Люди сороковых годов

– Барин, я думала, что вы уж и не приедете совсем, – говорила она задыхающимся от радости голосом. – Благодарю покорно, что вы мне написали, – прибавила она и поцеловала его в плечо.

– Я знал, что ты будешь беспокоиться обо мне, – отвечал Вихров.

– Ужас, барин, чего-чего уж не передумала! Вы другой раз, как поедете, так меня уж лучше вместо лакея возьмите с собой.

– Как это на следствие с горничной ехать – это противозаконно, – возразил Вихров.

– Да я мальчиком, барин, оденусь; я уж примеривала с верхнего мальчика чепан, никак меня не отличить от мужчины – ужасно похожа!

– А что верхние? – спросил Вихров.

– Ничего-с!.. Барышня-то была нездорова. Все по вас тоже, говорят, скучает.

– По мне?

– Да-с. Ей-богу, люди их смеялись: «Что, говорят, ваш барин – женится ли на нашей барышне?.. Она очень влюблена в него теперь».

– И что же ты на это сказала?

– Я говорю: «Наш барин никогда и ни на ком не женится!»

– Отчего ж ты так думаешь? – спросил ее Вихров с улыбкою.

– Оттого, барин, куда же вам меня-то девать будет? Вам жаль меня будет: вы добрый.

Вопрос этот в первый еще раз представлялся Вихрову с этой стороны: что если он в самом деле когда-нибудь вздумает жениться, что ему с Груней будет делать; деньгами от нее не откупишься!

«Э, – подумал он, – где мне, бобылю и скитальцу, жениться», – и то же самое высказал и вслух:

– Не бойся, никогда и ни на ком не женюсь.

– Ну, вот, барин, благодарю покорно, – сказала Груня и поцеловала опять его в плечо.

– А то, барин, еще умора… – продолжала она, развеселившись, – этта верхний-то хозяин наш, Виссарион Ардальонович встретил меня в сенях; он наглый такой, ни одной девушки не пропустит… «Что, говорит, ты с барином живешь?» – «Живу, – говорю я, – где же мне жить, как не у барина?» – «Нет», – говорит, – и, знаете, сказал нехорошее. «Нет уж, говорю, – это извините, барин наш не в вас!» – «Ну, коли он не такой, так я за тобой стану волочиться». Я взяла да кукиш ему и показала; однако он тем не удовольствовался: кухарку свою еще подсылал после того; денег ужас сколько предлагал, чтобы только я полюбила его… Я ту так кочергой из кухни-то прогнала, что чудо!

– Что ж ты нравишься, что ли, ему очень?

– Не знаю, зачем уж так я оченно ему нужна; точно мало еще к нему разных мамзелей его ходит.

– А много?

– Много!.. Прескверный насчет этого мужчина.

В это время сверху пришел к Вихрову посол.

– Шлет уж – не терпится! – сказала Груня с гримаской, увидя горничную Юлии Ардальоновны.

– Барышня велела поздравить вас с приездом, – проговорила та, – и сказать вам, что если вы не очень устали, так пожаловали бы к ним: они весьма желают вас видеть.

– Хорошо, скажи, что приду, – отвечал Вихров.

Груня сделала при этом не совсем довольное личико, впрочем, молча и с покорностью пошла подавать барину умываться и одеваться.

Он, придя наверх, действительно застал Юлию больной. Она сидела на кушетке, похудевшая, утомленная, но заметно с кокетством одетая. При входе Вихрова она кинула на него томный взгляд и очень слабо пожала ему руку.

– Вы больны? – спросил ее Вихров, почему-то сконфуженный ее печальным видом.

– Да, немножко, – отвечала Юлия, а сама между тем с таким выражением взяла себя за грудь, которым явно хотела показать, что, напротив, – множко.

– Чем же, собственно? – спросил Вихров, садясь от нее довольно далеко.

– Я не спала все это время, а потому сил совершенно нет, – отвечала Юлия, устремляя на Вихрова нежный взор.

Он, со своей стороны, просто не знал – куда себя и девать.

– Послушайте, Вихров, – начала Юлия, – скажите мне, могу я вас считать себе другом?

– Сколько вам угодно! – отвечал он, стараясь придать начинающемуся разговору шутливый тон.

– И вы будете со мной откровенны? – продолжала Юлия.

– В чем могу! – отвечал Вихров, пожимая плечами.

