Люди сороковых годов

Ехал это к нему Вихров.

– Меня, однако, привезли к вам в усадьбу, а не в имение! – говорил тот, снимая шинель.

– Это, уж извините, я так распорядился: что же вам в деревне в курной избе жить, – говорил Клыков.

– Все это прекрасно-с, – возразил ему Вихров, – да к вам-то ехать мне не совсем благовидно.

Они это время входили уже в гостиную и усаживались в ней.

– Но неужели же я вас куском хлеба и чашкою чаю подкуплю – неужели? – спрашивал Клыков, глядя ему в лицо.

– Подкупить не подкупите, но мужикам может это показаться некоторым сближением моим с вами, – возразил Вихров.

– Никаким это сближением не может им показаться! – возразил Клыков.

Вихров не стал с ним больше спорить и просил его, чтобы он дал ему список недоимщиков, а также велел позвать и самих мужиков. Клыков осторожно и как бы даже на цыпочках ушел в свой кабинет. Вихров стал осматриваться. Он сидел в какой-то закоптелой гостиной: закоптели ее стены, на столе лежала закоптелая салфетка, закоптели занавеси на окнах, закоптела как будто бы сама мебель даже, – и на всем были следы какого-то долгого и постоянного употребления. Вихров посмотрел в зало. Там тоже обеденный стол стоял раздвинутым, как бывает это в трактирах; у стульев спинные задки были сильно захватаны, на стене около того места, где в ней открывался буфет, было множество пятен.

В гостиной висел портрет самого хозяина в уланском еще мундире и какой-то, весьма недурной из себя, дамы, вероятно, жены его.

Клыков возвратился с аккуратно составленным списком недоимщиков и объявил, что и сами они дожидаются на дворе.

Вихров не утерпел и сказал ему:

– Какое у вас в доме убранство старинное и как бы закоптелое даже от времени.

– Не столько от времени, сколько курят много, когда соберутся!.. – отвечал смиренно Клыков.

– Но кто ж к вам собирается?.. Соседи, вероятно?

– Соседи-с.

– И что же, в карты все, конечно, все играете!

– Нет-с, мало! – произнес невиннейшим голосом Клыков.

Вихров, наконец, снова обратился к своему делу.

– Потрудитесь приказать, – сказал он, – прийти вот этому первому недоимщику, Родиону Федорову, что ли?

Клыков той же осторожной походкой сходил и привел Родиона Федорова. Оказалось, что это был хохлатый и нескладный мужик, который пришел как-то робко, стал поеживаться, почесываться, несмело на все кругом озираться. Вихров взял лист бумаги и стал записывать его показание.

– В сорок шестом году хлеб у вас градом выбивало? – спросил он его.

– Выбивало-тко! – отвечал Родион очень уже бойко, как бы заранее заучив.

– А холера в сорок восьмом году была?

– Была-то-тко! – опять отрезал Родион.

– А много ли у вас по селениям умерло человек от холеры?

– О-то, много-тко извелось народу!.. Упаси бог! – почти пропел Родион.

Вихров догадался, что Родион был глупорожденный и почти идиот.

– А скажи, действительно ли на тебе недоимки сто рублей?

– Ну… не знаю… может, так!.. – проговорил Родион, как бы через пни скакав языком.

– Значит, ты признаешь ее за собой? – подтвердил Вихров.

– Не знаю… признаю… да! – согласился Родион, взмахивая при этом глазами на Клыкова, который, с опущенной головой и тихой походкой, ходил по гостиной.

– Ну, ступай! – сказал Вихров Родиону.

Тот ушел.

– Прочие так же будут показывать, как и он, а потому вам не угодно ли писать так, что такой-то вот показал согласно с Родионом Федоровым! – проговорил Клыков.

– Там-с увидим, – отвечал ему резко Вихров, – позвольте мне следующего недоимщика, Павла Семенова.

Пришел и тот, тоже не совсем, надо быть, складный мужик: он был длинный и все как-то старался стать боком и наклонить немного голову.

– Была ли у вас холера в селениях? – спросил его Вихров обыкновенным голосом.

– Что-с? – отвечал ему на это Павел, склоняя к нему еще больше свою голову.

– Была ли моровая язва, холера у вас? – повторил Вихров погромче.

– Ах, да, приехал! – отвечал Павел самодовольно, как бы поняв, наконец, в чем дело.

