Люди сороковых годов

– Теперь – положительно.

– Что же открыло его? – продолжала расспрашивать Юлия. У ней достало уже силы совладеть со своими рыданиями, и она их спрятала далеко-далеко в глубину души.

– Открыло – мысль и надежда на взаимность.

– Вам, значит, ответили?

– Ответили.

– А как же муж? Он жив еще?

– Жив.

– Каким же образом? Он должен возбуждать в вас ревность.

Вихров пожал плечами.

– У меня любовь к ней духовная, а душой и сердцем никто и никогда не может завладеть.

– Завидую вашей кузине, – проговорила Юлия, помолчав немного, и едва заметно при этом вздохнула.

– В чем же? – спросил Вихров, как бы не поняв ее слов.

– В том, что она внушила такое постоянное чувство: двенадцать лет ее безнадежно любили и не могли от этого чувства полюбить других женщин.

– Не мог-с! – отвечал Вихров. Он очень хорошо видел, что Юлия была оскорблена и огорчена.

Разговор далее между ними не продолжался. Вихрову стало как-то стыдно против Юлии, а она, видимо, собиралась со своими чувствами и мыслями. Он отошел от нее, чтобы дать ей успокоиться.

Юлия по крайней мере с полчаса просидела на своем месте, не шевелясь и ни с кем не говоря ни слова; она была, как я уже и прежде заметил, девушка самолюбивая и с твердым характером. Пока она думала и надеялась, что Вихров ответит ей на ее чувство, – она любила его до страсти, сентиментальничала, способна была, пожалуй, наделать глупостей и неосторожных шагов; но как только услыхала, что он любит другую, то сейчас же поспешила выкинуть из головы все мечтания, все надежды, – и у нее уже остались только маленькая боль и тоска в сердце, как будто бы там что-то такое грызло и вертело. Окончательно овладев собой и увидев, что m-me Пиколова сидела одна (начальник губернии в это время разговаривал с Виссарионом Захаревским), Юлия сейчас же подошла и села около нее. Вихрову, между тем, ужасно хотелось уйти домой, но он, собственно, пришел спросить о своем деле прокурора, а тот, как нарочно, продолжал все заниматься с фокусником. Вихров стал дожидаться его и в это время невольно прислушался к разговору, который происходил между губернатором и Виссарионом. Они говорили о почтовом доме, который хозяйственным образом строил Захаревский.

– Почтмейстер мне прямо пишет, что дом никуда не годится, – говорил губернатор, больше шутя, чем серьезно.

– Для меня решительно все равно, хоть бы он провалился, – отвечал Виссарион, – архитектор их принял – и кончено!

– Но он говорит, что штукатурка потом уж на потолках обвалилась.

– Штукатурка должна была бы или сейчас обвалиться, или уж она обыкновенно никогда не обваливается.

– Но она, однако, действительно обвалилась, – возражал слабо начальник губернии.

– Очень-с может быть! Очень это возможно! – отвечал бойко Захаревский. – Они, может быть, буки бучили и белье парили в комнатах, – это какую хотите штукатурку отпарит.

– Потом, что пол очень провесился, боятся ходить, – как бы больше сообщал Захаревскому начальник губернии.

– И то совершенно возможно! – ответил тот с прежнею развязностью. – Нет на свете балки, которая бы при двенадцати аршинах длины не провисла бы, только ходить от этого бояться нечего. В Петербурге в домах все полы качаются, однако этого никто не боится.

– Потом, что земля очень сыра и что от этого полы начало уже коробить.

– Непременно начнет коробить – и мне самому гораздо бы лучше было и выгоднее класть сухую землю, потому что ее легче и скорее наносили бы, но я над богом власти не имею: все время шли проливные дожди, – не на плите же мне было землю сушить; да я, наконец, пробовал это, но только не помогает ничего, не сохнет; я обо всем том доносил начальству!

– Или тоже печи, пишут, сложены из старого кирпича, а тот из стены старой разобран – и весь поэтому в извести, что вредно для печи.

– Очень вредно-с, но это было дело их архитектора смотреть. Я сдал ему печи из настоящего материала – и чтобы они были из какого-нибудь негодного сложены, в сдаточном акте этого не значится, но после они могли их переложить и сложить бог знает из какого кирпича – времени полгода прошло!