– Скажите, – говорила Юлия (она в это время держала глаза опущенные вниз), – вы кроме Фатеевой не любили и не любите никакой другой женщины?

– Любил! – отвечал Вихров односложно.

– Но надеюсь, – продолжала Юлия, – что в этом случае ваш вкус не унизился до какой-нибудь госпожи – очень уж невысокого происхождения?

Вихров при этом взглянул на Юлию: он догадался, что она намекает ему на Грушу, – и ему вздумалось немного подшутить над ней за ее барскую замашку.

– А отчего же и не унизиться? – спросил он.

– Да потому что… – отвечала Юлия, вся вспыхнув и пожимая плечами, – интересного тут ничего нет… может быть, впрочем, это только какое-нибудь временное увлечение?

– Может быть и временное, – отвечал загадочно Вихров.

Юлия не знала – как и понять его. Насчет Груши ей разболтал и этим очень обеспокоил ее брат Виссарион.

– Никогда он на тебе не женится, – бухнул он ей прямо, – потому что у него дома есть предмет страсти.

Юлия вопросительно посмотрела на брата.

– Я пятьсот рублей предлагал, чтобы получить только взаимность, – не приняла.

Виссарион более вящего доказательства не полагал и нужным прибавлять со своей стороны.

– Может быть – ты не нравишься ей, – проговорила Юлия, потупляясь.

– Ну да, не нравишься… Нравятся им только деньги, а если не берет, значит – с той стороны дают больше.

Тысячи мрачных мыслей наполнили голову Юлии после разговора ее с братом. Она именно после того и сделалась больна. Теперь же Вихров говорил как-то неопределенно. Что ей было делать? И безумная девушка решилась сама открыться в чувствах своих к нему, а там – пусть будет, что будет!

– Послушайте, – начала она, побледнев вся в лице, – за то, что вы мне открыли вашу тайну…

Какую ей Вихров тайну открыл – неизвестно.

– Я сама вам открою тайну.

Вихров понял, куда начинал склоняться разговор – и очень этого испугался. Главное, он недоумевал: остановить ли Юлию, чтобы она не открывала ему тайны; если же не остановить ее, то что ей сказать на то? К счастью его, разговор этот перервал возвратившийся домой Виссарион.

– А, изволили прибыть?.. – воскликнул он не без удовольствия и в то же время мельком взглянув на сестру, сидевшую в какой-то сконфуженной и недовольной позе. Недовольна Юлия была, по преимуществу, его приходом.

– Вы там, батюшка, говорят, чудеса напроизводили, – продолжал инженер, – бунт усмирили, смертоубийство открыли!

– Было все это отчасти, – отвечал Вихров.

– А губернатора видели?

– Нет еще.

– Так как же это?

– А так же, завтра успею.

– Этого нельзя, – воскликнул Захаревский, – со следствия вы должны были бы прямо проехать к нему; поезжайте сейчас, а то он узнает это – и бог знает как вас распудрит.

– Пусть себе, очень мне нужно! – сказал сначала Вихров, но потом подумал, что инженер может опять куда-нибудь уехать, и он снова останется с Юлией вдвоем, и она ему сейчас же, конечно, откроет тайну свою.

– В самом деле, я съезжу, – проговорил он, вставая.

Юлия обратила на него умоляющий взор.

– Поезжайте, поезжайте! – говорил Захаревский.

Юлия спросила его тихим голосом:

– А к нам еще придете?

– Может быть, – отвечал Вихров и проворно ушел.

– Что, поразила его грустным своим видом? – спросил Захаревский сестру.

Та рассердилась на это.

– Что это у тебя за глупые шутки надо мной!

– Не шутки, а, право, уж скучно на все это смотреть! – отвечал с сердцем инженер.

К губернатору Вихров, разумеется, не поехал, а отправился к себе домой, заперся там и лег спать. Захаревские про это узнали вечером. На другой день он к ним тоже не шел, на третий – тоже, – и так прошла целая неделя. Захаревские сильно недоумевали. Вихров, в свою очередь, чем долее у них не бывал, тем более и более начинал себя чувствовать в неловком к ним положении; к счастию его, за ним прислал губернатор.

Вихров сейчас же поспешил к нему поехать.

Начальник губернии в это время сидел у своего стола и с мрачным выражением на лице читал какую-то бумагу. Перед ним стоял не то священник, не то монах, в черной рясе, с худым и желто-черноватым лицом, с черными, сверкающими глазами и с густыми, нависшими бровями.