– Что такое приехал? – спросил Вихров с удивлением.

– Он глух немного, – вмешался, наконец, в этот разговор Клыков.

– Была ли у вас холера? – закричал Вихров на весь дом.

– Была, была! – поспешно отвечал Павел.

– Бога ради, нельзя ли немножко потише этого, – сказал Клыков почти умоляющим голосом, – у меня жена в таком положении, в самом критическом теперь!

– Что такое? – спросил Вихров.

– В критическом, – повторил Клыков, – последние часы девяти месяцев.

– Вот видите, это, значит, новое неудобство мне было останавливаться у вас.

– Напротив, это большое удобство для меня, потому что я не должен отлучаться от нее.

Вихров затем не так уже громко допросил Павла – и тот так же, как Родион, все подтвердил, что писал на него Клыков.

В это время человек внес водку и закуску, чрезвычайно красиво выглядывавшую.

Вихров, проголодавшийся дорогой, залпом выпил рюмку водки и закусил почти всего.

– Не прикажете ли еще? – предложил ему хозяин, показывая на водку, но Вихров отказался и просил позвать ему нового недоимщика, но только потолковей немножко.

– Все ведь они здесь – пренеотесанный народ, – отвечал Клыков, уходя опять на цыпочках за недоимщиком.

Появившийся затем мужик назывался Сосипатром. В противоположность своим предшественникам, он, как видно, был не дурак, а напротив того – умница настоящая.

– Была ли у вас холера? – спросил его Вихров.

– Была, судырь, была!.. Это что говорить, – повторил несколько раз Сосипатр.

– И вот все эти крупные недоимщики (Вихров пересчитал имена недоимщиков) действительно в холеру померли?

– Да когда же, кормилец мой, когда же помереть-то им, как не в холеру! – почти воскликнул Сосипатр.

Вихров заглянул в список, в котором увидел, что на Сосипатре недоимки показано только один рубль.

– А на тебе недоимки всего один рубль? – спросил он его.

– Рубль-с! – подтвердил Сосипатр.

– Отчего же ты такой мелочи на заплатил?

– Крестьянские-то немощи наши, батюшка, немогуты-то наши крестьянские велики! – сказал Сосипатр.

Записывая это показание, Вихров вдруг начал чувствовать шум в голове; в глазах у него как-то темнело, тускнело, и какой-то пеленой все подергивалось.

– Что, у вас не угарно ли здесь? – спросил он хозяина, по-прежнему ходившего взад и вперед по гостиной.

– Может быть, и у меня что-то голова дурна; я сейчас велю открыть все вьюшки, – проговорил тот и, как бы озабоченный этим, ушел.

– Так это, ничего; немножко из печи угаром пахнуло, – сказал он, возвратившись и совершенно успокоившимся голосом. – Прикажете следующих недоимщиков позвать – и не лучше ли их всех гуртом? Что вам каждого особняком спрашивать!

– Нет, не нужно! И вообще никого не нужно: у меня голова очень кружится! – отвечал Вихров.

– Ах, боже мой, так не угодно ли вам отдохнуть? – произнес как бы снова озабоченным голосом Клыков.

– Да, немножко, а главное – позвольте мне теплой воды.

Клыков сбегал и принес ему теплой воды.

Вихров выпил ее и, выйдя в другую комнату, стал щекотать у себя в горле. Для него уже не оставалось никакого сомнения, что Клыков закатил ему в водке дурману. Принятый им способ сейчас же подействовал – и голова его мгновенно освежилась.

– Не угодно ли вам мятных капель? – говорил ему Клыков.

– Что ж, вам еще раз хочется отравить меня? – сказал ему насмешливо Вихров.

Клыков сделал вид, как будто бы и не понимает, что тот ему говорит. Вихров больше не пояснял ему, а взял фуражку и вышел на двор. Мужики-недоимщики еще стояли тут.

– Послушайте, братцы, – начал Вихров громко, – опекун показывает на вас, что вы не платили оброков, потому что у вас были пожары, хлеб градом выбивало, холерой главные недоимщики померли. Вы не смотрите, что я у него остановился. Мне решительно все равно, он или вы; мне нужна только одна правда, и потому говорите мне совершенно откровенно: справедливо ли то, что он пишет про вас, или нет?

Между мужиками сейчас же пошло шушуканье и переговоры.

– Что, разве было то? Где тут, ничего того не случалось! Ты поди! Да что мне идти, ты ступай!