– Но все-таки вы поправьте им, чтобы успокоить их, – больше советовал начальник губернии, чем приказывал.

– Ни за что, ваше высокопревосходительство! – воскликнул Захаревский. – Если бы я виноват был тут, – это дело другое; но я чист, как солнце. Это значит – прямо дать повод клеветать на себя кому угодно.

– Да, но я это не для них, а для себя прошу вас сделать, потому что они пойдут писать в Петербург, а я терпеть не могу, чтобы туда доходили дрязги разные.

– Если для вас, ваше превосходительство, так я готов переделать хоть с подошвы им весь дом, но говорю откровенно: для меня это очень обидно, очень обидно, – говорил Захаревский.

– Но что ж делать – мало ли по службе бывает неприятностей! – произнес начальник губернии тоном философа.

– Это конечно что! – подтвердил также несколько философским тоном и Захаревский.

Во всем этом разговоре Вихрова по преимуществу удивила смелость Виссариона, с которою тот говорил о постройке почтового дома. Груня еще прежде того рассказывала ему: «Хозяин-то наш, вон, почтовый дом строил, да двадцать тысяч себе и взял, а дом-то теперь весь провалился». Даже сам Виссарион, ехавши раз с Вихровым мимо этого дома, показал ему на него и произнес: «Вот я около этого камелька порядком руки погрел!» – а теперь он заверял губернатора, что чист, как солнце.

Лакеи в продолжение всего вечера беспрестанно разносили фрукты и конфеты. Наконец подана была груша – по два рубля штука. Виссарион, несмотря на то, что разговаривал с начальником губернии, не преминул подбежать к m-me Пиколовой и упросил ее взять с собой домой пяток таких груш. Он знал, что она до страсти их любила и ела их обыкновенно, лежа еще в постели поутру. За такого рода угощенье m-me Пиколова была в восторге от вечеров Захаревского и ужасно их хвалила, равно как и самого хозяина.

Прокурор, наконец, нагляделся фокусов и вышел в залу. Вихров поспешил сейчас туда же выйти за ним.

– Что это, какое это еще они на меня дело выдумали? – спросил он.

– Не выдумали, а повернули так ловко, – отвечал прокурор, – мужики дали им совсем другие показания, чем давали вам.

– Но от кого же вы это слышали?

– Губернатор сам мне говорил. «Вот, говорит, как следствия у меня чиновники производят: Вихров, производя следствие у Клыкова, все налгал».

– Ах, он негодяй этакий! – воскликнул Вихров, вспыхнув в лице. – Я не то что в службе, но и в частной жизни никогда не лгал, – я спрошу его сегодня же!

– Спросите, – сказал ему прокурор.

Вихров за ужином, для большей смелости, нарочно выпил стакана два вина лишних и, когда оно ему немножко ударило в голову, обратился довольно громко к губернатору:

– Ваше превосходительство, дело об опекунстве Клыкова, говорят, переследовали?

Губернатор довольно сердито взмахнул на него глазами, а m-me Пиколова и уши при этом навострила.

– Да-с, переследовали, – произнес губернатор после некоторого молчания.

– И что же найдено при переследовании?

– Не знаю-с! Я не читал еще самого дела, – отвечал губернатор, взглянув на мгновение на прокурора.

Вихров видел, что далее разговаривать об этом нет никакой возможности, тем более, что губернатор обратился к дамам, с которыми завязался у него довольно живой разговор.

– Мы вас решительно не пустим, решительно не пустим, – говорила Пиколова Юлии.

– Вы едете куда-нибудь? – вмешался губернатор.

– Да, я на той неделе уезжаю к отцу, – отвечала Юлия довольно громко, как бы затем, чтобы слышал Вихров.

– Вы уезжаете? – спросил ее тот.

– Непременно, – отвечала и ему Юлия.

– А мы вас не пустим, не пустим, – сказал губернатор.

– Никакие силы человеческие меня здесь больше не удержат! – отвечала Юлия с ударением. – Я так давно не видала отца, – прибавила она.

Губернатор, уезжая, по обыкновению, с Пиколовой, не взглянул даже на Вихрова; впрочем, тот и сам ему не поклонился. Через неделю Юлия, в самом деле, уехала к отцу.