Окончив чтение бумаги, губернатор порывисто позвонил.

В кабинет вбежал адъютант.

– Что же Вихрова мне? – произнес сердито начальник губернии.

– Он здесь, ваше превосходительство, – отвечал адъютант.

– Позовите его сюда!

Вихров вошел.

Лицо губернатора приняло более ласковое выражение.

– Здравствуйте, любезнейший, – сказал он, – потрудитесь вот с отцом Селивестром съездить и открыть одно дело!.. – прибавил он, показывая глазами на священника и подавая Вихрову уже заранее приготовленное на его имя предписание.

Тот прочел его.

– Когда же ехать туда надо? – спросил он священника.

– Сейчас же! – отвечал тот ему сурово. – В воскресенье они были для виду у меня в единоверии; а завтра, на Петров день, сбегутся все в свою моленную.

– Тут становой им миротворит. Моленная должна быть запечатана, а он ее держит незапечатанною; его хорошенько скрутить надобно! – приказывал губернатор.

Вихров молчал: самое поручение было сильно ему не по душе, но оно давало ему возможность уехать из города, а возвратившись потом назад, снова начать бывать у Захаревских, – словом, придать всему такой вид, что как будто бы между ним и Юлией не происходило никакого щекотливого разговора.

– С богом, поезжайте, – сказал ему губернатор.

Вихров раскланялся и вышел. Священник тоже последовал за ним.

– Не угодно ли вам будет со мной ехать, на моей паре? – сказал он, нагоняя Вихрова на улице.

– А это далеко?

– Нет, одна пряжка всего.

– Хорошо!

Согласием этим священник, кажется, остался очень доволен.

– Вам будет без сумнения, да и мне тоже! – говорил он. – А вот и кони мои, – прибавил он, показывая на ехавшую по улице пару, которою правил, должно быть, работник.

Вихров шел быстро; священник не отставал от него: он, по всему заметно было, решился ни на минуту не выпускать его из глаз своих.

– А кто такой становой у вас? – спросил его Вихров.

– Огарков, переведенный к нам из другой губернии, – отвечал священник.

– Ах, боже мой, Огарков! – воскликнул Вихров.

Оказалось, что это был муж уже знакомой нам становой, переведенный в эту губернию тоже по рекомендации Захаревских.

– У него жена, – этакая толстая и бойкая? – спросил Вихров.

– Она самая и есть, – отвечал священник. – Пострамленье кажись, всего женского рода, – продолжал он, – в аду между блудницами и грешницами, чаю, таких бесстыжих женщин нет… Приведут теперь в стан наказывать какого-нибудь дворового человека или мужика. «Что, говорит, вам дожидаться; высеки вместо мужа-то при мне: я посмотрю!» Того разложат, порют, а она сидит тут, упрет толстую-то ручищу свою в колено и глядит на это.

При таком описании образ милой становой, как живой, нарисовался в воображении Вихрова.

– Ужасная она госпожа, – знаю я ее! – проговорил он.

Груня чрезвычайно удивилась, когда увидела, что барин возвратился с священником.

– Я опять сейчас, Груша, уезжаю, – сказал он ей.

– Вот тебе раз! – произнесла она испуганным голосом.

– И тебя никак уже не могу взять с собой, потому что еду с священником, – шутил Вихров.

– Где уж, если с священником… А куда же вы едете?.. Опять к раскольникам?

– Опять к раскольникам.

– Ну, что, барин, вы нарочно, должно быть, напрашиваетесь, чтобы кутить там с раскольническими девушками: у них там есть прехорошенькие!

– Есть недурные! – шутил Вихров и, чтобы хоть немножко очистить свою совесть перед Захаревскими, сел и написал им, брату и сестре вместе, коротенькую записку: «Я, все время занятый разными хлопотами, не успел побывать у вас и хотел непременно исполнить это сегодня; но сегодня, как нарочно, посылают меня по одному экстренному и секретному делу – так что и зайти к вам не могу, потому что за мной, как страж какой-нибудь, смотрит мой товарищ, с которым я еду».

Священник все это время, заложив руки назад, ходил взад и вперед по зале – и в то же время, внимательно прислушиваясь к разговору Вихрова с горничной, хмурился; явно было, что ему не нравились слышимые им в том разговоре шутки.