– Это решительно все равно, – подхватил Вихров, – выходи кто хочет, но только один, и говори мне с толком.

После этого к нему вышел, наконец, из толпы мужик.

– Явка уж, судырь, от нас тебе написана! – сказал он, то поднимая глаза на Вихрова, то опуская их.

– Ну, так подай.

Мужик несмело подал ему бумагу, в которой было объяснено, что ни пожаров особенных, ни холеры очень большой у них не было, а также и неурожаев, что оброк они всегда опекуну платили исправно, и почему он все то пишет на них, они неизвестны.

Вихров свернул эту бумагу, положил ее в карман и возвратился в дом, чтобы объясниться с Клыковым. У него при этом губы даже от гнева дрожали и руки невольно сжимались в кулаки.

– Попрогулялись? – спросил его тот, опять встретив его с своей улыбкой в передней.

– Попрогулялся и, кроме того, получил весьма важные для меня сведения, – отвечал Вихров, все более и более выходя из себя. – Скажите, пожалуйста, monsieur Клыков, – продолжал он, употребляя над собой все усилия, чтобы не сказать чего-нибудь очень уж резкого, – какого имени заслуживает тот человек, который сначала говорит, что по его делу ему ничего не нужно, кроме полной справедливости, а потом, когда к нему приезжают чиновники обследовать это дело, он их опаивает дурманом, подставляет им для расспросов идиотов?

При этих словах Клыков побледнел.

– Это вас смутил кто-нибудь против меня, – говорил он, растопыривая перед Вихровым руки, – это все негодяи эти, должно быть!.. Между ними есть ужасные мерзавцы!

– Не лучше ли эти слова отнести к кому-нибудь другому, чем к мужикам!.. Дурман на меня перестал уж действовать, вам меня больше не отуманить!.. – возразил ему тот.

– Помилуйте, да разве я могу себе позволить это, – произнес Клыков, опять разводя руками и склоняя перед Вихровым голову.

– Видно могли себе позволить; но, во всяком случае, извольте сейчас же мне написать, что все, что вы говорили о голоде, о пожарах и холере, – все это вы лгали.

– Не лгал, видит бог, не лгал, – проговорил Клыков со слезами уже на глазах.

– Подите вы, как же не стыдно вам еще говорить это! Если вы не дадите мне такой расписки, все равно я сам обследую дело строжайшим образом и опишу вас.

Клыков несколько времени стоял перед ним после этого молча; потом вдруг опустился на колени.

– Не погубите! – начал он мелодраматическим голосом. – Я отец семейства, у меня жена теперь умирает, я сам почти помешанный какой-то, ничего не могу сообразить. Уезжайте теперь, не доканчивайте вашего дела, а потом я соображу и попрошу о чем-нибудь для себя начальника губернии.

Вихров очень хорошо видел, что Клыков хочет от него увернуться и придумать какую-нибудь штуку; злоба против него еще более в нем забушевала.

– Дела вашего, – начал он, – я по закону не имею права останавливать и сейчас же уезжаю в самое имение, чтобы обследовать все ваши действия, как опекуна.

– Не по закону, а из жалости молю вас это сделать!.. Взгляните на мою жену, она не перенесет вашей строгости! – говорил Клыков и, вскочив, схватил Вихрова за руку с тем, кажется, чтобы вести его в спальню к жене.

– Не пойду я, извините меня, – отговаривался тот.

– Но все говорят, что вы – человек добрый, великодушный; неужели вы не сжалитесь над нами, несчастными?

– Нет-с, не сжалюсь! – воскликнул Вихров, которому омерзительна даже стала вся эта сцена.

Лицо Клыкова как бы мгновенно все передернулось и из плаксивого приняло какое-то ожесточенное выражение.

– Не раскайтесь, не раскайтесь! – заговорил он совсем другим тоном и начал при этом счищать приставшую к коленкам его пыль. – Начальник губернии будет за меня, – прибавил он язвительно.

– Тем более я сделаю не по вас, что господин начальник губернии будет за вас! – проговорил Вихров и снова вышел на двор. – Нет ли у вас, братцы, у кого-нибудь тележки довезти меня до вашей деревни; я там докончу ваше дело.

– Есть, батюшка, – отозвался ему один мужик, – у меня есть тележка.

– Ну, так подъезжай!

Мужик подъехал в грязной тележке, на какой-то неопределенного цвета и сверх того курчавой лошаденке.

