Люди сороковых годов

– Может быть!

– А завтра я должен буду уехать.

M-me Фатеева сначала на это ничего не сказала, но потом, помолчав немного, проговорила:

– Разве вот что: приходите после ужина, когда все улягутся, посидеть в чайную; я буду там.

– А где же эта чайная? – спросил, наклоняя свое лицо к нотам, Павел.

– Я, в продолжение вечера, постараюсь вам как-нибудь показать ее, – отвечала, тоже не глядя на него, m-me Фатеева.

В гостиной, в это время, просто происходила борьба: становая так и рвалась в залу.

– Что же он не играет? Пойду и заставлю его! – говорила она.

– Ах, нет! Погодите, посидите, он сейчас будет играть! – уговаривала и останавливала ее m-lle Прыхина.

– Но, однакож, он не играет! – возразила становая, подождав еще немного и обращая почти сердитое лицо к m-lle Прыхиной.

– Заиграет, погодите! – успокоивала ее та и при этом чему-то усмехнулась.

– Нет, я пойду! – воскликнула становая и поднялась было с дивана.

– Нет, посидите со мной! – останавливала ее m-lle Прыхина и, взяв ее за руку, почти насильно посадила ее на прежнее место.

– Да что же мне сидеть с вами, зачем я вам нужна? – спрашивала становая удивленным голосом.

– Нужны! У вас есть очень хороший жених, и мне за него замуж хочется, – убеждала ее m-lle Прыхина.

– Ах, какие вы глупости говорите! Никаких у меня женихов нет, – продолжала становая, уже рассердясь.

Но Павел в это время заиграл.

– Ну, вот вам – он и заиграл, – сказала ей m-lle Прыхина.

– Да, но он все не то играет, что я люблю; я люблю больше русские песни! – воскликнула становая и, вскочив с дивана, выбежала в залу.

– Нет, нет! Не то извольте играть, а нашу – русскую! – кричала она Павлу.

Хорошо, что m-me Фатеева, смотревшая почти страстно на Павла, услыша ее медвежью походку, успела мгновенно опустить глаза в землю.

– Русскую, русскую извольте сыграть! – продолжала становая и оперлась при этом на стул, на котором сидел Павел.

Какой-то неприятной теплотой так и обдало его при этом.

– Вы задавите меня совсем, – сказал он, почти готовый встать с своего места.

– Ах, какой неженка, скажите, пожалуйста! – воскликнула становая и села на стул, но все-таки напротив него.

Зачем эта г-жа становая так яростно кидалась в этот вечер на моего героя – объяснить трудно: понравился ли он ей очень, или она только хотела показать ему, что умеет обращаться с столичными мужчинами…

М-lle Прыхина тоже, делать нечего, вышла в залу и села около хозяйки.

– Какая несносная женщина! – сказала она, показывая глазами на становую.

– А что же? – спросила ее, как бы совершенно невинным голосом, Клеопатра Петровна.

– Ты видишь! – сказала Прыхина с обычным своим ударением.

– Ничего не вижу, – произнесла с улыбкой Фатеева.

– Ну, не видишь, так и прекрасно! – проговорила обиженная этим m-lle Прыхина, – и, в самом деле, досадно: за все участие ее хоть бы малою откровенностью ее вознаградили!

Павел, под влиянием мысли о назначенном ему свидании, начал одну из самых страстных арий, какую только он знал, и весь огонь, которым горела душа его, как бы перешел у него в пальцы: он играл очень хорошо! M-me Фатеева, забыв всякую осторожность, впилась в него своими жгучими глазами, а m-lle Прыхина, закинув голову назад, только восклицала:

– Чудно, бесподобно!

– Да, недурно! – одобрила и становая. Ей все больше хотелось русского.

Окончив играть, Павел встал и, осмотревшись кругом, сказал:

– Какой дом, однако, у вас оригинальный!

– Ах! Он очень старинный! Вы, однако, не видали его всего. Хотите взглянуть? – подхватила m-me Фатеева, понявшая его мысль.

– Очень рад-с!

M-me Фатеева пошла показывать ему дом.

– Вот это – зала, это – гостиная!

– А это – портрет ваш?

– Да, это – в первый год, как я вышла замуж!

Она нарочно говорила громко, чтобы ее слышали в зале.