XII

Единоверцы[148]

Уже ударили к вечерне, когда наши путники выехали из города. Работник заметно жалел хозяйских лошадей и ехал шагом. Священник сидел, понурив свою сухощавую голову, покрытую черною шляпою с большими полями. Выражение лица его было по-прежнему мрачно-грустное: видно было, что какие-то заботы и печали сильно снедали его душу.

– Вы давно, батюшка, в единоверие перешли? – спросил его Вихров.

– Седьмой год-с, – отвечал священник.

– Что же за цель ваша была?

– Сначала овдовел, лишился бесценной и незаменимой супруги, так что жить в городе посреди людских удовольствий стало уже тяжко; а другое – и к пастве божией хотелось покрепче утвердить отшатнувшихся, но все что-то ничего не могу сделать в том.

– Стало быть, единоверие они не искренно принимают? – заметил Вихров.

– Хе, искренно!.. – грустно усмехнулся священник. – По всей России это единоверие – один только обман и ложь перед правительством! Нами, пастырями, они нисколько не дорожат, – продолжал он, и взор его все мрачней и мрачней становился: – не наживи я – пока был православным священником – некоторого состояния и не будь одинокий человек, я бы есть теперь не имел что: придешь со славой к богатому мужику – копейку тебе дают!.. Уж не говоря то, что мы все-таки тем питаемся, – обидно то даже по сану твоему: я не нищий пришел к нему, а посланник божий!.. Я докладывал обо всем этом владыке… «Что ж, говорит, терпи, коли взял этот крест на себя!»

– Зачем было и вводить это единоверие? Наперед надобно было ожидать, что будет обман с их стороны.

– Как зачем? – спросил с удивлением священник. – Митрополит Платон вводил его и правила для него писал; полагали так, что вот они очень дорожат своими старыми книгами и обрядами, – дали им сие; но не того им, видно, было надобно: по духу своему, а не за обряды они церкви нашей сопротивляются.

– В чем же дух-то этот состоит? – спросил Вихров.

Священник еще больше нахмурил при этом лицо свое.

– В глупости их, невежестве и изуверстве нравов, – проговорил он, – главная причина, законы очень слабы за отступничество их… Теперь вот едем мы, беспокоимся, трудимся, составим акт о захвате их на месте преступления, отдадут их суду – чем же решат это дело? «Вызвать, говорят, их в консисторию и сделать им внушение, чтобы они не придерживались расколу».

– Но что же и сделать за то больше? – спросил Вихров.

– Как что? – произнес мрачно священник. – Ведь это обман, измена с их стороны: они приняли единоверие – и будь единоверцами; они, значит, уклоняются от веры своей, – и что за перемену нашей веры на другую бывает, то и им должно быть за то.

– Ну, прекрасно-с, это в отношении единоверцев – их можно считать отступниками от раз принятой веры; но тогда, разумеется, никто больше из расколу в единоверие переходить не будет; как же с другими-то раскольниками сделать?

– Ежели бы я был член святейшего синода, – отвечал священник, – то я прямо подал бы мнение, что никакого раскола у нас быть совсем не должно! Что он такое за учение? На каком вселенском соборе был рассматриваем и утверждаем?.. Значит, одно только невежество в нем укрывается; а дело правительства – не допускать того, а, напротив, просвещать народ!

– А народ не хочет принимать этого просвещения?

– Карай его лучше за то, но не оставляй во мраке… Что ежели кто вам говорил, что есть промеж них начетчики: ихние попы, и пастыри, и вожди разные – все это вздор! Я имел с ними со многими словопрение: он несет и сам не знает что, потому что понимать священное писание – надобно тоже, чтоб был разум для того готовый.

– Однако у Христа первые апостолы были простые рыбари.

– Тогда они устно слышали от него учение, а мы ныне из книг божественных оное почерпаем: нас, священников, и философии греческой учили, и риторике, и истории церкви христианской, – нам можно разуметь священное писание; а что же их поп и учитель – какое ученье имел? Он – такой же мужик, только плутоватей других!

– Что же, вы говорили когда-нибудь об этом раскольникам?

– Сколько раз!.. Прямо им объяснял: «Смотрите, говорю, – нет ни единого царя, ни единого дворянина по вашему толку; ни един иностранец, переходя в православие, не принял раскола вашего. Неужели же все они глупее вас!»

