Люди сороковых годов

Вихров и Мари вышли в залу.

Вскоре раздалось довольно нестройное пение священников. Павла точно ножом кольнуло в сердце. Он взглянул на Мари; она стояла с полными слез глазами, но ему и это показалось притворством с ее стороны.

– Люди все, кажется, выдумали, чтобы терзать человека перед смертью, – проговорил он вслух.

Мари посмотрела на него, еще не понимая – что такое он говорит.

– Умирает человек: кажется, серьезное и великое дело совершается… Вдруг приведут к нему разных господ, которые кричат и козлогласуют около него, – проговорил он.

– Каких господ? – спросила Мари, уставив на него уже окончательно удивленные глаза.

– Таких, – отвечал Павел и не кончил своей мысли.

Мари покачала головой.

– Вот уж – как в басне, – сказала она, – понес студент обычный бред.

Павел начал кусать с досады губы.

Вскоре священники снова запели.

– Нет, кузина, я решительно не в состоянии этого слышать! – воскликнул он. – Дядя, вероятно, не заметит, что я уйду. До свиданья! – проговорил он, протягивая ей руку.

– Что, тебя опять года два мы не увидим? – сказала она ему.

– Может быть, – отвечал Павел и поторопился проворнее уйти, чтобы не встретиться с Анной Гавриловной.

У него было очень скверно на душе: он как-то сознавал в своей совести, что он что-то такое думал и делал нехорошо.

«Ох уж эти мне нравственные люди!.. А посмотришь, так вся их жизнь есть не что иное, как удовлетворение потребностям тела и лицемерное исполнение разных обрядов и обычаев», – думал он, и ему вдруг нестерпимо захотелось пересоздать людские общества, сделать жизнь людей искренней, приятней, разумней. Но как – он и сам не мог придумать, и наконец в голове его поднялась такая кутерьма: мысль за мыслью переходила, ощущение за ощущением, и все это связи даже никакой логической не имело между собою; а на сердце по-прежнему оставалось какое-то неприятное и тяжелое чувство.

В такого рода размышлениях Павел, сам того не замечая, дошел с Дмитровки на Тверскую и, порядком устав, запыхавшись, подошел к своему номеру, но когда отворил дверь, то поражен был: у него перед письменным столом сидела, глубоко задумавшись, m-me Фатеева в дорожном платье. При его приходе она вздрогнула и обернулась.

– Боже мой! Вы ли это? – говорил Павел, подходя к ней.

– Ах, это вы? – произнесла она с своей стороны голосом, в котором были как бы слышны рыдания. – Вы были у Мари? – прибавила она.

– Я был у дяди. Его сейчас приобщают; он, вероятно, сегодня или завтра умрет. Но как же это вы здесь? Я не верю еще все глазам моим, – говорил Павел. Он несколько даже и поиспугался такого нечаянного появления m-me Фатеевой.

– Приехала вот, сделала эту глупость!.. – сказала она.

Павел посмотрел на нее с удивлением.

– Я скакала к нему, как сумасшедшая; а он сидит все у своей Мари, – прибавила она и вслед затем, истерически зарыдав, начала ходить по комнате.

Павел обмер.

– Друг мой, помилуй, я всего у них в первый раз, и даже сегодня разбранился с Мари окончательно.

– Я не хотела, чтобы вы вовсе с ней видались, понимаете!.. Вы мне сказали, что совсем не видаетесь с ней. Кого-нибудь одну любить: ее или меня!..

– Я не ее и видеть ездил, а дядю, которого рожденье сегодня.

– Разве сегодня его рожденье? – протянула m-me Фатеева несколько уже более спокойным голосом.

– Сегодня, 20 декабря.

– Вы не должны никогда более встречаться с этой противной Мари!.. Ну, подите сюда, я вас поцелую.

Павел с восторгом подошел к ней. Она его начала страстно целовать.