– А это вот – угольная, или чайная, как ее прежде называли, – продолжала хозяйка, проводя Павла через коридор в очень уютную и совершенно в стороне находящуюся комнату. – Смотрите, какие славные диваны идут кругом. Это любимая комната была покойного отца мужа. Я здесь буду вас ожидать! – прибавила она совершенно тихо и скороговоркой.

– А когда же мне приходить сюда? – спросил ее замирающим от восторга голосом Павел.

– Когда все улягутся. Вот это окошечко выходит в залу; на него я поставлю свечу: это будет знаком, что я здесь, – продолжала она по-прежнему тихо и скороговоркой. – А вот-с это – библиотека мужа! – произнесла она опять полным голосом.

Когда они проходили маленький коридор, Павел не утерпел и, взяв за талию m-me Фатееву, проговорил:

– Милая моя, бесценная!

M-me Фатеева обернула к нему свое лицо, сияющее счастьем и страстью.

Павел поцеловал ее.

– Тсс! Нельзя этого! – проговорила она, погрозив ему пальчиком.

После такого осмотра дома, Павел возвратился в залу в очень веселом расположении духа и вздумал немного пошутить над становой за все те мучения, которые она заставила его терпеть.

– Скажите вы мне, моя почтенная соседка, – начал он в тон ей, – в кого вы влюблены?

– Я? – спросила она, уставив на него немного сердитые глаза.

Она такого вопроса при всех никак не ожидала от него.

– Да, вот mademoiselle Прыхина и Клеопатра Петровна сказали мне – в кого они влюблены, и вы мне должны сказать то же самое.

– Им – как угодно, а я не скажу, – ответила становая.

– Отчего же?

– А оттого, что, может быть, я в вас влюблена, – отвечала приставша и уставила на него пристальный взгляд.

– Ну, полноте, зачем я вам?.. – возразил Павел (он чувствовал, что от переживаемого счастия начинает говорить совершенно какие-то глупости). – Зачем я вам?.. Я человек заезжий, а вам нужно кого-нибудь поближе к вам, с кем бы вы могли говорить о чувствах.

Становая вдруг вспыхнула и обиделась.

Павел попал прямо в цель. Приставша действительно любила очень близкого к ней человека – молодого письмоводителя мужа, но только о чувствах с ним не говорила, а больше водкой его поила.

– Пожалуйста, без насмешек!.. Пожалуйста!.. Сама умею отсмеяться, – проговорила она.

– Господь с вами, кто над вами смеется; с вами говорить после этого нельзя! – возразил Павел и, отойдя от становой, сел около Прыхиной.

– А с вами так вот, вероятно, мы будем друзьями, настоящими, – проговорил он уже не шутя.

– Надеюсь! – произнесла та многознаменательно.

Хозяйка между тем встала, вышла на минуту и, возвратясь, объявила, что «le souper est servi».[85]

Все пошли за ней, и – чем ужин более приближался к концу, тем Павел более начинал чувствовать волнение и даже какой-то страх, так что он почти не рад был, когда встали из-за стола и начали прощаться.

– До свидания, – сказала ему хозяйка не совсем тоже спокойным голосом и крепко пожимая его руку.

– До свидания, – пробормотал он ей.

– Вам приготовлено в кабинете, рядом с залой, – прибавила она.

– Слушаю-с, – произнес Павел и затем, проходя залу, он взглянул на маленькое окошечко, и оно неизгладимыми чертами врезалось у него в памяти. Пришедшего его раздевать Ивана он сейчас же отослал, сказав ему, что он сам разденется, а что теперь еще будет читать. Тот ушел с большим удовольствием, потому что ему с дороги давным-давно хотелось спать. Оставшись один, Павел почти в лихорадке стал прислушиваться к раздававшемуся – то тут, то там – шуму в доме; наконец терпения у него уж больше недостало: он выглянул в залу – там никого не было, а в окошечке чайной светился уже огонек. «Она там», – подумал Павел и с помутившейся почти совсем головою прошел залу, коридор и вошел в чайную. Там он увидел m-me Фатееву – уже в блузе, а не в платье.

– Ах, это вы, – сказала она, как бы не ожидая его и как бы даже несколько испугавшись его прихода.

– Я, – отвечал Павел дрожащим голосом; потом они сели на диван и молчали; Павел почти что глупо смотрел на Фатееву, а она держала глаза опущенными вниз.

– Послушайте! – начала наконец Фатеева. – Я давно хотела вас спросить: Мари вы видаете в Москве?