– Что ж они отвечали на то? – спросил Вихров с любопытством.

Священник при этом вопросе вздохнул.

– «Оттого, говорят, что на вас дьявол снисшел!» – «Но отчего же, говорю, на нас, разумом светлейших, а не на вас, во мраке пребывающих?» «Оттого, говорят, что мы живем по старой вере, а вы приняли новшества», – и хоть режь их ножом, ни один с этого не сойдет… И как ведь это вышло: где нет раскола промеж народа, там и духа его нет; а где он есть – православные ли, единоверцы ли, все в нем заражены и очумлены… и который здоров еще, то жди, что и он будет болен!

Покуда священник говорил все это суровым голосом, а Вихров слушал его, – они, как нарочно, проезжали по чрезвычайно веселой местности: то по небольшому сосновому леску, необыкновенно чистому и редкому, так что в нем можно было гулять – как в роще; то по низким полянам, с которых сильно их обдавало запахом трав и цветов. Солнце уже садилось, соловей где-то отчаянно свистал. Леменец работник, в своем зипуне, с своими всклоченными, белокурыми волосами, выбивающимися из-под худой его шапенки, как бы в противоположность своему суровому и мрачному хозяину, представлял из себя чрезвычайно добродушную фигуру. У Вихрова было хорошо на душе оттого, что он услыхал от священника, что если они и захватят на молитве раскольников, то тех только позовут в консисторию на увещевание, а потому он с некоторым даже любопытством ожидал всех грядущих сцен.

Лошади, вероятно, почуявшие близость дома, побежали быстрей.

– Недалеко, видно? – спросил Вихров священника, не обращавшего никакого внимания ни на прекрасный вечер, ни на красивую местность, ни на соловья.

– Недалеко; вон село наше, – отвечал он, показывая на стоящее несколько в стороне село. – Вы уж у меня и остановиться извольте на квартире, – прибавил он.

– Очень хорошо, – отвечал Вихров, и потом не удержался и сказал: – Вы, кажется, и меня немного подозреваете – как бы я не перешел в раскол?

– Нет, не то что подозреваю, – отвечал священник угрюмо, – а что если остановитесь в другом месте, то болтовня сейчас пойдет по селу: что чиновник приехал!.. Они, пожалуй, и остерегутся, и не соберутся к заутрени.

– Так вы меня этак поспрятать хотите! – проговорил Вихров.

– Да, поспрячу, – отвечал священник, и в самом деле, как видно, намерен был это сделать, – потому что хоть было уже довольно темно, он, однако, велел работнику не селом ехать, а взять объездом, и таким образом они подъехали к дому его со двора.

Введя в комнаты своего гостя, священник провел его в заднюю половину, так чтобы на улице не увидели даже огня в его окнах – и не рассмотрели бы сквозь них губернаторского чиновника.

– Но завтра нам надобно будет хоть какого-нибудь десятского взять с собой, – сказал ему Вихров.

– А вот я сейчас схожу за сельским старостой, – сказал священник и, уходя, плотно-плотно притворил дверь в сенях, а затем в весьма недолгом времени возвратился, приведя с собой старосту.

Вихров сказал тому, что он завтра с ним чуть свет пойдет, но куда именно – не пояснил того.

– Слушаю-с, – сказал староста и хотел было уйти.

Но священник остановил его.

– Нет, любезный, ты ночуй уж здесь – у меня; пойди ко мне в избу.

Староста усмехнулся только на это, впрочем, послушался его и пошел за ним в избу, в которую священник привел также и работника своего, и, сказав им обоим, чтобы они ложились спать, ушел от них, заперев их снаружи.

– Вот этак лучше – посидят и не разболтают никому! – проговорил он.

С Вихровым священник (тоже, вероятно, из опасения, чтобы тот не разболтал кому-нибудь) лег спать в одной комнате и уступил даже ему свою под пологом постель, а сам лег на голой лавке и подложил себе только под голову кожаную дорожную подушку. Ночь он всю не спал, а все ворочался и что-то такое бормотал себе под нос. Вихрову тоже не спалось от духоты в комнате и от клопов, которыми усыпана была хозяйская постель. Часа в четыре, наконец, раздался сухой, как бы великопостный звон в единоверческой церкви. Вихров открыл глаза – он только что перед тем вздремнул было. Священник стоял уже перед ним совсем одетый.

