Люди сороковых годов

– Что это такое ты делаешь?

– Что ж такое? – отвечал ему Иван грубоватым голосом и как будто бы желая тем сказать: «А сам разве лучше меня делаешь?»

Видя, что Фатеева решительно ничем не занимается и все время только и есть, что смотрит на него, Павел вздумал поучить ее.

– Ты, ангел мой, женщина очень умная, – начал он, – но пишешь ужасно безграмотно, и почерк у тебя чрезвычайно дурной, как-то невыписавшийся; тебе надобно поучиться писать!

– Ах, я очень рада, – отвечала она, немного сконфузясь, – меня очень дурно маленькую учили.

Чтобы исправить почерк и правописание, Вихров принялся ей диктовать басни Крылова, и m-me Фатеева старалась как можно разборчивее и правильнее писать; но все-таки ошибалась: у нее даже буква «г» не очень строго отличалась от «х», и она писала пехать, вместо бегать.

– Прочти, что ты такое написала? – спросил ее Павел, не могши удержаться от смеха.

– Бегать, – прочла Фатеева.

– Нет, не бегать, а пехать, – говорил Павел.

Клеопатра Петровна улыбнулась.

Ей самой, должно быть, хотелось повыучиться, потому что она в отсутствие даже Павла все переписывала басни и вглядывалась в каждое слово их; но все-таки пользы мало от того происходило, – может быть, потому что ум-то и способности ее были обращены совсем уж в другую сторону… Потеряв надежду исправить каллиграфию и орфографию Клеопатры Петровны, Павел решился лучше заняться ее общим образованием и прежде всего вознамерился подправить ее литературные понятия, которые, как заметил он, были очень плоховаты. О французских писателях она имела еще кой-какие понятия, но и то очень сбивчивые, и всего более она читала Поль де Кока.[88]

– Где же ты все это прочла? – спрашивал ее Павел.

– Муж мне все это давал в первый год, как я вышла замуж, – отвечала она.

«Хорош!» – подумал Павел.

Бальзака[89], напротив, она мало знала, прочла что-то такое из него, но и сама не помнила что; из русских писателей тоже многого совершенно не читала и даже Пушкиным не особенно восхищалась. Но чем она поразила Павла, – это тем, что о существовании «Илиады» Гомера она даже и не подозревала вовсе.

– А что же писал этот Илиад Гомер? – спросила она, перемешав даже имена.

– Клеопаша, Клеопаша! – воскликнул Павел. – Ты после этого не знаешь, что и древние греки были!

– Нет, знаю! – отвечала Клеопатра Петровна, но и то как-то не совсем уверенно.

– Ну, и знаешь, какой они религии были?

– Они были идолопоклонники.

– Да, но это название ужасно глупое; они были политеисты, то есть многобожники, тогда как евреи, мы, христиане, магометане даже – монотеисты, то есть однобожники. Греческая религия была одна из прекраснейших и плодовитейших по вымыслу; у них все страсти, все возвышенные и все низкие движения души олицетворялись в богах; ведь ты Венеру, богиню красоты, и Амура, бога любви, знаешь?

– Знаю, – отвечала с улыбкой Фатеева.

– Знаешь, что уродливый Вулкан был немножко ревнив; а богини ревности и нет даже, потому женщины не должны быть ревнивы. Это чувство неприлично им.

– Благодарю вас, – неприлично! Что же, и смотреть так на все сквозь пальцы, слепой быть? – возразила Клеопатра Петровна.

– Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, – словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой – возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их. Даже в древности это творение считали невозможным для одного человека, и была поговорка: «Музы диктовали, а Гомер писал!»

– Что же, все это есть по-русски? – спросила Фатеева.

– Есть! Есть отличнейший перевод Гнедича, я тебе достану и прочту, – отвечал Павел и, в самом деле, на другой же день побежал и достал «Илиаду» в огромном формате. Клеопатру Петровну один вид этой книги испугал.

– Какая толстая и тяжелая, – сказала она.

– Сокровище бесценное! – говорил Вихров, с удовольствием похлопывая по книге.