– Друг мой, я тебя безумно, до сумасшествия люблю, – шептала она ему.

– Ангел мой, я сам не меньше тебя люблю, – говорил Павел, тоже обнимая и крепко целуя ее, – но кто же тебе рассказал – где я?

– Твой человек, Иван; я его нарочно обо всем расспросила, – я ведь очень ревнива!

– Бог с тобой, ревнуй меня, сколько хочешь; я перед тобой чист, как солнце; но скажи, как ты мужа убедила отпустить тебя сюда?

– Ничего я его не убедила… Он последнее время так стал пить, что с ним разговаривать даже ни о чем невозможно было, – я взяла да и уехала!..

– И прекрасно сделала; но где ты остановилась?

– Недалеко тут. В «Париже», в гостинице.

– Переезжайте лучше сюда в нумера. Здесь есть свободные комнаты.

– Очень рада, – отвечала Фатеева.

– Я тебе сейчас это устрою, – сказал Павел и, не откладывая времени, пошел к m-me Гартунг.

– Давайте-ка мне, мадам, нумер самый лучший, – сказал он каким-то необыкновенно радостным голосом, – ко мне приехала сестра.

– Ну, уж знаю я, сестра! – возразила, погрозив ему пальцем, m-me Гартунг.

– Уверяю вас – сестра! – повторил Павел.

– Смотрите, и вы так же измените и бросите, как Салов, – сказала m-me Гартунг уже серьезно.

– Ну, уж я не изменю, – отвечал ей Павел.

– Да, не измените! – произнесла она недоверчиво и пошла велеть приготовить свободный нумер; а Павел отправил Ивана в гостиницу «Париж», чтобы тот с горничной Фатеевой привез ее вещи. Те очень скоро исполнили это. Иван, увидав, что горничная m-me Фатеевой была нестарая и недурная собой, не преминул сейчас же начать с нею разговаривать и любезничать.

– Что это ваша барыня к нашему барину, что ли, приехала? – спрашивал он ее, осклабляясь.

– Надо быть. Она уж не к первому приезжает так, – отвечала та.

– А вы к кому приехали? – спросил ее Иван.

– К черту Иванычу Веревкину, – отвечала горничная бойко.

– Знаем, хоть и не видывали.

– Да вы не прижимайте так уж очень, – говорила горничная, когда Иван, внося с нею чемодан, совсем и вряд ли не нарочно прижал ее к стене.

– Толста, вытерпите, – отвечал он ей на это.

– Толста, да не про вас! – возразила горничная.

Когда они сказали Павлу (опять уже сидевшему у себя в номере с Фатеевой), что вещи все внесены, он пошел, сам их все своими руками расставил и предложил своей названной сестрице перейти в ее новое жилище.

– Но и вы со мной ступайте!.. Я не хочу одна без вас быть! – сказала та.

– И я пойду с тобой, сокровище мое! – говорил Павел и, обняв Фатееву, крепко поцеловал ее.

– Вот тебе за это! – воскликнул он.

Восторгу его в настоящие минуты пределов не было.

XIII

Погубленная птичка

Через несколько дней Павлом получено было с траурной каемкой извещение, что Марья Николаевна и Евгений Петрович Эйсмонды с душевным прискорбием извещают о кончине Еспера Ивановича Имплева и просят родных и знакомых и проч. А внизу рукой Мари было написано: «Надеюсь, что ты приедешь отдать последний долг человеку, столь любившему тебя». Павел, разумеется, сейчас было собрался ехать; но прежде зашел сказать о том Клеопатре Петровне и показал даже ей извещение.

– И погребального билета не могла прислать без своей приписки, – проговорила она с неприятною усмешкой…

– Да, но я все-таки должен ехать, – проговорил Павел, заметив недовольное выражение ее лица.

– Это ваше дело, – отвечала Фатеева, пожав плечами.

– Но как же мое дело, друг мой! Я тебя спрашиваю: хочешь ты, чтоб я ехал, или нет?