– Пойдемте, пора! – сказал он Вихрову.

Тот мигом оделся в свой вицмундир.

Староста и работник тоже были выпущены. Последний, с явно сердитым лицом, прошел прямо на двор; а староста по-прежнему немного подсмеивался над священником. Вихров, священник и староста отправились, наконец, в свой поход. Иерей не без умысла, кажется, провел Вихрова мимо единоверческой церкви и заставил его заглянуть даже туда: там не было ни одного молящегося.

– Как много прихожан-то! – сказал он с усмешкой. – А ведь звоном-то почесть колокол разбили, а туды и без зову божьего соберутся.

Звон до самого своего возвращения он наказал дьячку не прекращать и повел за собой Вихрова и старосту. Сначала они шли полем по дороге, потом пошли лугом по берегу небольшой реки.

Священник внимательнейшим образом осматривал все тропинки, которыми они проходили.

– Много их тут сегодня прошло: след на следе так и лепится! – говорил он. – И мостик себе даже устроили! – прибавил он, показывая Вихрову на две слеги, перекинутые через реку.

– Слышите! – воскликнул он вдруг, показывая рукой в одну сторону. – Это ведь служба их идет!

С той стороны в самом деле доносилось пение мужских и женских голосов; а перед глазами между тем были: орешник, ветляк, липы, березы и сосны; под ногами – высокая, густая трава. Утро было светлое, ясное, как и вчерашний вечер. Картина эта просто показалась Вихрову поэтическою. Пройдя небольшим леском (пение в это время становилось все слышнее и слышнее), они увидели, наконец, сквозь ветки деревьев каменную часовню.

– Не хуже нашего единоверческого храма! – произнес священник, показывая глазами Вихрову на моленную. – Ну, теперь ползком ползти надо; а то они увидят и разбегутся!.. – И вслед за тем он сам лег на землю, легли за ним Вихров и староста, – все они поползли.

Священник делал все это с явным увлечением, а Вихрову, напротив, казалось смешно и не совсем честно его положение. Он поотстал от священника. Староста тоже рядом с ним очутился.

– Беда какой строгий священник, – шепнул он Вихрову.

– Что же? – спросил Вихров.

– Попервоначалу-то, как поступил, так на всех раскольников, которые в единоверие перешли, епитимью строгую наложил – и чтобы не дома ее исполняли, а в церкви; – и дьячка нарочно стеречь ставил, чтобы не промирволил кто себя.

– Зачем же народ, зная, что он такой строгий, в моленную еще к себе собирается? – говорил Вихров.

– Да поди ты вот – глупость-то наша крестьянская: обмануть все думают его! Ну, где тут, обманешь ли эка-то! – отвечал староста.

В это время они были около самого уже храма.

Священник проворно поднялся на ноги и загородил собой выход из моленной.

– Подползайте скорей, – зыкнул он шепотом Вихрову и старосте.

Те подползли и поднялись на ноги – и все таким образом вошли в моленную. Народу в ней оказалось человек двести. При появлении священника и чиновника в вицмундире все, точно по команде, потупили головы. Стоявший впереди и наряженный даже в епитрахиль мужик мгновенно стушевался; епитрахили на нем не стало, и сам он очутился между другими мужиками, но не пропал он для глаз священника.

– Поди-ка ты сюда, священнодействователь! – сказал он ему.

Мужик не трогался, как будто бы не понимая, что это к нему относится.

– Григорий, поди сюда; я тебя кличу! – повторил священник.

Григорий, делать нечего, вышел.

– Где же облачение-то твое – подай мне! – говорил священник.

– Нет у меня никакого облачения, – отвечал мужик, распуская перед ним руки; но священник заглянул к нему в пазуху, велел выворотить ему все карманы – облачения нигде не было.

Священник велел старосте обыскать прочих, нет ли у кого облачения.

Тот, с обычной своей усмешкой на лице, принялся обыскивать; но облачения не нашлось.

– Ну, бог с ним! – произнес Вихров.

– Вот это бог с ним и дает им поблажку, – проговорил ему укоризненно священник. – Переписать их всех надо! – прибавил он; но Вихров прежде спросил народ:

– Что вы, братцы, все единоверцы?

– Все, почесть, единоверцы! – отвечали ему мужики.

– Зачем же вы не посещаете вашего храма, а ходите в моленную, которая должна быть запечатана?