Вечером они принялись за сие приятное чтение. Павел напряг все внимание, всю силу языка, чтобы произносить гекзаметр, и при всем том некоторые эпитеты не выговаривал и отплевывался даже при этом, говоря: «Фу ты, черт возьми!» Фатеева тоже, как ни внимательно старалась слушать, что читал ей Павел, однако принуждена была признаться:

– Я многого тут не понимаю!..

– Гекзаметр этот – размер стиха для уха непривычный, и высокопарный язык, который изобрел переводчик, – объяснил ей Вихров.

– Что же тут собственно описывается? – спросила Фатеева.

– Описывается, как Парис, молодой троянский царевич, похитил у спартанского царя Менелая жену Елену. Греческие цари рассердились и отправились осаждать Трою, и вот десятый год этой осады и описан в «Илиаде».

– Гм! Гм!.. – произнесла Фатеева, поняв уже устный рассказ Павла.

– То, что я тебе читал, – это описание ссоры между греческим вождем Агамемноном и Ахиллесом. Ахилла этого ранить было невозможно, потому что мать у него была богиня Фетида, которая, чтобы предохранить его от ран, окунула его в речку Стикс и сообщила тем его телу неуязвимость, кроме, впрочем, пятки, за которую она его держала, когда окунала.

– Ах, это очень интересно! – сказала Фатеева, заметно заинтересованная этим рассказом.

– Этого, впрочем, в «Илиаде» нет, а я рассказываю тебе это из другого предания, – поспешил объяснить ей Павел, желая передавать ей самые точные сведения, и затем он вкратце изложил ей содержание всей «Илиады».

– Все это очень интересно! – повторила еще раз Фатеева.

– Главное, все это высокохудожественно. Все эти образы, начертанные в «Илиаде», по чистоте, по спокойствию, по правильности линий – те же статуи греческие, – видно, что они произведение одной и той же эстетической фантазии!.. И неужели, друг мой, ты ничего этого не знаешь? – спросил ее в заключение Павел.

– Ничего! – отвечала совершенно откровенно Фатеева. – Кто же нам мог рассказать все это? С учителями мы больше перемигивались и записочки им передавали; или вот насчет этих статуй ты мне напомнил: я училась в пансионе, и у нас длинный этакий был дортуар… Нас в первый раз водили посмотреть кабинет редкостей, где, между прочим, были статуи… Только, когда приехали мы домой и легли спать, одна из воспитанниц, шалунья она ужасная была, и говорит: «Представимте, mesdames, сами из себя статуй!» И взяли, сняли рубашечки с себя, встали на окна и начали разные позы принимать… Вдруг начальница входит. «Это, говорит, что такое?» Одна маленькая воспитанница испугалась и призналась. «Хорошо, – говорит начальница, – стойте же так всю ночь!» – да до утра нас без белья и продержала на окнах, холод такой – ужас!

– Картина недурная, я думаю, была при этом, – заметил Павел.

– Да, были прехорошенькие, – отвечала Фатеева.

– И из них же вы, я полагаю, первая были.

– Я недурна была.

– Сего качества вы и ныне не лишены.

– Я не знаю, – отвечала она кокетливо.

– А я знаю, – проговорил он и, подойдя к ней, крепко обнял и поцеловал ее.

Впечатлением ее приятной наружности он, кажется, хотел заглушить в себе не совсем приятное чувство, произведенное в нем ее признанием в ничегонезнании.

– Ну-с, что я вам толковал сегодня – завтра я вас спрошу, – сказал он.

Фатеева мотнула ему головой в знак согласия. Вихров, в самом деле, спросил ее:

– Кто был Ахиллес?

– Греческий вождь, – отвечала она.

– А чем он замечателен?

– Забыла.

Вихров ничего на это не сказал, но заметно, что это немножко его покоробило.

«Что же это такое?» – думал он, глядя на Клеопатру Петровну, сидящую у своего стола и как-то механически заглядывающую в развернутую перед ней книгу. – «Посмотрите, – продолжал он рассуждать сам с собой, – какая цивилизованная и приятная наружность, какое умное и образованное лицо, какая складная и недурная речь, а между тем все это не имеет под собою никакого содержания; наконец, она умна очень (Фатеева, в самом деле, была умная женщина), не суетна и не пуста по характеру, и только невежественна до последней степени!..»