XXI

Сборище недовольных

Ответ от Мари, наконец, был получен. Он написан был таким же беспокойным почерком, как и прежнее письмо:

«Милый друг мой! Понять не могу, что такое; губернатор прислал на тебя какой-то донос, копию с которого прислал мне Плавин и которую я посылаю к тебе. Об отпуске, значит, тебе и думать нечего. Добрый Абреев нарочно ездил объясняться с министром, но тот ему сказал, что он в распоряжения губернаторов со своими подчиненными не входит. Если мужа ушлют в Южную армию, я не поеду с ним, а поеду в имение и заеду в наш город повидаться с тобой».

Вихров на первых порах и сообразить хорошенько не мог, что это такое с ним делается; с каким-то отупевшим чувством и без особенного даже беспокойства он взял и прочел копию с доноса на него. Там писалось:

«Сосланный в вверенную мне губернию и состоящий при мне чиновником особых поручений, коллежский секретарь Вихров дозволил себе при производстве им следствия по опекунскому управлению штабс-капитана Клыкова внушить крестьянам неповиновение и отбирал от них пристрастные показания; при производстве дознания об единоверцах вошел через жену местного станового пристава в денежные сношения с раскольниками, и, наконец, посланный для поимки бегунов, захватил оных вместе с понятыми в количестве двух человек, но, по небрежности или из каких-либо иных целей, отпустил их и таким образом дал им возможность избежать кары закона.

Почтительнейше представляя все сие на благоусмотрение вашего сиятельства, имею честь испрашивать разрешения о предании чиновника особых поручений Вихрова суду».

Далее рукой Плавина в этой копии было прибавлено:

«Разрешение это и последовало уже».

По прочтении всего этого Вихрову сделалось даже смешно – и он не успел еще перейти ни к какому другому чувству, как в зале послышалась походка со шпорами.

«Уж не опять ли меня ссылают куда-нибудь подальше?» – подумал он.

В комнату к нему, в самом деле, входил полицеймейстер.

– Я к вам привез предписание начальника губернии, – начал тот, вынимая из-за борта мундира бумагу.

Вихров взял ее у него. В предписании было сказано:

«Предав вас вместе с сим за противозаконные действия по службе суду и с удалением вас на время производства суда и следствия от должности, я вместе с сим предписываю вам о невыезде никуда из черты городской впредь до окончания об вас упомянутого дела».

– Очень хорошо-с! – сказал Вихров, обратясь к полицеймейстеру.

– Позвольте мне от вас получить расписку в получении этого предписания, – проговорил тот.

Вихров дал ему эту расписку.

Полицеймейстер не уходил: ему тоже, как видно, хотелось ругнуть губернатора.

– Вот начальство-то как нынче распоряжается! – проговорил он, но Вихров ему ничего не отвечал. Полицеймейстер был созданье губернатора и один из довереннейших его людей, но начальник губернии принадлежал к таким именно начальникам, которых даже любимые и облагодетельствованные им подчиненные терпеть не могут.

В зале между тем раздались новые шаги.

Вихров взмахнул глазами: в двери входили оба брата Захаревские – на лицах у обоих была написана тревога.

– Я все, кажется, исполнил, что вы желали, – обратился Вихров к полицеймейстеру.

Тот понял этот намек, поклонился и ушел.

– Вы слышали, какую штуку с вами сыграл господин губернатор? – спросил прокурор. У него губы даже были бледны от гнева.

– Читаю вот все это теперь, – отвечал Вихров.

Виссарион Захаревский начал молча ходить взад и вперед по комнате; он тоже был возмущен поступком губернатора.

– Я журнала их о предании вас суду не пропустил, – начал прокурор. – Во-первых, в деле о пристрастии вашем в допросах спрошены совершенно не те крестьяне, которых вы спрашивали, – и вы, например, спросили семьдесят человек, а они – троих.

– Троих! – воскликнул Вихров.

– Троих! – повторил прокурор. – Потом об голоде и холере они никаких новых повальных обысков не делали, а взяли только прежние о том постановления земского суда и опеки. В деле аки бы ваших сношений через становую приставшу с раскольниками есть одно только голословное письмо священника; я и говорю, что прежде, чем предавать человека суду, надо обследовать все это законным порядком; они не согласились, в то же присутствие постановили, что они приведут в исполнение прежнее свое постановление, а я, с своей стороны, донесу министру своему.

– Благодарю вас, – сказал Вихров, протягивая ему руку.