Вихров полез в телегу.

– Не замарайся, родимый, – сказал мужик, – дай, я тебе хоть свой кафтанишко постелю.

– Не нужно! – сказал Вихров. – Только уезжай поскорее отсюда.

Мужик поехал. Прочие мужики пошли рядом с ним и, крупно шагая, не отставали от маленькой лошаденки. Вихров между тем жадно стал вдыхать в себя свежий осенний воздух. Влияние дурмана на него не совсем еще кончилось. Уехать со всякого следствия в дорогу было для него всегда величайшим наслаждением. После всех гадостей и мерзостей, которые обыкновенно обнаруживались при каждом почти исследовании деяний человеческих, он видел тихий, мирный лес, цветущие луга, желтеющие нивы, – о, как тогда казалась ему природа лучше людей! Проезжаемая на этот раз местность тоже была довольно приятна и успокоительна: небольшие холмы, поля, речка, мостик, опять холмы, поля…

Вихров принялся толковать с мужиками.

– В самой деле жена у вашего опекуна родит? – спросил он, предполагая, что Клыков и это солгал ему.

– Выкинула, сказывали, – отвечал шедший рядом с его телегой мужик, должно быть, староста.

– За неволю выкинула; бают, бил, бил ее, приехавши из города-то, – подхватил другой мужик из толпы.

– Как, бил? За что? – воскликнул Вихров.

– А ни за што, ни про што, – отвечал опять староста, – нехорошо, очень несогласно живут!

– А она-то что же, дурная тоже женщина?

– Нет, она-то ничего, не богатая только, вот за это и срывает на ней свой гнев. Бумагу-то, говорят, как по этому делу получил, злой-презлой стал и все привязывался к ней: «Все, говорит, я на семейство проживаюсь!»

Понятно, что Клыков был один из отъявленнейших негодяев, и Вихров дал себе слово так повести его дело, чтобы подвергнуть его не только денежному взысканию, но даже уголовной ответственности.

– Скажите, пожалуйста, как же он вами управлял и в какой мере вас обижал?.. – спрашивал он мужиков.

За всех за них стал отвечать староста: народ в этих местах был хлебопашествующий, а потому – очень простой.

– Вот видишь, батюшка ты мой, – объяснил староста, – слух был такой попервоначалу… Чиновники тоже кой-какие маленькие нам сказывали, что мы вольные будем, что молодой барин наш имение маменьки своей не взял, побрезговал им. Однако же вот слышим-прослышим, что молодой барин в опекуны к нам прислан; так он и правил нами и до сей поры.

– И вы на него, как на помещика своего, работали?

– Все едино! – отвечал мужик. – Что ни есть, кормилиц к детям, и тех все из нашей вотчины брал без всякой платы; нашьет им тоже сначала ситцевых сарафанов, а как откормят, так и отберет назад.

Все это, как самый придирчивый подьячий, Вихров запоминал и хотел ввести в дело.

– То нам, ваше высокородие, теперь оченно сумнительно, – продолжал староста, – что аки бы от нашей вотчины прошение есть, чтобы господину опекуну еще под наше имение денег выдали, и что мы беремся их платить, но мы николи такого прошения не подавали.

Вихров и это все записал и, приехав в одну из деревень, отбирал от мужиков показания – день, два, три, опросил даже мужиков соседних деревень в подтверждение того что ни пожаров, ни неурожаев особенных за последнее время не было. Он вытребовал также и самое дело из опеки по этому имению; оказалось, что такое прошение от мужиков действительно было там; поименованные в нем мужики наотрез объявили, что они такого прошения не подавали и подписавшегося за них какого-то Емельяна Крестова совсем не знают, да его, вероятно, совсем и на свете не существует. Вихров потирал только руки от удовольствия: это явно уж отзывалось уголовщиной. Мужики потом рассказали ему, что опекун в ту же ночь, как Вихров уехал от него, созывал их всех к себе, приказывал им, чтобы они ничего против него не показывали, требовал от них оброки, и когда они сказали ему, что до решения дела они оброка ему не дадут, он грозился их пересечь и велел было уж своим людям дворовым розги принести, но они не дались ему и ушли.

– И хорошо сделали! – одобрил их Вихров.

Вслед за тем мужики ему объявили, что опекун уехал в губернский город жаловаться на них и на чиновника.