Придумывая, чтобы как-нибудь все это поправить, Павел с месяц еще продолжал m-me Фатеевой рассказывать из грамматики, истории, географии; но, замечая наконец, что Клеопатра Петровна во время этих уроков предается совершенно иным мыслям и, вероятно, каким-нибудь житейским соображениям, он сказал ей прямо:

– Нет, душа моя, поздно тебе учиться!

– Поздно! – согласилась с этим и сама Клеопатра Петровна.

Вслед за тем проводить с нею все время с глазу на глаз Павлу начало делаться и скучновато.

– Я, душа моя, с приятелями хочу повидаться, – сказал он ей однажды, – но так как ты меня к ним не пустишь, потому что тебе скучно будет проводить вечер одной, то я позову их к себе!

– Пожалуй, позови! – разрешила ему Фатеева.

– Это все народ умный-с! Не то, что ваши Постены, – сказал Павел.

– Очень рада их посмотреть, – проговорила m-me Фатеева.

Павел на другой же день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову. Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила в номерах, но он, как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже больше не видался.

В день вечера Клеопатра Петровна оделась франтоватее обыкновенного и причесалась как-то удивительно к лицу.

– Вот это merci, merci, – говорил Павел, целуя ее.

Ему хотелось и приятно было погордиться ею перед приятелями: существенного недостатка ее, состоящего в малом образовании, они, вероятно, не заметят, а наружности она была прекрасной; точно так же и перед ней он хотел похвастаться приятелями или, по крайней мере, умом их.

Первый пришел Неведомов, и Фатеева, увидев его в зале, сначала было испугалась.

– Там какой-то шатающийся монах зашел, – сказала она, войдя к Павлу.

– Нет, это Неведомов, – произнес Вихров, так уже привыкший к костюму приятеля, что забыл даже об этом предупредить Клеопатру Петровну. – Пожалуйте сюда, Николай Семенович! – закричал он Неведомову.

Тот вошел к ним в гостиную.

– Monsieur Неведомов, madame Фатеева, – сказал Павел, и Клеопатра Петровна оприветствовала Неведомова уж как следует гостя и села затем в довольно красивой позе; некоторое недоумение, впрочем, не сходило еще у ней с ее лица.

– Мы жили с вами в одних номерах, и я не имел чести с вами встречаться, – начал как-то тяжеловато умный Неведомов.

– Да, я так рада, что мы переехали сюда, – отвечала тоже не совсем впопад m-me Фатеева.

– А что Марьеновский? – поспешил перебить их разговор Павел.

– Он, вероятно, сейчас придет.

– Очень рад, очень рад! – повторил Вихров.

Он знал, что Марьеновский своею приличною наружностью больше всех понравится m-me Фатеевой.

– А вот и он, браво! – воскликнул Павел, услышав негромкие шаги приятеля.

Вошел, в самом деле, Марьеновский.

– Madame Фатеева! – сказал ему Павел, показывая на Клеопатру Петровну.

На этот раз Марьеновский уж был очень удивлен. Его никто не предупредил, что он встретит у Вихрова женщину… И кто она была – родственница, или… но, впрочем, он вежливо поклонился ей.

Вскоре затем раздались крики толстого Замина.

– Нашли, нашли, знаем теперь! – кричал он, вероятно, дворнику, показывавшему ему ход.

– Ну, здравствуйте, здравствуйте! – говорил он, войдя в гостиную и тряся всем руку.

– Здравствуйте, здравствуйте! – повторял за ним и Петин.

Павел едва успел их отрекомендовать Фатеевой.

– Здравствуйте, здравствуйте! – сказал Замин, и ей потрясая руку.

– Здравствуйте! – сказал ей и тоненький Петин и склонил только одну голову, не двигаясь при этом остальным телом.

– How do you do?[90] – спросил его Павел по-английски.

– Yes,[91] – отвечал своим чисто английским тоном Петин.

– Это он англичанина представляет! – пояснил Павел.

Та улыбнулась.

Все уселись.

