после того пришлось им проехать Пустые Поля, въехали потом и в Зенковский лес, – и Вихров невольно припомнил, как он по этому же пути ездил к Клеопатре Петровне – к живой, пылкой, со страстью и нежностью его ожидающей, а теперь – что сталось с нею – страшно и подумать! Как бы дорого теперь дал герой мой, чтобы сразу у него все вышло из головы – и прошедшее и настоящее!

– Последний уж раз я еду по этой дорожке, – проговорила вдруг Катишь, залившись горькими слезами.

Вихров взглянул на нее – и тоже не утерпел и заплакал.

– Ну, будет, пощадите меня, – сказал он, взяв и сжимая ее руку.

– Я очень рада, что хоть вы одни понимаете, как можно было любить эту женщину, – бормотала Катишь, продолжая плакать.

Она в самом деле любила Клеопатру Петровну больше всех подруг своих. После той размолвки с нею, о которой когда-то Катишь писала Вихрову, она сама, первая, пришла к ней и попросила у ней прощения. В Горохове их ожидала уже вырытая могила; опустили туда гроб, священники отслужили панихиду – и Вихров с Катишь поехали назад домой. Всю дорогу они, исполненные своих собственных мыслей, молчали, и только при самом конце их пути Катишь заговорила:

– Кергель сказывал, что меня непременно определят в сестры милосердия; ну, я покажу, как русская дама может быть стойка и храбра, – заключила она и молодцевато махнула головою.

Вихров всю почти ночь после того не спал и все ходил взад и вперед по кабинету.

– Я, решительно я убил эту женщину! Женись я на ней, она была бы счастлива и здорова, – говорил он.

И это почти была правда. После окончательной разлуки с ним Клеопатра Петровна явно не стала уже заботиться ни о добром имени своем, ни о здоровье, – ей все сделалось равно.

VI

Одно за одним

Тяжелое душевное состояние с Вихровым еще продолжалось; он рад даже был, что Мари, согласно своему обещанию, не приезжала еще в их края. У нее был болен сын ее, и она никак не могла выехать из Петербурга. Вихров понимал, что приезд ее будет тяжел для Груши, а он не хотел уже видеть жертв около себя – и готов был лучше бог знает от какого блаженства отказаться, чтобы только не мучить тем других. Переписка, впрочем, между им и Мари шла постоянная; Мари, между прочим, с величайшим восторгом уведомила его, что повесть его из крестьянского быта, за которую его когда-то сослали, теперь напечаталась и производит страшный фурор и что даже в самых модных салонах, где и по-русски почти говорить не умеют, читаются его сказания про мужиков и баб, и отовсюду слышатся восклицания: «C'est charmant! Comme c'est vrai! Comme c'est poetique!»[155]

«Ты себе представить не можешь, – заключала Мари, – как изменилось здесь общественное мнение: над солдатчиной и шагистикой смеются, о мужиках русских выражаются почти с благоговением. Что крепостное право будет уничтожено – это уже решено; но, говорят многие, коренные преобразования будут в судах и в финансах. Дай-то бог, авось мы доживем до того, что нам будет возможно не боясь честно говорить и не стыдясь честно жить». По газетам Вихров тоже видел, что всюду курили фимиам похвал его произведению. Встреть моего писателя такой успех в пору его более молодую, он бы сильно его порадовал; но теперь, после стольких лет почти беспрерывных душевных страданий, он как бы отупел ко всему – и удовольствие свое выразил только тем, что принялся сейчас же за свой вновь начатый роман и стал его писать с необыкновенной быстротой; а чтобы освежаться от умственной работы, он придумал ходить за охотой – и это на него благотворно действовало: после каждой такой прогулки он возвращался домой здоровый, покойный и почти счастливый. Вместо Живина, который все время продолжал сидеть с женой и амурничать, Вихров стал брать с собой Ивана. Этот Санчо Панса его юности вел себя последнее время прекрасно: был постоянно трудолюбив, трезв и даже опрятен и почти что умен. Стрелял он тоже порядочно – и выучился этому от нечего делать, когда барином сослан был в деревню.