– Ничего, пусть себе жалуется, – сказал им Вихров.

XV

Тучи начинают собираться

Герой мой очень хорошо понимал, что в жизни вообще а в службе в особенности, очень много мерзавцев и что для противодействия им мало одной энергии, но надобно еще и суметь это сделать, а также и то, что для человека, задавшего себе эту задачу, это труд и подвиг великий; а потому, вернувшись со следствия об опекунских деяниях Клыкова, он решился прежде всего заехать к прокурору и посоветоваться с ним. Тот встретил его с какой-то полуулыбкой.

Вихров рассказал ему все дело подробно.

– Я уж слышал это, – отвечал Иларион Захаревский, – губернатор приглашал меня по этому делу и говорил со мною о нем.

– Что же именно? – спросил Вихров.

Захаревский усмехнулся.

– Они тут совсем другой оборот дают! – начал он. – Они говорят, что вы взбунтовали все имение против опекуна!

– Чем же я взбунтовал? – спросил Вихров.

– Тем, что вы собирали их, говорили им речи, чтобы они не слушались опекуна.

– Я говорил им только, чтобы они показывали правду.

– Ну, а они объясняют, что вы к ним воззвание произносили! Давать всему какой угодно оттенок – они мастера; однако позвольте мне ваше дело посмотреть, – прибавил Захаревский, увидев в руках Вихрова дело.

Тот ему подал его, Захаревский просмотрел его с первой страницы до последней.

– Все очень обстоятельно обследовано; не знаю, как они вывернутся тут! – проговорил он.

– Мало, что обстоятельно обследовано, но у меня еще есть и другие факты… Он хотел меня даже отравить!..

И Вихров рассказал историю о дурмане.

Захаревский на это пожал только плечами.

– Что же они намерены теперь сделать с своей стороны? – спросил Вихров.

– Решительно не знаю, – отвечал Захаревский. – Губернатор только спрашивал меня, не следует ли команды ввести в именье. Я говорю, что команды вводятся, когда уже испытают прежде все предварительные полицейские меры. Пусть прежде туда выедет полиция, члены опеки и внушат крестьянам повиновение; наконец, говорю, еще не известно, что откроется по исследованию вашего чиновника, и, может быть, действия опекуна таковы, что его самого следует удалить и что крестьяне оказывают неповиновение только против него. «Никогда, говорит, не может быть этого, потому что он человек прекрасный!»

– Хорош прекрасный человек! – воскликнул Вихров.

– Он его, по крайней мере, таким считает!.. Сам же Клыков, как слышал я, ускакал в Петербург, вероятно, там выдумает что-нибудь отличное! – заключил Захаревский и, видимо, от сдерживаемой досады не в состоянии даже был покойно сидеть на месте, а встал и начал ходить по комнате. – Это такие, батюшка, изобретатели и творцы в этом роде, что чудо! Все усилия, все способности свои употребляют на это. Говорят, по случаю вакансии председателя уголовной палаты, они тоже славную вещь затевают. Кандидатом у того совестный судья…

– Это что на театре не хотел играть у губернатора? – подхватил Вихров.

– Тот самый; во-первых – человек безукоризненной честности, во-вторых – самостоятельный, и он вдруг предположил… Они в этом своем величии опьяневают как-то и забывают всякое приличие!.. Предположил заместить его Пиколовым – этой дрянью, швалью, так что это почти публичное признанье в своей связи с его женою!

Говоря это, прокурор побледнел даже и беспрестанно потрясал своей сухощавой головой.

– Но как же он это сделает? – спросил Вихров. – Председатели палаты – по выборам… Пиколова, вероятно, все черняками закидают.

– Очень просто! Просто очень! – отвечал прокурор. – До выбора еще два года с лишком; он кандидата на это место, судью, очернит чем-нибудь – и взамен его представит определить от короны господина Пиколова.

– Ну, судья-то, кажется, не дастся ему очернить себя, он не из таких – сам зубаст! – возразил Вихров.

– Не дастся!.. Хорошо, если успеет в этом! – сказал прокурор. – Говорят, хочет ехать в Петербург и хлопотать там.

– Наконец, и вы должны помочь ему; вы все-таки здесь – царское око! – подхватил Вихров.

– Я, конечно, с своей стороны сделаю все, – продолжал Захаревский, – напишу министру и объясню всю интригу; пусть там меня переводят куда хотят, но терпения моего больше недостает переносить все это!