– Я, разумеется, не желаю, чтоб ты ехал, – проговорила она.

– Ну, я и не поеду, – сказал Павел и, кинув фуражку на стол, стал снимать перчатки.

Ему такой деспотизм Фатеевой уж и не понравился.

– Вы уже потому не должны туда ехать, – продолжала она, – что там, как вы сами мне говорили, меня ужасно бранят.

– Кто же бранит? Одна глупая Анна Гавриловна.

– А ваша умная Мари, конечно, не бранит, – проговорила Фатеева и, кажется, употребила над собою усилие, чтобы окончательно не вспылить.

Случившееся вскоре затем довольно трагическое происшествие в номерах – снова подало повод к размолвке между моими любовниками.

Однажды ночью Вихров уже засыпал, как вдруг услыхал легонький удар в дверь своего номера. Он прислушался; удар снова повторился.

– Кто там? – окрикнул он наконец.

– Это я, – отвечал женский голос.

– Кто вы?

– Я, Анна Ивановна! – сказал женский голосок. – Пустите меня войти к вам.

Вихров поспешил встать, зажечь свечу, надеть на себя платье и отпереть дверь. На пороге номера он увидел Анну Ивановну, всю дрожащую и со слезами на глазах.

– Войдите, бога ради… Что такое с вами?

Анна Ивановна вошла и в волнении сейчас же опустилась на стул.

– Дайте мне воды; меня душит вот тут!.. – проговорила она, показывая на горло.

Вихров подал ей воды.

– Сходите и спросите Каролину Карловну, пустит ли она жить меня к себе в номера? – сказала она.

– Разумеется, пустит; номер есть свободный, и спрашивать ее об этом нечего, – отвечал Вихров.

– Нет, сходите, говорят вам!.. Может быть, она я не пустит! – проговорила каким-то капризным голосом Анна Ивановна.

Вихров почти бессознательно повиновался ей и пошел будить Каролину Карловну.

К почтенной хозяйке все почти ее постояльцы без всякой церемонии входили днем и ночью. Павел прямо подошел к ее постели и стал будить ее.

– Каролина Карловна, а Каролина Карловна! – говорил он и даже взял и потряс ее за плечо.

– А, что! – откликнулась она, а потом, узнав Вихрова, она произнесла: – Подите, Вихров, что за глупости?.. Зачем вы пришли?

– Я пришел к вам от Анны Ивановны, которая пришла ко мне и просит вас, чтобы вы дали ей номер.

При этих словах почтенная хозяйка приподнялась уже на своей кровати.

– Как, пришла уж, пришла? – произнесла она как бы несколько довольным и насмешливым голосом. – Недолго же ее держали!

Вихров думал, что это она говорит, что Анну Ивановну на уроке недолго продержали.

– Но что же делать, – произнес он, – дайте ей, по крайней мере, номер поскорее; она сидит у меня в комнате вся в слезах и расстроенная.

– А я говорила ей… говорила, – произнесла Каролина Карловна, сидя на своей постели, – она скрыла тогда от меня; ну, теперь и поплатилась.

– Что такое скрыла, поплатилась? Ничего я вас не понимаю; комнату ей, говорят вам, дайте скорее!

– Да комнат много, пусть хоть рядом с вами займет, – отвечала хозяйка, – хоть и не следовало бы, не стоит она того.

Вихров, опять подумав, что Каролина Карловна за что-нибудь рассорилась с Анной Ивановной перед отъездом той на урок и теперь это припоминает, не придал большого значения ее словам, а поспешил взять со стены указанный ему хозяйкой ключ от номера и проворно ушел. Номер оказался совершенно неприбранным, и, чтобы привести его хоть сколько-нибудь в порядок, Вихров разбудил горничную Фатеевой, а потом перевел в него и Анну Ивановну, все еще продолжавшую плакать. Она была в домашней блузе, волосы у нее едва были заколоты назади, руки покраснели от холода, а на ногах – спальные туфли; но при всем том она была хорошенькая собой.