Каждый почти день Вихров с ружьем за плечами и в сопровождении Ивана, тоже вооруженного, отправлялся за рябчиками в довольно мрачный лес, который как-то больше гармонировал с душевным настроением героя моего, чем подозерные луга. Вихров почти наизусть выучил всю эту дорогу: вот пройдет мимо гумен Воздвиженского и по ровной глинистой дороге начнет подниматься на небольшой взлобок, с которого ненадолго бывает видно необыкновенно красивую колокольню села Богоявления; потом путь идет под гору к небольшому мостику, от которого невдалеке растут две очень ветвистые березы; затем опять надо идти в гору. Вихров всегда задыхался при этом; но вот, наконец, и воротца в лес. Иван, когда они подходили к ним, уходил немного вперед и отворял воротца, под которыми постоянно была лужа грязи. Пройдя их, сейчас же можно было поворачивать в лес. Идя в чаще елок, на вершины которых Иван внимательнейшим образом глядел, чтобы увидеть на них рябчика или тетерева, Вихров невольно помышлял о том, что вот там идет слава его произведения, там происходит война, смерть, кровь, сколько оскорбленных самолюбий, сколько горьких слез матерей, супруг, а он себе, хоть и грустный, но спокойный, гуляет в лесу. На одну из ближайших ко входу в лес колод Вихров обыкновенно садился отдыхать, а Иван в почтительной позе устанавливался невдалеке от него – и Вихров всякий раз, хоть и не совсем ласковым голосом, говорил ему:

– Садись, что ж ты стоишь!

И Иван садился, но все-таки продолжал держать себя в несколько трусливой позе. Наконец, Вихрову этот подобострастный вид его стал наскучать – и он решился ободрить его, хоть и предчувствовал, что Иван после того сейчас же нос подымет и, пожалуй, опять пьянствовать начнет; но, как бы то ни было, он раз сказал ему:

– Иван, что ж ты не женишься?

– На ком же жениться-то! – отвечал Иван, потупляясь немного.

Барин в этом случае попал в самую заветную его мечту.

– Хорошие-то невесты за меня не пойдут, а на худой-то что жениться.

– Да ведь невесты все одинаково хороши!

– Нет-с, разница большая, – отвечал Иван, ухмыляясь. – За меня было, вон, поповна даже шла-с.

– Ну так что же?

– Да говорит: «Есть у тебя сто рублей денег, так пойду за тебя», – а у меня какие ж деньги!

И в голосе Ивана Вихров явно почувствовал укор себе, зачем он ему не приготовил этих ста рублей.

– Что ж, она хороша лицом?

– Нет, из лица она не так чтобы очень красива, – отвечал Иван.

Поповна была просто дурна и глупа очень.

– Так чем же она тебе нравится?

– Да тем, что попочетнее, все не мужичка простая.

– И ты бы на ней с большим удовольствием женился?

– Да-с, – отвечал Иван, опять ухмыляясь.

– Ну, хорошо, сватайся! Я тебе дам сто рублей.

Иван что-то молчал.

– Когда же ты будешь свататься? – спросил Вихров, думая, что не налгал ли все это Иван.

– Да вот-с тут как-нибудь, – отвечал Иван опять как-то нерешительно; у него мгновенно уже все перевернулось в голове. «Зачем жениться теперь, лучше бы барин просто дал сто рублей», – думал он.

– Ну, женись, женись! – повторил с усмешкою Вихров.

– Слушаю-с! – отвечал Иван и, будучи все-таки очень доволен милостями барина, решился в мыслях еще усерднее служить ему, и когда они возвратились домой, Вихров, по обыкновению, сел в кабинете писать свой роман, а Иван уселся в лакейской и старательнейшим образом принялся приводить в порядок разные охотничьи принадлежности: протер и прочистил ружья, зарядил их, стал потом починивать патронташ.

К нему вошла Груша.

– А что, барину к ужину есть дичь? – сказала она.

– Есть надо быть-с! – отвечал Иван, сейчас же вскакивая на ноги: он все время был чрезвычайно почтителен к Груше и относился к ней, совершенно как бы она барыня его была.

– Дай-ка, умею ли я стрелять, – сказала она, взяв одно ружье; ей скучно, изволите видеть, было: барин все занимался, и ей хоть бы с кем-нибудь хотелось поболтать.

– Так, что ли, стреляют? – спросила она, прикладывая ружье к половине груди и наклоняя потом к нему свою голову.

– Нет-с, не так-с, а вот как-с, – надо к щеке прикладывать, – проговорил Иван и, схватив другое ружье, прицелился из него и, совершенно ошалелый оттого, что Груша заговорила с ним, прищелкнул языком, притопнул ногой и тронул язычок у ружья.

То сейчас же выстрелило; Груша страшно при этом вскрикнула.

– Что такое? – проговорил Иван, весь побледнев.

– То, что меня застрелил, – проговорила Груша, опускаясь на стоявший около нее стул.

Кровь текла у нее по всему платью.

– Что за выстрел? – воскликнул и Вихров, страшно перепуганный и одним прыжком, кажется, перескочивший из кабинета в лакейскую.

Там Иван по-прежнему стоял онемелый, а Груша сидела наклонившись.

– Что такое у вас? – повторил еще раз Вихров.

– Это я, батюшка, выстрелила, – поспешила отвечать Груша, – шалила да и выстрелила в себя; маленько, кажется, попала; за доктором, батюшка, поскорее пошлите…

– Доктора скорей, доктора! – кричал Вихров.

Мальчик Миша, тоже откуда-то появившийся, побежал за доктором.

– Но куда ты в себя выстрелила и как ты могла в себя выстрелить? – говорил Вихров, подходя к Груше и разрывая на ней платье.

– Вот тут, кажется, в бок левый, – отвечала Груша.

– Но ты тут не могла сама себе выстрелить! – говорил Вихров, ощупывая дрожащею рукою ее рану. – Уж это не ты ли, злодей, сделал? – обратился он к стоявшему все еще на прежнем месте Ивану и не выпуская Груши из своих рук.

– Я-с это, виноват! – отвечал тот сдуру.

– А, так вот это кто и что!.. – заревел вдруг Вихров, оставляя Грушу и выходя на средину комнаты: ему пришло в голову, что Иван нарочно из мести и ревности выстрелил в Грушу. – Ну, так погоди же, постой, я и с тобой рассчитаюсь! – кричал Вихров и взял одно из ружей. – Стой вот тут у притолка, я тебя сейчас самого застрелю; пусть меня сошлют в Сибирь, но кровь за кровь, злодей ты этакий!

– Батюшка барин, не делайте этого, не делайте! – кричала Груша.

– Нет, никто меня теперь не остановит от этого! – кричал Вихров и стал прицеливаться в Ивана, который смиренно прижался к косяку и закрыл только глаза.

Напрасно Груша молила и стонала.

– Дай только в лоб нацелиться, чтобы верный был выстрел, – шипел Вихров и готов был спустить курок, но в это время вбежал Симонов – и сам бог, кажется, надоумил его догадаться, в чем тут дело и что ему надо было предпринять: он сразу же подбежал к Вихрову и что есть силы ударил его по руке; ружье у того выпало, но он снова было бросился за ним – Симонов, однако, схватил его сзади за руки.

– Черт ты этакой, убеги, спрячься скорей! – закричал он Ивану.

Тот действительно повернулся и побежал, и забежал в самую даль поля и сел там в рожь.

Симонов между тем продолжал бороться с Вихровым.

– Нет, я его поймаю и убью! – больше стонал тот по-звериному, чем говорил.

– Нет-с, не уйдете-с, не убьете-с! – стонал, в свою очередь, и Симонов.

Но Вихров, конечно, бы вырвался из его старческих рук, если бы в это время не вошел случайно приехавший Кергель.

– Батюшка, подсобите связать барина, – закричал ему Симонов, – а то он либо себя, либо Ивана убьет…

Кергель, и не понявший сначала, что случилось, бросился, однако, помогать Симонову. Оба они скрутили Вихрову руки назад и понесли его в спальню; белая пена клубом шла у него изо рта, глаза как бы окаменели и сделались неподвижными. Они бережно уложили его на постель. Вихров явно был в совершенном беспамятстве. Набежавшие между тем в горницу дворовые женщины стали хлопотать около Груши. Дивуясь и охая и приговаривая: «Матери мои, господи, отцы наши святые!» – они перенесли ее в ее комнату. Кергель прибежал тоже посмотреть Грушу и, к ужасу своему, увидел, что рана у ней была опасна, а потому сейчас же поспешил свезти ее в своем экипаже в больницу; но там ей мало помогли: к утру Груша умерла, дав от себя показание, что Иван выстрелил в нее совершенно нечаянно.