Всеми этими речами прокурор очень нравился Вихрову.

– Так следствие мое, значит, складно произведено? – спросил он.

– Очень складно! – отвечал прокурор. – Пусть они пожуют его и покусают; я очень рад, что оно – в том же роде, как и штука с судьей, так что все это мы можем вместе соединить.

– Поеду представлять ему дело, – сказал Вихров.

– Поезжайте и заезжайте, пожалуйста, оттуда сказать, что он вам будет говорить.

– Непременно! – отвечал Вихров и уехал.

Ему весело даже было подумать о том, как у начальника губернии вытянется физиономия, когда он будет ему рассказывать, как он произвел следствие; но – увы! – надежда его в этом случае не сбылась: в приемной губернатора он, как водится, застал скучающего адъютанта; сей молодой офицер пробовал было и газету читать и в окно глядеть, но ничего не помогало, все было скучно! Он начал, наконец, истерически зевать. При появлении Вихрова он посмотрел на него сонными глазами.

– К Ивану Алексеевичу? – спросил он его как-то нехотя и сам в это время позевнул.

– Да, – отвечал Вихров и тоже, по симпатии, невольно позевнул.

– Вам тоже, видно, спать хочется? – сказал адъютант.

– Я всю ночь ехал, – отвечал Вихров.

– А я время проводил с прехорошенькой женщиной, – отвечал адъютант и снова самым отчаянным образом зевнул.

«О, чтобы тебя черт побрал!» – подумал Вихров и вместе с тем не удержался и сам зевнул.

– Иван Алексеевич посылал за вами, или вы сами пришли к нему? – продолжал лениво адъютант.

– Сам пришел, – отвечал Вихров.

– Он занят теперь и не велел никого принимать, – говорил адъютант, снова зевая.

– Чем же занят? – спросил Вихров, стараясь удержать свои мускулы от зевоты.

– Шорник у него; сбрую подряжает его новую сделать, – отвечал наивно адъютант.

Вихров, делать нечего, сел и стал дожидаться.

Адъютант был преданнейшее существо губернатору, – и хоть тот вовсе не посвящал его ни в какие тайны свои, он, однако, по какому-то чутью угадывал, к кому начальник губернии расположен был и к кому – нет. Когда, на этот раз, Вихров вошел в приемную, адъютант сейчас же по его физиономии прочел, что начальник губернии не был к нему расположен, а потому он и не спешил об нем докладывать.

Терпение Вихрова, наконец, лопнуло.

– Доложите, пожалуйста; может быть, он уже с шорником кончил, – проговорил он.

– А у вас нужное разве дело?

– Очень нужное! – подхватил Вихров.

Адъютант лениво пошел в кабинет. Там он пробыл довольно долго. Начальник губернии, после его доклада, все почему-то не удостоивал его ответа и смотрел на бумагу.

– Пусть подождет, я выйду туда, – сказал он наконец.

– Он сюда выйдет! – проговорил еще небрежнее адъютант и, сев на свое место, не стал даже и разговаривать с Вихровым, который, прождав еще с час, хотел было оставить дело и уехать, но дверь из кабинета отворилась наконец – и губернатор показался; просителей на этот раз никого не было.

Губернатор подошел к вставшему на ноги Вихрову и ни слова не начинал говорить, как бы ожидая, что тот скажет.

Вихров подал ему рапорт о деле и назвал последнее только по имени.

Губернатор пробежал его рапорт с начала до конца.

– Там крестьяне, говорят, оказали неповиновение, – проговорил он, наконец, каким-то глухим голосом.

– Я не видал никакого неповиновения, – отвечал Вихров.

– Я говорю не в отношении вас, а в отношении опекуна, – произнес губернатор самым равнодушным тоном, как бы не принимая в этом деле никакого личного участия.

– Я не слыхал об этом, – отвечал Вихров.

– Мне по этому делу, может быть, опять придется послать, – проговорил губернатор и с делом ушел в кабинет.

Вихров остался в совершенном недоумении от такого приема и поехал, по своему обещанию, рассказать об том прокурору. Там он застал Виссариона Захаревского.

Вихров сейчас же стал рассказывать, как губернатор его принял:

– Во-первых, в кабинет к себе не пустил и заставил дожидаться часа два; я по этому заключил, что он очень гневен был на меня; но потом, когда он вышел в приемную, то был тих и спокоен, как ангел!