– Что, мне оставить вас? – спросил он ее.

– Нет, Вихров, посидите, – произнесла она, протягивая ему руку, – мне надобно вам многое рассказать.

Вихров сел около нее. Его самого снедало любопытство узнать, что такое с ней произошло.

– Откуда вы это появились и на каком уроке вы жили? – спросил он.

– Я не на уроке жила, – отвечала Анна Ивановна отчаянным голосом.

– Но где же? – спросил ее Вихров уже тихо.

– У Салова, – отвечала Анна Ивановна тоже тихо.

– Как у Салова? – воскликнул Вихров; он отшатнулся даже при этом от Анны Ивановны.

– У Салова, – отвечала она, нахмуривая свое хорошенькое личико.

– Разве вы любили не Неведомова? – спросил Вихров.

– Нет, Салова – на горе мое! – произнесла Анна. Ивановна.

– Как же вам не стыдно было предпочесть того этому?

– Так уж случилось; черт, видимо, попутал, – произнесла Анна Ивановна и развела ручками, – тот грустный такой был да наставления мне все давал; а этот все смешил… вот и досмешил теперь… хорошо сделал?

– Но что же такое он с вами сделал?

– Сделал то, что… – И Анна Ивановна остановилась при этом на несколько мгновений, как бы затем, чтобы собраться с силами. – То место, на которое я поступила, он мне достал и часто у нас бывал в доме, потом стал свататься ко мне, – формально, уверяю вас! Я сколько раз ему говорила: «Вздор, говорю, не женитесь на мне, потому что я бедна!» Он образ снял, начал клясться, что непременно женится; так что мы после того совершенно, как жених и невеста, стали с ним целые дни ездить по магазинам, и он закупал мне приданое. В доме между тем стали говорить, чтобы я занималась или детьми, или своим женихом; тогда он перевез меня к себе на квартиру.

– Но как же вы переехали к нему?

– Отчего же не переехать? – возразила наивно Анна Ивановна. – Я была с ним обручена. Потом он меня у себя начал от всех прятать, никому не показывать, даже держать меня в запертой комнате, и только по ночам катался со мной по Москве. Я стала на это жаловаться: мне очень скучно было сидеть по целым дням взаперти. «Что же, говорю, ты, значит, меня не любишь, если не женишься на мне и держишь меня, как мышь какую, – в мышеловке?» А он мне, знаете, на эту Бэлу – черкешенку в романе Лермонтова – начнет указывать: «Разве Печорин, говорит, не любил ее?.. А тоже держал взаперти!» И когда я очень уж расплачусь – «дикарочка, дикарочка!» – начнет меня звать, привезет мне конфет, и я расхохочусь. Но еще хорошо, что нянька у него отличнейшая женщина была, еще за маленьким за ним ходила!.. Он взял ее к себе, как меня перевез. «Матушка барышня, – говорит она мне потихоньку, – что вы тут живете: наш барин на другой хочет жениться; у него ужо вечером в гостях будет невеста с матерью, чтоб посмотреть, как он живет». И вообразите: я тут сижу у него запертая, а другая невеста у него на вечере. Слышу – шампанское пьют, веселятся; это меня взорвало; я что есть силы стала стучаться в запертую дверь свою, так что он даже прибежал. «Не хочу, говорю, ни минуты тут оставаться!» – надела свой салоп и побежала сюда.

Вихров слушал Анну Ивановну, сильно удивленный всем этим рассказом ее.

– И что же, вы вполне уж ему принадлежали? – спросил он ее негромко.

– Разумеется, вполне, – отвечала с каким-то милым гневом Анна Ивановна, – и потому – что я теперь такое?.. Совершенно погибшая женщина, – прибавила она и развела ручками.