Симонов, опасаясь, что когда Вихров опомнится, так опять, пожалуй, спросит Ивана, попросил исправника, чтобы тот, пока дело пойдет, посадил Ивана в острог. Иван, впрочем, и сам желал того.

У Вихрова доктор признал воспаление в мозгу и весьма опасался за его жизнь, тем более, что тот все продолжал быть в беспамятстве. Его очень часто навещали, хотя почти и не видали его, Живин с женою и Кергель; но кто более всех доказал ему в этом случае дружбу свою, так это Катишь. Услыхав о несчастном убийстве Груши и о постигшей Вихрова болезни, она сейчас же явилась к нему уже в коричневом костюме сестер милосердия, в чепце и пелеринке и даже с крестом на груди. Сейчас же приняла весь дом под свою команду и ни одной душе не позволяла ходить за больным, а все – даже черные обязанности – исполняла для него сама. Через неделю, когда доктор очень уж стал опасаться за жизнь больного, она расспросила людей, кто у Павла Михайлыча ближайшие родственники, – и когда ей сказали, что у него всего только и есть сестра – генеральша Эйсмонд, а Симонов, всегда обыкновенно отвозивший письма на почту, сказал ей адрес Марьи Николаевны, Катишь не преминула сейчас же написать ей письмо и изложила его весьма ловко.

«Ваше превосходительство! – писала она своим бойким почерком. – Письмо это пишет к вам женщина, сидящая день и ночь у изголовья вашего умирающего родственника. Не буду описывать вам причину его болезни; скажу только, что он напуган был выстрелом, который сделал один злодей-лакей и убил этим выстрелом одну из горничных».

Катишь очень хорошо подозревала о некоторых отношениях Груши к Вихрову; но, имея привычку тщательнейшим образом скрывать подобные вещи, она, разумеется, ни одним звуком не хотела намекнуть о том в письме к Марье Николаевне. Темное, но гениальное чутье Катишь говорило ей, что между m-me Эйсмонд и m-r Вихровым вряд ли нет чего-нибудь, по крайней мере, некоторой нравственной привязанности; так зачем же было смущать эти отношения разным вздором? Себя она тоже по этому поводу как бы старалась несколько выгородить.

«Не заподозрите, бога ради, – писала она далее в своем письме, – чтобы любовь привела меня к одру вашего родственника; между нами существует одна только святая и чистая дружба, – очень сожалею, что я не имею портрета, чтобы послать его к вам, из которого вы увидали бы, как я безобразна и с каким ужасным носом, из чего вы можете убедиться, что все мужчины могут только ко мне пылать дружбою!»

Сделавшись сестрой милосердия, Катишь начала, нисколько не конфузясь и совершенно беспощадно, смеяться над своей наружностью. Она знала, что теперь уже блистала нравственным достоинством. К письму вышеизложенному она подписалась.

«Сестра милосердия, Екатерина Прыхина».

VII

Петербургская гостья и Катишь

Было часов шесть вечера. По главной улице уездного городка шибко ехала на четверке почтовых лошадей небольшая, но красивая дорожная карета. Рядом с кучером, на широких козлах, помещался благообразный лакей в военной форме. Он, как только еще въехали в город, обернулся и спросил ямщика:

– Что ж, мне сбегать к смотрителю и попросить, чтобы вы же и довезли нас до Воздвиженского?

– Я же и довезу, – отвечал ямщик, – всего версты две: генеральшу важно докачу; на водку бы только дала!

– Дадут-с, – отвечал лакей и, как только подъехали к почтовой станции, сейчас же соскочил с козел, сбегал в дом и, возвратясь оттуда и снова вскакивая на козлы, крикнул: – Позволили, пошел!

Ямщик тронул.

– Ну, слава богу, что не задержали! – послышался тихий голос в карете.

Это ехала, или, лучше сказать, скакала день и ночь из Петербурга в Воздвиженское Мари. С ней ехал и сынок ее, только что еще выздоровевший, мальчик лет десяти.