– Один раз всего видел, – отвечал неторопливо Павел.

– И что же, любовь ваша к ней прошла в вас совершенно? – продолжала Фатеева.

– Прошла, – отвечал Павел искренним тоном. – Однако послушайте, – прибавил он, помолчав, – сюда никто не взойдет из людей?..

– Нет, никто; все преспокойно спят!.. – отвечала протяжно m-me Фатеева.

На другой день, Павел проснулся довольно поздно и спросил Ивана: встали ли все?

– Давно уж все в столовой чай кушают! – объяснил тот.

Павел оделся и пошел туда. Окошечко – из залы в блаженнейшую чайную – опять на минуту промелькнуло перед ним; когда он вошел в столовую, сидевшая там становая вдруг вскрикнула и закрыла обеими руками грудь свою. Она, изволите видеть, была несколько в утреннем дезабилье и поэтому очень устыдилась Павла.

«Дрянь этакая, – подумал он. – Я обладаю прелестнейшею женщиною, а она воображает, что я на нее взгляну…»

М-me Фатеева, при появлении Павла, заметно сконфузилась. Она стала ему наливать чай.

– Как бы я желала каждое утро разливать вам чай, – шепнула она ему.

– Может быть, это когда-нибудь и будет, – ответил ей тихо Павел.

– Может быть!.. Однако, я вижу, ваших лошадей хотят закладывать, – прибавила она вслух и взглянув в окно.

– Да, уж мне позвольте!

– Только я вас попрошу – в Москве одно поручение мое исполнить.

– Сделайте милость, приказывайте!

– Мне это надобно по секрету вам передать. Угодно вам уделить мне две минуты? – проговорила Клеопатра Петровна и пошла.

– Хоть десять! – отвечал Павел, идя за нею.

В гостиной они остановились.

– Послушайте, – начала Фатеева (на глазах ее появились слезы), – вы можете теперь меня не уважать, но я, клянусь вам богом, полюбила вас первого еще настоящим образом. В прежнем моем несчастном увлечении я больше обманывала самое себя, чем истинно что-нибудь чувствовала.

– Ангел мой, как же мне вас не уважать! – говорил Павел.

– И поверьте мне, – продолжала Фатеева, как бы не слушая его, – я несчастная, но не потерянная женщина. Тогда вы не хотели замечать меня…

– Но когда же мы увидимся, чудо мое, сокровище мое?

– Я употреблю все силы – приехать в Москву, но когда это будет – не могу сказать теперь.

– По крайней мере, будете ли вы писать ко мне? – спрашивал Павел.

– Писать я буду к вам часто, и вы пишите ко мне; но только – не на мое имя.

– А на чье?

– На Катишь Прыхину. Она хоть и недальняя, но чрезвычайно мне предана; а теперь я вас не задерживаю. Может быть, что к обеду приедет муж.

– Так я сейчас же и поеду.

– Сейчас же и поезжайте!

Они еще раз поцеловались и возвратились в столовую.

Через полчаса Павел уехал из Перцова.

XII

Жорж-Зандизм

Никакое сильное чувство в душе героя моего не могло оставаться одиночным явлением. По самой натуре своей он всегда стремился возвести его к чему-нибудь общему. Оно всегда порождало в нем целый цикл понятий и, воспринятое в плоть и кровь, делалось его убеждением. М-me Фатеева, когда он сблизился с ней, напомнила ему некоторыми чертами жизни своей героинь из романов Жорж Занд, которые, впрочем, он и прежде еще читал с большим интересом; а тут, как бы в самой жизни, своим собственным опытом, встретил подтверждение им и стал отчаянным Жорж-3андистом. Со всею горячностью юноши он понял всю справедливость и законность ее протестов. «Женщина в нашем обществе угнетена, женщина лишена прав, женщина бог знает за что обвиняется!» – думал он всю дорогу, возвращаясь из деревни в Москву и припоминая на эту тему различные случаи из русской жизни.

Жить в Москве Вихров снова начал с Неведомовым и в тех же номерах m-me Гартунг. Почтенная особа эта, как жертва мужского непостоянства, сделалась заметно предметом внимания Павла.

– Что же, вы не скучаете о Салове? – говорил он ей с участием.

– Что скучать? Уж не воротишь! – отвечала m-me Гартунг. – Он ужасный человек! Ужасный! – прибавляла она потом как-то уж таинственно.