– Какая, брат, на днях штука в сенате вышла, – начал Замин первый разговаривать. – Болхов-город… озеро там, брат, будет в длину верст двадцать… ну, а на нагорной-то стороне у него – монастырь Болоховской!.. Селенья-то, слышь, кругом всего озера идут… тысяч около десяти душ, понимаешь! Все это прежде монастырское было, к монастырю было приписано; как наша матушка Екатерина-то воцарилась – и отняла все у монастыря; а монастырь, однако ж, озеро-то удержал за собой: тысяч пять он собирал каждый год за позволенье крестьянам ловить в озере рыбу. Как государственные имущества устроились, озеро опять к мужикам и оттягали: «В чьих, говорят, землях воды замежеваны, тем они и принадлежат», – слышь!.. Монахи-то – хлопотать, хлопотать, – в сенат бумагу подали: «Чем же, говорят, монастырю без рыбы питаться?» А мужички-то сейчас к одному чиновничку – и денег дали: «Устрой дело!». Он там и написал бумагу – и разрешили ловить рыбу монахам по всему озеру… а между словами-то и оставил местечко; как бумагу-то подписали сенаторы, он и вписал: разрешено монастырю ловить рыбу на удочку; так, братец, и лови теперь монахи на удочку, а мужики-то неводом потаскивают!

– Какой смелый и знаменательный поступок Екатерины – отнятие крестьян у монастырей! – сказал Марьеновский, обращаясь более к Неведомову.

– Жаль, что она и у дворян не сделала того же самого, – отвечал тот.

– «Дворянство – слава моего государства», – говаривала она, – произнес с улыбкой Марьеновский. – Не знаю, в какой мере это справедливо, – продолжал он, – но нынешнему государю приписывают мысль и желание почеркнуть крепостное право.

– Кто же ему мешает это? – воскликнул Павел.

– Не решается, видно!.. Впрочем, инвентари в юго-западных губерниях[92] сделали некоторым образом шаг к тому! – присовокупил Марьеновский; но присовокупил совершенно тихим голосом, видя, что горничная и Иван проходят часто по комнате.

– Что же тогда с нами, помещиками, будет? – спросила Фатеева.

Марьеновский пожал плечами.

– Вероятно, помещиков вознаградят чем-нибудь! – проговорил он.

– Что их вознаграждать-то! – воскликнул Замин. – Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай. Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички то же говорят: «Страшный суд написан, а ни одного барина в рай не ведут, все простой народ идет с бородами».

– В Пруссии удивительно как спокойно рушилось это право, – сказал Марьеновский. – Вы знаете, что король, во все продолжение разрешения этого вопроса, со всем двором проживал только по 50-ти тысяч гульденов.

– Пруссии, как и вообще немцам, предстоит великая будущность, – сказал Неведомов.

Он очень любил и немцев и литературу их.

– Что немцы! – воскликнул Замин. – Всякий немец – сапожник.

– Как, и Шиллер – тоже сапожник? – спросил его Павел.

– И Шиллер – сапожник: он выучился стихи писать и больше уж ничего не знает. Всякий немец – мастеровой: знает только мастерство; а русский, брат, так на все руки мастер. Его в солдаты отдадут: «Что, спросят, умеешь на валторне играть?..» – «А гля че, говорит, не уметь – губы есть!»

– Позвольте мне представить, как барышни поют: «Что ты спишь, мужичок?» – вмешался вдруг в разговор Петин.

– Пожалуйста! – сказал с великою радостью Павел.

Петин сел к столу и, заиграв на нем руками, как бы на фортепьянах, запел совершенно так, как поют барышни, которые не понимают, что они поют.

– Очень похоже! – сказала Фатеева.

Петин встал, раскланялся перед нею, уже как француз, и проговорил:

– Merci, madame.

Разговор после того снова склонился на несколько отвлеченные предметы и перешел, между прочим, на заявивших уже себя в то время славянофилов.

– Был, брат, я у этих господ; звали они меня к себе, – сказал Замин, – баря добрые; только я вам скажу, ни шиша нашего простого народа не понимают: пейзанчики у них все в голове-то, ей-богу, а не то, что наш мужичок, – с деготьком да луком.

– Хороши и противники-то их – западники, – сказал своим грустным голосом Неведомов. – Какое высокое дарование – Белинский, а и того совсем сбили с толку; последнее время пишет все это, видно, с чужого голоса, раскидался во все стороны.

– Не знаю, я за границей, – начал Марьеновский, – не видал ни одного русского журнала; но мне встретился Салов, и он в восторге именно от какой-то статьи Белинского.

– Он обыкновенно в восторге от всякой книжки журнала, – подхватил Неведомов.

– Особенно, когда этим можно кого-нибудь попилить или поучить, – пояснил Павел.

– Именно: попилить и поучить! – подтвердил Марьеновский.

Вихров был совершенно доволен тем, что у него на вечере говорилось и представлялось, так как он очень хорошо знал, что Клеопатра Петровна никогда еще таких умных разговоров не слыхивала и никогда таких отличных представлений не видывала.

При прощании просили было Петина и Замина представить еще что-нибудь; но последний решительно отказался. Поглощенный своею любовью к народу, Замин последнее время заметно начал солидничать. Петин тоже было отговаривался, что уже – некогда, и что он все перезабыл; однако в передней не утерпел и вдруг схватился и повис на платяной вешалке.

– Глядите, глядите!.. На что он похож? – воскликнул Замин, показывая на приятеля.

– На сухую рыбу, – проговорил Павел.

– На енотовую шубу вытертую, – сказал Замин.

Все взглянули: и в самом деле – Петин был похож на енотовую шубу.

– Совершенно шуба вытертая, – подтвердила и m-me Фатеева.

Когда все ушли, Павел не утерпел и сейчас же ее спросил:

– Ну, как тебе понравились мои приятели?

– Марьеновский, по-моему, очень умный человек!

– Я этого ожидая, – подхватил Павел, – но умнее всех тут Неведомов.

– Я этого не знаю: он все больше молчал, – сказала m-me Фатеева.

– А какова прелесть – Замин с своим народолюбством и Петин!

– Петин – это шут какой-то, – отвечала Фатеева.

– Да, но шут умный, который стоит тысячи глупых умников.

M-me Фатеева ничего на это не возразила; но, по выражению лица ее, очень ясно было видно, что приятели Вихрова нисколько ей не понравились и она вовсе их разговоры не нашла очень умными.

XV

Макар Григорьев – Велик

То, о чем m-me Фатеева, будучи гораздо опытнее моего героя, так мрачно иногда во время уроков задумывалась, начало мало-помалу обнаруживаться. Прежде всего было получено от полковника страшное, убийственное письмо, которое, по обыкновению, принес к Павлу Макар Григорьев. Подав письмо молодому барину, с полуулыбкою, Макар Григорьев все как-то стал кругом осматриваться и оглядываться и даже на проходящую мимо горничную Клеопатры Петровны взглянул как-то насмешливо.

– Я еле-еле нашел вашу квартиру: в каком захолустье живете! – произнес он.

– Да, мы переехали, – отвечал Павел, распечатывая письмо.

– Что ж, тут барыня, что ли, какая содержит эту квартиру? – продолжал допрашивать Макар Григорьев.

– Барыня! – отвечал Павел и, начав читать письмо, с каждой строчкой его бледнел все больше и больше.

«Любезный сын, Павел Михайлович! – выводил полковник своими каракулями. – Сейчас приезжал ко мне Борис Николаевич Фатеев и известил меня, что жена его снова бежала от него и ныне пребывает в Москве, у тебя в доме, находясь с тобой в близком сожительстве. Разумея то, что в твои лета тебе надо уже иметь какую-нибудь бабу-забавку, я при оном полагаю, что гораздо бы лучше тебе для сего выбрать девку простую, чем срамить тем своего брата-дворянина. Я же господину Фатееву изъяснил так: что сын мой, как следует всякому благородному офицеру, не преминул бы вам дать за то удовлетворение на оружие; но так как супруга ваша бежала уже к нему не первому, то вам сталее спрашивать с нее, чем с него, – и он, вероятно, сам не преминет немедленно выпроводить ее из Москвы к вам на должное распоряжение, что и приказываю тебе сим письмом немедленно исполнить, а таких чернобрысых и сухопарых кошек, как она, я полагаю, найти в Москве можно».

Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, – и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на том же самом письме короткий ответ отцу: «Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров».

Запечатав снова письмо, он подал его Макару Григорьеву.