– Бог с вами, – успокаивал ее Павел, – мало ли обманутых девушек… не все же они погибают…

– Меня-то теперь, Вихров, больше всего беспокоит, – продолжала Анна Ивановна, – что Неведомов очень рассердился на меня и презирает меня!.. Он, должно быть, в то время, как я жила в гувернантках, подсматривал за мною и знал все, что я делаю, потому что, когда у Салова мне начинало делаться нехорошо, я писала к Неведомову потихоньку письмецо и просила его возвратить мне его дружбу и уважение, но он мне даже и не отвечал ничего на это письмо… Так что, когда я сегодня выбежала от Салова, думаю: «Что ж, я одна теперь осталась на свете», – и хотела было утопиться и подбежала было уж к Москве-реке; но мне вдруг страшно-страшно сделалось, так что я воротилась поскорее назад и пришла вот сюда… Сходите, душенька, к Неведомову и попросите его, чтобы он пришел ко мне и простил меня!.. – заключила Анна Ивановна и протянула опять Вихрову руку.

В продолжение всего этого разговора горничная Фатеевой беспрестанно входила в номер, внося разные вещи.

– Какое же теперь? Он, вероятно, спать лег, – возразил Вихров.

– Ах, нет, я знаю, что теперь он все ночи не спит, – перебила Анна Ивановна с прежнею наивностью.

Павел думал.

– Сходите, пожалуйста; приведите его ко мне, – упрашивала Анна Ивановна.

Вихров пошел.

Его самого интересовало посмотреть, что с Неведомовым происходит. Он застал того в самом деле не спящим, но сидящим на своем диване и читающим книгу. Вихров, занятый последнее время все своей Клеопатрой Петровной, недели с две не видал приятеля и теперь заметил, что тот ужасно переменился: похудел и побледнел.

– А я к вам с поручением, – начал он прямо.

– С каким? – спросил Неведомов.

– Анна Ивановна просит вас прийти к ней.

Неведомов с удивлением и почти с испугом взглянул на Вихрова.

– Как Анна Ивановна?.. Разве она здесь? – проговорил он.

– Здесь, приехала сюда и желает вас видеть.

Неведомов несколько времени, кажется, был в страшной борьбе с самим собою.

– Зачем же ей нужно видеть меня? – полуспросил, полусказал он.

– Затем, чтобы испросить у вас прощения и уважения себе.

Неведомов грустно усмехнулся.

– Я не имею права ни прощать, ни не прощать ее, – сказал он.

– Послушайте, Неведомов, – начал Вихров с некоторым уже сердцем, – нам с вами секретничать нечего: мы не дипломаты, пришедшие друг друга обманывать. Будемте говорить прямо: вы любите эту девушку; но она, как видно из ее слов, предпочла вам Салова.

– Что ж и теперь ей мешает любить Салова? – перебил его вдруг Неведомов.

– То, что этот негодяй обманул ее и насмеялся над ней самым оскорбительным образом, – подхватил Вихров.

Неведомов перевел при этом несколько раз свое дыхание, как будто бы ему тяжело и вместе с тем отрадно было это слышать.

– И теперь она, – продолжал Вихров, – всей душой хочет обратиться к вам; она писала уж вам об этом, но вы даже не ответили ей ничего на это письмо.

– Что ж мне было отвечать ей? – сказал Неведомов.

– А то, что вы прощаете ее, – потому что она без этого прощенья жить не может, и сейчас наложила было на себя руки и хотела утопиться.

– Как утопиться? – проговорил Неведомов, и испуг против воли отразился на его лице.

– Так, утопилась было и теперь снова посылает меня к вам молить вас – возвратить ей вашу любовь и ваше уважение.

Неведомов встал и большими шагами начал ходить по комнате.

– Вы, Неведомов, – убеждал его Вихров, – человек добрый, высоконравственный; вы христианин, а не фарисей; простите эту простодушную грешницу.