– Ну и бог с ним! – утешал ее Павел. – Теперь вам надобно полюбить другого.

– Ни-ни-ни!.. Ни-ни-ни! – почти с ужасом воскликнула m-me Гартунг.

– Стало быть, вы его еще любите?

– О, нисколько!.. – воскликнула с благородным негодованием Гартунг. – Но и другие мужчины – все они плуты!.. Я бы взяла их всех да так в ступке и изломала!..

И она представила даже рукой, как бы она изломала всех мужчин в ступке.

– Совершенно справедливо, все они – дрянь! – подтвердил Павел и вскоре после того, по поводу своей новой, как сам он выражался, религии, имел довольно продолжительный спор с Неведомовым, которого прежде того он считал было совершенно на своей стороне. Он зашел к нему однажды и нарочно завел с ним разговор об этом предмете.

– А что, скажите, – начал он, – какого вы мнения о Жорж Занд? Мне никогда не случалось с вами говорить о ней.

Неведомов некоторое время молчал, а потом заговорил, слегка пожав плечами:

– Я… французских писателей, как вообще всю их нацию, не очень люблю!.. Может быть, французы в сфере реальных знаний и много сделали великого; но в сфере художественной они непременно свернут или на бонбоньерку, или на водевильную песенку.

– Как на бонбоньерку или на водевильную песенку? – воскликнул Павел. – И у Жорж Занд вы находите бонбоньерку или водевильную песенку?

– И у ней нахожу нечто вроде этого; потому что, при всем богатстве и поэтичности ее воображения, сейчас же видно, что она сближалась с разными умными людьми, наскоро позаимствовала от них многое и всеми силами души стремится разнести это по божьему миру; а уж это – не художественный прием!

– Как, Жорж Занд позаимствовалась от умных людей?! – опять воскликнул Павел. – Я совершенно начинаю не понимать вас; мы никогда еще с вами и ни в чем до такой степени не расходились во взглядах наших! Жорж Занд дала миру новое евангелие или, лучше сказать, прежнее растолковала настоящим образом…

Неведомов при этом потупился и несколько времени ничего не отвечал. Он, кажется, совершенно не ожидал, чтобы Павел когда-нибудь сказал подобный вздор.

– Вы читали ее «Лукрецию Флориани»? – продолжал тот, все более и более горячась.

– Читал, – отвечал Неведомов.

– Какая же, по-вашему, главная мысль в этом произведении?

Неведомов опять пожал немного плечами.

– Я думаю, та мысль, – отвечал он, – что женщина может любить несколько раз и с одинаковою пылкостью.

– Нет-с, это – не та мысль; тут мысль побольше и поглубже: тут блудница приведена на суд, но только не к Христу, а к фарисею, к аристократишке; тот, разумеется, и задушил ее. Припомните надпись из Дантова «Ада», которую мальчишка, сынишка Лукреции, написал: «Lasciate ogni speranza, voi che entrate»[86]. Она прекрасно характеризует этот мирок нравственных палачей и душителей.

– Может быть, и это, – отвечал Неведомов, – но, во всяком случае, – это одно из самых капризнейших и неудачнейших произведений автора.

– Почему же – капризнейших и неудачнейших? – спросил Павел.

– Потому что, как хотите, возвести в идеал актрису, авантюристку, имевшую бог знает скольких любовников и сколько от кого детей…

– Но, что вам за дело до ее любовников и детей? – воскликнул Павел. – Вы смотрите, добрая ли она женщина или нет, умная или глупая, искренно ли любит этого скота-графа.

– Как мне дела нет? По крайней мере, я главным достоинством всякой женщины ставлю целомудрие, – проговорил Неведомов.

– Ну, я на это не так смотрю, – сказал Павел, невольно вспомнив при этом про m-me Фатееву.

– Нет, и вы в глубине души вашей так же смотрите, – возразил ему Неведомов. – Скажите мне по совести: неужели вам не было бы тяжело и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом, всех близких вам женщин – нецеломудренными? Я убежден, что вы с гораздо большею снисходительностью простили бы им, что они дурны собой, недалеки умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил в «Гамлете», что для человека одно из самых ужасных мучений – это подозревать, например, что мать небезупречна…

– Ну, что ж – Шекспир ваш? Согласитесь, что в его взгляде на женщину могло и должно было остаться много грубого, рыцарского понимания.