– Это невозможно, невозможно-с, – говорил прокурор; губы у него все еще оставались бледными от гнева.

Виссарион тоже, наконец, заговорил.

– Главное дело тут – месть нехороша, – начал он, – господин Вихров не угодил ему, не хотел угодить ему в деле, близком для него; ну, передай это дело другому – и кончено, но мстить, подбирать к этому еще другие дела – по-моему, это нехорошо.

– Вопрос тут не во мне, – начал Вихров, собравшись, наконец, с силами высказать все, что накопилось у него на душе, – может быть, я сам во всем виноват и действительно никуда и ни на что не гожусь; может быть, виновата в том злосчастная судьба моя, но – увы! – не я тут один так страдаю, а сотни и тысячи подчиненных, которыми начальство распоряжается чисто для своей потехи. Будь еще у нас какие-нибудь партии, и когда одна партия восторжествовала бы, так давнула бы другую, – это было бы еще в порядке вещей; но у нас ничего этого нет, а просто тираны забавляются своими жертвами, как некогда татары обращались с нами в Золотой Орде, так и мы обращаемся до сих пор с подчиненными нашими!.. Вот даю клятву, – продолжал Вихров, – что бы со мной ни было, куда бы судьба меня ни закинула, но разоблачать и предавать осмеянию и поруганию всех этих господ – составит цель моей жизни!..

– Все это совершенно справедливо! – подхватил инженер, – и против этого можно только возразить: где ж этого нет? Везде начальство желает, чтобы подчиненные служили в их духе; везде есть пристрастие, везде есть корыстолюбие.

– Как везде? – спросил прокурор. – Ни на одном языке слова даже нет: взятка.

– Слова нет, а самое дело есть, – произнес, смеясь, инженер.

– Нигде такого дела нет, нигде! – воскликнул Вихров. – Извините, Виссарион Ардальоныч, я сегодня в сильно раздраженном состоянии – и потому не могу удержаться и приведу вам вас же самих в пример. В вашем доме этот господин губернатор… когда вы разговаривали с ним о разных ваших упущениях при постройке дома, он как бы больше шутил с вами, находя все это, вероятно, вздором, пустяками, – и в то же время меня, человека неповинного ни в чем и только исполнившего честно свой долг, предает суду; с таким бесстыдством поступать в общественной деятельности можно только в азиатских государствах!

Инженер весь вспыхнул.

– Да вы, может быть, бог знает как напутали при исполнении ваших поручений; он этим и воспользовался, – отдал вас под суд.

– Если бы даже я и напутал, так он не должен был бы сметь отдавать меня под суд, потому что он все-таки знал, что я честно тут поступал!

Приезд новых гостей прервал этот разговор. Это был Кнопов, который, по обыкновению, во фраке и с прицепленною на борту сабелькою, увешанною крестами и медальками, входил, переваливаясь с ноги на ногу, а за ним следовал с своим строгим и малоподвижным лицом уже знакомый нам совестный судья.

– Сейчас только услыхал в клубе о постигшем вас гневе от нашего грозного царя Ивана, – начал Кнопов, относясь к Вихрову, – и поспешил вместе с Дмитрием Дмитриевичем (прибавил он, указывая на судью) засвидетельствовать вам свое почтение и уважение!

Вихров поблагодарил того и другого.

– Здравствуйте, молодая юстиция, – продолжал Кнопов, обращаясь к прокурору, – у них ведь, как только родится правовед, так его сейчас в председательский мундир и одевают. Мое почтение, украшатели городов, – сказал Петр Петрович и инженеру, – им велено шоссе исправно содержать, а они вместо того города украшают; строят все дома себе.

Судья молча и солидно со всеми раскланялся.

Уселись все.

Судья первый начал говорить.

– На меня губернатор тоже написал донос, – сказал он Вихрову.

– Это по случаю кандидатуры на место председателя? – спросил тот.

– Да-с, – продолжал судья каким-то ровным и металлическим голосом, – он нашел, что меня нельзя на это место утвердить, потому что я к службе нерадив, жизни разгульной и в понятиях вольнодумен. Против всего этого я имею им же самим данные мне факты. Что я не нерадив к службе – это я могу доказать тем, что после каждой ревизии моего суда он объявлял мне печатную благодарность; бывал-с потом весьма часто у меня в доме; я у него распоряжался на балах, был приглашаем им на самые маленькие обеды его. Каким же образом он это делал? Если я человек разгульной жизни и вольнодумных мыслей – таких людей начальник губернии обыкновенно к себе не приближает и не должен приближать. О всем этом у меня составлены докладные записки, из коих одну я подал министру внутренних дел, а другую – министру юстиции.