– Возврати это письмо обратно к отцу и более его писем не трудись приносить ко мне, – проговорил он.

– А что он, видно, больно строгонько пишет к вам? – спросил его Макар Григорьев, принимая письмо.

– Да, чересчур уж!

– Он и мне о том же самом пишет, – прибавил Макар Григорьев.

– О чем это? – спросил Павел.

– О барыне-то этой, – отвечал Макар Григорьев, указывая головой на дверь в следующую комнату.

– Тсс… тише! – остановил его Павел.

– Пишет, – начал Макар Григорьев уже шепотом, – чтобы вы ее как-нибудь поскорее отправили от себя.

– О, вздор какой!

– И пишет, чтобы я и денег вам не выдавал, пока вы не проводите ее: осерчал, видно, старик сильно!

– Что же, ты и не будешь мне выдавать?

– А откуда же мне? Я ведь не свои вам даю, а его же.

– Ну, что ж! Можешь, значит, отправляться, – сказал ему с досадою Павел.

Макар Григорьев, однако, не уходил.

– Вы подождали бы маненько писать к старику-то: авось, он и поуходится!

– Чего ждать? Он не отменит своего приказания.

– Где же тоже, чай, отменить! – произнес Макар Григорьев в каком-то раздумье.

– Ну, а я не намерен никогда исполнять его приказания, – сказал Павел.

– Эх-ма! – проговорил Макар Григорьев, как-то чмокая губами. – Затем, прощенья просим! – прибавил он все еще в каком-то раздумье.

– Прощай! – сказал ему Павел.

Старик, идя домой, всю дорогу был как-то мрачней обыкновенного.

По свойственной всем молодым людям житейской смелости, Павел решился навсегда разорвать с отцом всякую связь и начать жить своими трудами. Он даже не сказал Фатеевой о полученном письме и решился прежде всего приискать себе уроки. Для этого, на другой же день, он отправился к Неведомову, так как тот сам этим жил: но – увы! – Неведомов объявил, что он теперь решительно не знает ни одного свободного урока. Павла это сильно опешило; он, выйдя от приятеля, не знал, что и предпринять: жизнь еще в первый раз скрутила его с этой стороны. Дома между тем его ожидало новое не очень приятное известие. M-me Фатеева встретила его с заплаканными глазами и чем-то сильно сконфуженная.

– Я получила письмо от своего милого супруга, – начала она.

«Ну, и с этой стороны пошла бомбардировка!» – подумал Павел.

– Он пишет, – продолжала Фатеева, и ее голос при этом даже дрожал от гнева, – чтобы я или возвратила ему вексель, или он будет писать и требовать меня через генерал-губернатора.

– А вексель разве ты ему еще не возвратила? – спросил Павел.

– Нет, и никогда не возвращу! – произнесла Клеопатра Петровна с ударением. – А то, что он будет писать к генерал-губернатору – это решительный вздор! Он и тогда, как в Петербург я от него уехала, писал тоже к генерал-губернатору; но Постен очень покойно свез меня в канцелярию генерал-губернатора; я рассказала там, что приехала в Петербург лечиться и что муж мой требует меня, потому что домогается отнять у меня вексель. Мне сейчас же выдали какой-то билет и написали что-то такое к предводителю.

– Все-таки это – неприятные хлопоты, – произнес Павел.

– Очень! Но меня гораздо более тревожит то, что я как поехала – говорила) ему, писала потом, чтобы он мне проценты по векселю выслал, на которые я могла бы жить, но он от этого решительно отказывается… Чем же я после того буду жить? Тебя мне обременять этим, я вижу, невозможно: ты сам очень немного получаешь.

У Павла кровью сердце облилось при этих словах… «Не немного я получаю, а я ничего не получаю!» – подумал он.

– И ты, пожалуйста, – продолжала Фатеева (она, кажется, в этом случае выпытывала Павла, – если тебе это обременительно, ты сейчас же мне скажи; я – хоть пешком, но уйду к матери.

– Ни за что! – воскликнул Павел. – Неужели ты думаешь, что у меня недостанет толку и смысла просодержать тебя: я, наконец, скоро кончу курс и буду служить.

– Но я думала, что все-таки тебе это будет тяжело! – произнесла Фатеева, потупляя глаза.