– Нет, не могу! – сказал Неведомов, снова садясь на диван и закрывая себе лицо руками.

– Неведомов! – воскликнул Павел. – Это, наконец, жестокосердно и бесчеловечно.

– Может быть, – произнес Неведомов, закидывая голову назад, – но я больше уж никогда не могу возвратиться к прежнему чувству к ней.

– Погодите, постойте! – перебил его Павел. – Будем говорить еще откровеннее. С этою госпожою, моею землячкою, которая приехала сюда в номера… вы, конечно, догадываетесь, в каких я отношениях; я ее безумно люблю, а между тем она, зная меня и бывши в совершенном возрасте, любила другого.

– Это – ваше дело, – произнес Неведомов, слегка улыбаясь.

– Но как же вы не хотите, – горячился Павел, – простить молоденькое существо, которое обмануто негодяем?

– Не столько не хочу, сколько не могу – по всему складу души моей, – произнес Неведомов и стал растирать себе грудь рукою.

– И это ваше последнее слово, что вы не прощаете ее? – воскликнул Павел.

– Последнее, – отвечал глухо Неведомов.

– Щепетильный вы нравственник и узковзглядый брезгливец! – сказал Вихров и хотел было уйти; но на пороге остановился и обернулся: он увидел, что Неведомов упал на диван и рыдал. Павел пожал плечами и ушел от него. Анне Ивановне он, впрочем, сказал, что Неведомов, вероятно, ее простит, потому что имени ее не может слышать, чтоб не зарыдать.

Это очень ее успокоило, и она сейчас же, как ушел от нее Павел, заснула сном младенца.

На другой день поутру Павел, по обыкновению, пришел к m-me Фатеевой пить чай и несколько даже поприготовился поэффектнее рассказать ей ночное происшествие; но он увидел, что Клеопатра Петровна сидела за чайным прибором с каким-то окаменелым лицом. Свойственное ей прежнее могильное выражение лица так и подернуло, точно флером, все черты ее.

– Прежде всего, – сказал Павел уже с беспокойством, садясь против нее, – скажите мне, отчего вы так сегодня нехорошо выглядите?

– Оттого, что я устала; я сбираюсь сегодня, – отвечала Фатеева.

– Куда? – спросил Павел, думая, что дело шло о сборах куда-нибудь в Москве.

– К матери в деревню хочу ехать, – проговорила Фатеева, и на глазах у нее при этом выступили слезы.

– Зачем же вы едете туда? – воскликнул с удивлением Павел.

– Что же мне, – сказала Фатеева, грустно усмехаясь, – присутствовать, как вы будете по ночам принимать прежних ваших возлюбленных…

– Это вам, вероятно, ваша горничная успела рассказать; а сказала ли она вам, кто такая это возлюбленная и почему я ее принимал ночью?

– Потому, что подобные госпожи всегда бегают по ночам.

– Ну, а эта госпожа не такого сорта, а это несчастная жертва, которой, конечно, камень не отказал бы в участии, и я вас прошу на будущее время, – продолжал Павел несколько уже и строгим голосом, – если вам кто-нибудь что-нибудь скажет про меня, то прежде, чем самой страдать и меня обвинять, расспросите лучше меня. Угодно ли вам теперь знать, в чем было вчера дело, или нет?

– Ты, я думаю, сам должен знать, что обязан все мне сказывать, – проговорила Фатеева.

– Я с этим, собственно, и пришел к тебе. Вчера ночью слышу стук в мою дверь. Я вышел и увидал одну молоденькую девушку, которая прежде жила в номерах; она вся дрожала, рыдала, просила, чтоб ей дали убежище; я сходил и схлопотал ей у хозяйки номер, куда перевел ее, и там она рассказала мне свою печальную историю.

– Какая же это печальная история? – спросила его насмешливо Фатеева:

– А такая, что один наш общий знакомый соблазнил и бросил ее, – сказал Павел.