– Да, но бог знает – это понимание не лучше ли нынешнего городско-развратного взгляда на женщину. Пушкин очень любил и знал хорошо женщин, и тот, однако, для романа своего выбрал совершенно безупречную женщину!.. Сколько вы ни усиливайте вашего воображения, вам выше Татьяны – в нравственном отношении – русской женщины не выдумать.

– Позвольте-с! Но чем же она верна мужу?.. Только телом, а никак не мыслью.

– Чем бы там она ни была верна, но она все-таки, любя другого, не изменила своему долгу – и не изменила вследствие прирожденного ей целомудрия; намеками на такого рода женщин испещрены наша история и наши песни.

– В нашем споре о Жорж Занд, – перебил Павел Неведомова, – дело совсем не в том, – не в разврате и не в целомудрии; говорить и заботиться много об этом – значит, принимать один случайный факт за сущность дела… Жорж Занд добивается прав женщинам!.. Как некогда Христос сказал рабам и угнетенным: «Вот вам религия, примите ее – и вы победите с нею целый мир!», – так и Жорж Занд говорит женщинам: «Вы – такой же человек, и требуйте себе этого в гражданском устройстве!» Словом, она представительница и проводница в художественных образах известного учения эмансипации женщин, которое стоит рядом с учением об ассоциации, о коммунизме, и по которым уж, конечно, миру предстоит со временем преобразоваться.

– Все это я очень хорошо знаю! – возразил Неведомов. – Но она требования всех этих прав женских как-то заявляет весьма односторонне – в одном только праве менять свои привязанности.

– А вы думаете, это безделица! – воскликнул Павел. – Скажите, пожалуйста, что бывает последствием, если женщина так называемого дворянского круга из-за мужа, положим, величайшего негодяя, полюбит явно другого человека, гораздо более достойного, – что, ей простят это, не станут ее презирать за то?

– Лично я, – отвечал Неведомов, – конечно, никогда такой женщины презирать не стану; но, все-таки всегда предпочту ту, которая не сделает этого.

– Это почему?

Неведомов усмехнулся.

– Потому что еще покойная Сталь[87] говаривала, что она много знала женщин, у которых не было ни одного любовника, но не знала ни одной, у которой был бы всего один любовник.

– Да что ж из этого? Хоть бы двадцать их было.

– Нет, этого не следует, – продолжал Неведомов своим спокойным тоном, – вы сами мне как-то говорили, что физиологи почти законом признают, что если женщина меняет свои привязанности, то первей всего она лишается одного из величайших и драгоценнейших даров неба – это способности деторождения! Тут уж сама природа как будто бы наказывает ее.

– Точно так же и мужчину, и мужчину тоже! – подхватил Павел.

– И для мужчин тоже это нехорошо! – проговорил с улыбкою Неведомов.

– Чем же нехорошо? Не все ж такие постники в этом отношении, как вы.

– Да я и вас не замечал особенно в этом!

– Я – что! Нет! Я не очень строг уж нынче, – произнес Павел и покраснел.

Развивая и высказывая таким образом свою теорию, Вихров дошел наконец до крайностей; он всякую женщину, которая вышла замуж, родит детей и любит мужа, стал презирать и почти ненавидеть, – и странное дело: кузина Мари как-то у него была больше всех в этом случае перед глазами!

С Фатеевой у Павла шла беспрерывная переписка: она писала ему письма, дышащие страстью и нежностью; описывала ему все свои малейшие ощущения, порождаемые постоянною мыслью об нем, и ко всему этому прибавляла, что она больше всего хлопочет теперь как-нибудь внушить мужу мысль отпустить ее в Москву. Павел с неописанным и бешеным восторгом ждал этой минуты…

Двадцатого декабря было рождение Еспера Иваныча. Вихров поехал его поздравить и нарочно выбрал этот день, так как наверное знал, что там непременно будет Мари, уже возвратившаяся опять из Малороссии с мужем в Москву. Павлу уже не тяжело было встретиться с нею: самолюбие его не было уязвляемо ее равнодушием; его любила теперь другая, гораздо лучшая, чем она, женщина. Ему, напротив, приятно даже было показать себя Мари и посмотреть, как она добродетельничает.

У Еспера Иваныча он застал, как и следует у новорожденного, в приемных комнатах некоторый парад. Встретивший его Иван Иваныч был в белом галстуке и во фраке; в зале был накрыт завтрак; но видно было, что никто ни к одному блюду и не прикасался. Тут же Павел увидел и Анну Гавриловну; но она до того постарела, что ее узнать почти было невозможно!

– Где же я увижу новорожденного? – спросил он ее.

– Наш новорожденный едва дышит, – отвечала Анна Гавриловна почти спокойным голосом; она ко всему уж, видно, была готова.

– Можно его, однако, видеть?

– Пожалуйте!

И она привела Павла в спальную Еспера Иваныча, окна которой были закрыты спущенными зелеными шторами, так что в комнате царствовал полумрак. На одном кресле Павел увидел сидящую Мари в парадном платье, приехавшую, как видно, поздравить новорожденного. Она похудела очень и заметно была страшно утомлена. Еспер Иваныч лежал, вытянувшись, вверх лицом на постели; глаза его как-то бессмысленно блуждали по сторонам; самое лицо было налившееся, широкое и еще более покосившееся.

Для дня рождения своего, он был одет в чистый колпак и совершенно новенький холстинковый халат; ноги его, тоже обутые в новые красные сафьяновые сапоги, стояли необыкновенно прямо, как стоят они у покойников в гробу, но больше всего кидался в глаза – над всем телом выдавшийся живот; видно было, что бедный больной желудком только и жил теперь, а остальное все было у него парализовано. Павла вряд ли он даже и узнал.

Он только взглянул на него ненадолго, а потом и отвел от него в сторону свои глаза.

– С ним, вероятно, удар повторился? – спросил Павел у Мари, садясь около нее.

– Это уж, кажется, десятый, – отвечала она и вздохнула. – Как мы, однако, с тобою давно не видались, – прибавила она.

– Да, давно, – отвечал ей равнодушно Павел и продолжал смотреть на больного.

В это время в комнату вошел очень осторожными шагами маленький, толстенький и довольно еще благообразный из себя артиллерийский полковник.

– Это муж мой!.. Вы, кажется, еще и не знакомы, – сказала Мари Павлу.

– Я заезжал к вам, – отнесся к нему и сам полковник, видимо, стараясь говорить тише, – но не застал вас дома; а потом мы уехали в Малороссию… Вы же, вероятно, все ваше время посвящаете занятиям.

На все это Павел ответил полковнику только пожатием руки и небольшою улыбкою.

– Ну, так я, ангел мой, поеду домой, – сказал полковник тем же тихим голосом жене. – Вообразите, какое положение, – обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, – дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы целый день – то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома… Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа стала…

– Обо мне, пожалуйста, не беспокойся, мне положительно ничего не будет, – подхватила Мари, видимо, желавшая успокоить мужа.

– Ну-с, так до свиданья! – сказал полковник и нежно поцеловал у жены руку. – До скорого свиданья! – прибавил он Павлу и, очень дружески пожав ему руку, вышел тою же осторожною походкой.

Вся эта несколько нежная сцена между мужем и женою показалась Павлу противною.

– Батюшка, не пора ли вам принять лекарство? – сказала затем Мари, подходя и наклоняясь к больному, как бы для того, чтобы он лучше ее слышал.

Еспер Иваныч смотрел на нее, но ничего не говорил.

– Пора вам, родной, принять! – повторила Мари и, взяв со стола микстуру, налила ее на ложку, осторожно поднесла к больному и вылила ему в рот.

Он начал как бы смаковать выпитое лекарство губами и ртом. Стоявшая тут же в комнате, у ног больного, Анна Гавриловна ничем уже и не помогала Марье Николаевне и только какими-то окаменелыми глазами смотрела на своего друга. Любящее сердце говорило ей, что для него теперь все бесполезно. С этой, как бы омертвившей все ее существо, тоской и с своей наклоненной несколько вниз головой, она показалась Павлу восхитительною и великолепною; а Мари, в своем шелковом платье и в нарукавничках, подающая отцу лекарство, напротив того, возмущала и бесила Павла. К Анне Гавриловне вскоре подошел на цыпочках Иван Иваныч и сказал:

– Священники вас спрашивают.

Та вышла, но вскоре воротилась.

– Причастить его надо, – сказала она почти суровым голосом Марье Николаевне, показывая на больного.

– Да, – подтвердила та.

– Вы выйдите, батюшка, – обратилась Анна Гавриловна к Павлу.

– Войдите! – прибавила она священникам, которые вошли и начали облачаться.