– Митя у меня молодец! – подхватил Кнопов. – У него и батька был такой сутяга: у того Герасимов, богатый барин, поля собаками помял да коров затравил, – тридцать лет с ним тягался, однако оттягал: заставили того заплатить все протори и убытки…

– Я не то что сутяга, – возразил ему судья, – а уж, конечно, никому не позволю наступать себе на ногу, если я знаю, что я в чем-нибудь прав!.. В этой докладной записке, – продолжал он снова, относясь к Вихрову, – я объясняю и причины, по которым начальник губернии порочит меня. «Для госпожи Пиколовой, – я пишу, – выгнаны четыре исправника и заменены ее родственниками; за госпожу Пиколову ратман за то, что в лавке у него не поверили ей в долг товару, был выдержан целый месяц при полиции; за госпожу Пиколову господин Вихров за то, что он произвел следствие об ее родном брате не так, как тому желалось, предан теперь суду». Я вот нарочно и заехал к вам, чтобы попросить вас позволить мне упомянуть также и об вас.

– Сделайте одолжение, – подхватил Вихров.

– Кроме того, у меня собраны от разных жителей города такого рода записки: «Ах, там, пожалуйста, устройте бал у себя, m-me Пиколовой так хочется потанцевать», или: «Мы с m-me Пиколовой приедем к вам обедать», и все в этом роде. Как потом будет угодно министрам – обратить на это внимание или нет, но я представляю факты.

– Это, брат, еще темна вода во облацех, что тебе министры скажут, – подхватил Кнопов, – а вот гораздо лучше по-нашему, по-офицерски, поступить; как к некоторым полковым командирам офицеры являлись: «Ваше превосходительство, или берите другой полк, или выходите в отставку, а мы с вами служить не желаем; не делайте ни себя, ни нас несчастными, потому что в противном случае кто-нибудь из нас, по жребию, должен будет вам дать в публичном месте оплеуху!» – и всегда ведь выходили; ни один не оставался.

– Губернатор и полковой командир – две вещи разные, – возразил ему судья, – в полках все-таки было развито чувство чести!

– Губернатор просто назовет это скопом и донесет на вас, – подхватил прокурор, – и вас всех разошлют по дальним губерниям.

– Да, пожалуй, рассылай, – эка важность! Народ-то нынче трусоват стал, – продолжал Петр Петрович, мотнув головой, – вон как в старину прежде дворяне-то были – Бобков и Хлопков. Раз они в чем-то разругались на баллотировке: «Ты, – говорит один другому, – не смей мне говорить: я два раза в солдаты был разжалован!» – «А я, – говорит другой, – в рудниках на каторге был!» – хвастаются друг перед другом тем; а вон нынешние-то лизуны – как съедутся зимой, баль-костюме сейчас надо для начальника губернии сделать. Он меня раз спрашивает: «Будете вы в маскараде и как замаскируетесь?..» – «Министром», – говорю. – «Зачем же, говорит, министром?» – «Чтобы чиновников, говорю, всех выгнать вон». – «Что же, говорит, и меня выгоните?» – «В первую голову», – говорю. Смеется, но после того на обеды перестал звать… Однако, моя милая братия, пора нам и пуа! – заключил Кнопов, уже вставая.

– Пуа? – спросил его, вставая, Вихров.

– Пуа!.. Непременно пуа!.. – повторил Кнопов. – Вы, Фемида юная, поедете с нами?.. В клуб ведь только! Никуда больше!.. – сказал он прокурору.

– Извольте! – отвечал тот.

– А вы, градоукрашатель? – обратился он к инженеру.

– И я поеду, – отвечал тот.

– С вас непременно дюжину шампанского, – говорил Кнопов, – а то скажу, из какого лесу вы под городом мост строили. «Куда это, говорю, братцы, вы гнилушки-то эти везете – на завод, что ли, куда-нибудь в печь?» – «Нет, говорят, мост строить!»

– Ну, ну! Всегда одно и то же толкуете! – говорил инженер, идя за Петром Петровичем, который выходил в сопровождении всех гостей в переднюю. Там он не утерпел, чтобы не пошутить с Груней, у которой едва доставало силенки подать ему его огромную медвежью шубу.

– Что вы, милушка, нянюшкой, что ли, за вашим барином ходите? – спросил он ее.

– Нянюшкой-с, – пошутила и Груша, краснея.

– Что же, вы ему спинку и грудку трете? – спрашивал Кнопов.

– Нет-с, не тру, – отвечала Груня, смеясь и еще более краснея.

– Трите, милушка, трите, – это пользительно бывает!

Вихров, проводив гостей, начал себя чувствовать очень нехорошо. Он лег в постель; но досада и злоба, доходящие почти до отчаяния, волновали его. Не напиши Мари ему спасительных слов своих, что приедет к нему, – он, пожалуй, бог знает на что бы решился.

На другой день он встал в лихорадке и весь желтый: у него разлилась страшнейшая желчь.

Часть пятая

I

Радостные известия

Уже около двух месяцев Вихров лежал больной. Он все почти время проводил один; из друзей его никого не было в городе: Кнопов жил в деревне; прокурор вместе с совестным судьей (и вряд ли не затем, чтоб помочь тому подшибить губернатора) уехал в Петербург. Инженер тоже поехал с ними, чтобы, как он выражался, пообделать кой-какие делишки, и таким образом единственной собеседницей героя моего была Груша, очень похорошевшая последнее время и начавшая одеваться совершенно как барышня. Она целые дни сидела у него в комнате и щебетала ему, как птичка, разные разности.

Однажды, это было в пятницу на страстной неделе, Вихров лежал, закинув голову на подушки; ему невольно припоминалась другая, некогда бывшая для него страстная неделя, когда он жил у Крестовниковых: как он был тогда покоен, счастлив; как мало еще знал всех гадостей людских; как он верил в то время в жизнь, в правду, в свои собственные силы; а теперь все это было разбито – и что предстояло впереди, он еще и сам не знал хорошенько.

Груша между тем, думая, что барин скучает, не преминула сейчас же начать развлекать его своими разговорами. По случаю таких великих дней, она по преимуществу старалась говорить о божественном.

– А что, барин, правда ли, – спросила она, – когда Христос воскрес, то пришел в ад и заковал сатану?

– Правда, – отвечал Вихров, – потому что доброе и великое начало, которое есть во Христе, непременно должно было заковать начало злое.

– И что будто бы, барин, – продолжала Груша, – цепь эту, чтобы разломать ее, дьяволы круглый год пилят, – и как только самая малость у них останется, с ушко игольное, вдруг подойдет христов день, пропоют «Христос воскресе!», цепь опять цела и сделается?..

– И это справедливо, – подтвердил Вихров, – злое начало, как его ни заковывай, непременно в жизни человеческой начнет проявляться – и все больше и больше, пока снова не произнесутся слова любви и освобождения: тогда оно опять пропадает… Но кто ж тебе все это рассказывал? – прибавил он, обращая с радушием свое лицо к Груне.

– Да тут старушка, барин, к нам одна в Воздвиженское ходила: умная этакая, начетчица!.. Она еще говорила: как Христос тогда сошел в ад – всех грешников и увел с собою, только одного царя Соломона оставил там. «Что ж, говорит, господи, ты покинул меня?» – «А то, говорит, что ты своим умом выходи!» Соломон и стал проситься у сатаны. Тот говорит: «Хорошо, поклонись только мне!» Что делать царю Соломону? Он, однако, день – другой подумал и согласился: поклонился сатане, а сам при этом все держит ручку вверх, – и, батюшки, весь ад восплескал от радости, что царь Соломон сатане поклонился… Тот отпускает его; только Соломон, как на землю-то вышел, и говорит дьяволам, которые его провожали: «Я, говорит, не сатане вашему кланялся, а Христу: вот, говорит, и образ его у меня на большом пальце написан!..» Это он как два-то дни думал и нарисовал себе на ногтю образ Спасителя.

Заметив при этом на губах у Вихрова улыбку, Груша приостановилась.

– Что, барин, видно, это неправда? – спросила она.

Вихров недоумевал, что ему отвечать: разочаровывать Грушу в этих ее верованиях ему не хотелось, а оставлять ее при том ему тоже было жаль.