– Почему же она так прямо и бросилась к вам?

– Потому, что она меня одного тут в номерах и знала, кроме еще Неведомова, к которому она идти не решилась, потому что тот сам в нее был влюблен.

– Как же это – один был влюблен в нее, а другой ее соблазнил?

– Да, соблазнил, потому что прежде она того полюбила, а теперь, поняв его, возненавидела, и молит прощенья у того, который ее страстно и бескорыстно любит.

– Как же вы-то все это знаете? – спросила его опять насмешливо Фатеева.

– Знаю, потому что она сама мне все рассказала.

– Какая откровенность к совершенно постороннему мужчине! Вам бы, кажется, когда пришла к вам такая несчастная женщина, прийти ко мне и сказать: я бы, как женщина, лучше сумела ее успокоить.

– Ну, извините, я уж этого не догадался, – произнес Павел.

– Сделай милость, не догадался! – произнесла Фатеева, покачав головой. – Ни один мужчина, – прибавила она с ударением, – никогда не показал бы женщине такого большого участия без того, чтобы она хоть на капельку, хоть немножко да не нравилась ему.

– Ну, это вряд ли так, – возразил Вихров, но в душе почти согласился с m-me Фатеевой, хорошо, как видно, знавшей и понимавшей сердце мужчин.

– Во всяком случае, – продолжала она, – я ни сама не хочу оставаться в этих номерах; ни вас здесь оставлять с вашими приятелями и приятельницами-девицами. Поедем сейчас и наймем себе особую квартиру. Я буду будто хозяйка, а ты у меня на хлебах будешь жить.

– Я очень рад, это превосходно, – воскликнул Павел, в самом деле восхитившийся этой мыслью. Они сейчас же поехали и на Петровском бульваре отыскали премиленький флигель, совершенно уединенный и особняком стоящий.

– Вот в этой келейке мы и будем жить с вами, как отшельники какие, – сказала Фатеева, – и я на шаг не буду вас отпускать от себя.

– Сделайте милость! – сказал Павел, смотря с удовольствием на ее черные глаза, которые так и горели к нему страстью. – Только зачем, друг мой, все эти мучения, вся эта ревность, для которой нет никакого повода? – сказал он, когда они ехали домой.

– Потому что мне все кажется, что ты меня мало любишь и что ты любишь еще кого-нибудь другую.

– Но как же мне тебя больше любить?

– Это тебе надобно знать! – сказала Фатеева. – Я слишком много страдала в жизни и потому имею право не доверять людям, – прибавила она с ударением.

XIV

Благородные, но неисполнимые стремления

Трудно вообразить себе что-нибудь счастливее жизни, которую на первых порах стали вести мои возлюбленные в своем уединенном флигельке на Петровском бульваре. Новое помещение их состояло из общей комнаты, из которой направо был ход в комнату к Павлу, а налево – в спальню к Клеопатре Петровне. На окне последней комнаты сейчас же была повешена довольно плотная занавеска. По утрам, когда Павел отправлялся в университет, Клеопатра Петровна, провожая его, по крайней мере раз десять поцелует; а когда он возвращался домой, она его у Большого театра, в щегольской, отороченной соболем шубке, непременно встречает.

– А я нарочно вышла посмотреть, не заходили ли вы куда-нибудь и прямо ли ко мне спешите, – говорила она, грозя ему пальчиком.

– Прямо к тебе, мое сокровище! – отвечал ей Павел.

Вечером он садился составлять лекции или читал что-нибудь. Клеопатра Петровна помещалась против него и по целым часам не спускала с него глаз. Такого рода жизнь барина и Ивану, как кажется, нравилась; и он, с своей стороны, тоже продолжал строить куры горничной Фатеевой и в этом случае нисколько даже не стеснялся; он громко на все комнаты шутил с нею, толкал ее… Павел однажды, застав его в этих упражнениях, сказал ему: