V.

II

Эстер познакомилась с ним случайно, благодаря Стенсилу, который в то время только-только присоединился к Братве. Стенсил, шедший по очередному следу, имел свои причины интересоваться историей Эвана Годольфина. Он добрался уже до Мез-Аргонна. Отыскав наконец фамилию Шенмэйкера в архиве Американских экспедиционных войск, Стенсил потратил несколько месяцев, чтобы проследить его путь до немецкого квартала и отыскать в какой-то подозрительной клинике. Добрый доктор отрицал все подряд, невзирая на все известные Стенсилу разновидности лести; это опять был тупик.

Некоторое разочарование зачастую вызывает приступы благотворительности. Эстер, истомленная половой зрелостью, с горящими глазами шаталась в районе «Ржавой ложки», ненавидела свой нос в виде обратной шестерки и всем, чем могла, подтверждала присказку выпускников-неудачников: «Уродины дают кому попало». Расстроенный Стенсил, подыскивавший кандидатуру для своего успокоения, с надеждой ухватился за ее отчаяние – маневр, который привел к тоскливым летним вечерам блужданий по сочащимся смолой улицам среди иссякших фонтанов и слепящих закатным солнцем магазинных витрин, а закончился своего рода отцовско-дочерним соглашением, достаточно условным для отмены в любой момент по желанию одного из них. Мягко-ироничному Стенсилу пришло в голову, что в качестве памятного сентиментального пустячка ей лучше всего подойдет знакомство с Шенмэйкером; соответственно, в сентябре знакомство состоялось, и Эстер без проволочек двинулась к его скальпелям и формообразующим пальцам.

В тот день перед ней в приемной предстала целая галерея уродов. Лысая женщина без ушей рассматривала золотые часы с бесенятами; кожа от висков до затылка сияла и лоснилась. Рядом с ней сидела девушка, череп которой имел три отдельных параболоидных вершины, выступавших над волосами, растущими по обеим сторонам густо усеянного прыщами лица, словно бородка шкипера. Напротив нее, изучая экземпляр «Ридерз Дайджест», расположился одетый в болотно-зеленый габардиновый костюм джентльмен с тремя ноздрями, без верхней губы и частоколом разнокалиберных зубов, разбросанных кучками, как надгробия погоста в стране ураганов. И в дальнем углу обосновалось глядящее в никуда бесполое существо с врожденным сифилисом и соответствующими повреждениями костных тканей, которые частично разрушились, так что профиль серого личика почти сгладился в прямую линию, а нос свисал вниз рыхлым куском кожи, прикрывающим рот; сбоку на подбородке образовался солидный кратер, окруженный лучистыми морщинками, а глаза непроизвольно закрывались под действием той неестественной гравитации, которая сплющила остальные черты лица. Эстер, все еще пребывавшая во впечатлительном возрасте, соотнесла себя с ними со всеми. Чувство чужеродности, которое приводило ее в постель почти ко всей Шальной Братве, получило подкрепление.

Первый день Шенмэйкер провел за рекогносцировкой предоперационной территории: фотографировал под разными углами лицо и нос Эстер, проверял верхние дыхательные пути на предмет инфекции и проводил тест Вассермана. Кроме того, Ирвинг и Тренч помогли ему сделать два гипсовых слепка вроде посмертных масок. Они вручили Эстер две бумажные соломинки для дыхания, и она несколько по-детски подумала о магазинчиках с содовой, вишневой кока-коле, истинных признаниях.

На следующий день она вновь пришла в офис. Гипсовые слепки лежали рядышком на столе Шенмэйкера.

– Мои двойняшки, – хихикнула Эстер. Шенмэйкер ухватил одну маску за алебастровый нос и отломил его.

– Ну-с, – усмехнулся он, жестом фокусника достав комок модельной глины и заменив им отломанный нос. – Какой носик хотелось бы вам иметь?

Ирландский, какой же еще. Чуть вздернутый. Как и всем остальным. Никому из них и в голову не приходило, что курносость – это тоже эстетический перегиб. Еврейский нос наоборот, вот и все. Мало кто спрашивал о так называемом «классическом» носике, у которого склон прямой, кончик не выступает и не загибается крючком, колумелла (хрящ, разделяющий ноздри) соединяется с верхней губой под углом 90°. Все это лишь подтверждало тезис Шенмэйкера о том, что корреляция – во всех отношениях: социальном, политическом, эмоциональном – вызывает движение к противоположному полюсу вместо разумных поисков остановки на золотой середине.

Несколько изящных взмахов пальцев и вращений кистью.

– Может, вот так? – Глазки загорелись, Эстер кивнула. – Он должен гармонировать со всем лицом, понимаете ли. – Разумеется, новый нос не гармонировал.

Если уж быть гуманистом, то с лицом гармонирует лишь то, что досталось ему от рождения. – Но есть разные виды гармонии. – Это Шенмэйкер сформулировал много лет назад. Скажем, новый нос Эстер. Идентичен с идеалом назальной красоты, установленной кинематографом, рекламой, журнальными снимками. Культурная гармония, как называл это Шенмэйкер. – На следующей неделе начнем. – Он дал ей время. Эстер бросило в дрожь. Ей предстояло заново родиться, и она спокойно и деловито обсуждала с Господом, какой именно она желает войти в мир.

На следующей неделе она пришла вовремя – кишки подвело, кожа горела.

– Пойдем, – мягко взял ее за руку Шенмэйкер. Эстер ощутила слабость и даже (легкое?) сексуальное возбуждение. Ирвинг усадила ее в кресло, как у дантиста, и занялась подготовкой к операции, порхая вокруг, словно горничная.

Лицо Эстер вымыли зеленым мылом, вокруг носа смазали йодом и спиртом. Выдернули волоски в ноздрях и аккуратно обработали носовую полость антисептиками. Затем ввели нембутал.

Подразумевалось, что это ее успокоит, но барбитуровая кислота действует на каждого по-своему. Возможно, легкое сексуальное возбуждение сыграло свою роль, но к тому времени, когда Эстер повезли в операционную, она чувствовала себя словно в белой горячке.

– Надо было колоть гиосцин, – заявил Тренч. – И амнезия обеспечена.

– Заткнись, губошлеп, – сказал доктор, почесываясь. Ирвинг принялась раскладывать инструменты, а Тренч тем временем привязывал Эстер к операционному столу. Глаза Эстер были безумны, она тихонько похныкивала, обуреваемая вдруг подступившими сомнениями.

– Теперь уж поздно, – ухмыляясь, успокоил ее Тренч. – Эй, лежи спокойно.

На всех троих были хирургические маски. Внезапно их глаза показались Эстер злобными. Она замотала головой.

– Тренч, держи ей голову, – глухо прозвучал голос Шенмэйкера. – Ирвинг будет анестезиологом. Попрактикуйся, крошка. Возьми ампулу с новокаином.

Эстер положили под голову стерильные полотенца и капнули по капле касторового масла в каждый глаз. Лицо снова протерли, на сей раз метафеном и спиртом. Потом в ноздри ей засунули марлевые тампоны, чтобы предотвратить попадание антисептика и крови в гортань и глотку.

Ирвинг вернулась с новокаином, шприцом и иглой. Сначала она ввела наркоз в кончик носа Эстер, по одному уколу с каждой стороны. Затем сделала несколько уколов вокруг каждой ноздри – большой палец давил на поршень, затем игла вынималась.

– Теперь большую, – спокойно сказал Шенмэйкер. Ирвинг выудила из автоклава двухдюймовую иглу.

Она сделала по одному подкожному уколу с каждой стороны, вводя иглу от ноздри до того места, где нос примыкает к лобовой кости.

Никто не сказал Эстер, что во время операции будет больно. Но эти уколы были болезненны; такой боли она еще никогда не испытывала. Она могла показать, что ей больно, только двигая бедрами, – и завихляла. Тренч держал ее за голову и сочувственно ухмылялся, глядя, как связанная Эстер извивается на столе.

Следующую порцию анестезии Ирвинг ввела внутрь носа, вставив подкожную иглу между верхним и нижним хрящом и протолкнув ее до самой глабеллы – бугорка между бровями.

Несколько инъекций в септум – костно-хрящевую перегородку, которая изнутри разделяет нос пополам, – и с анестезией было покончено. Сексуальная метафоризация процесса осталась на долю Тренча, который беспрерывно постанывал: «Вводи… Вынимай… Вводи… О-о, хорошо… Вынимай». Ирвинг каждый раз раздраженно хмыкала с таким видом, будто хотела сказать: «Ну ты и обормот».

Чуть погодя Шенмэйкер принялся щипать и крутить нос Эстер:

– Ну как? Больно?

Она прошептала «нет». Шенмэйкер крутнул сильнее.

– Больно? «Нет».

– Хорошо. Закройте ей глаза.

– А может, она хочет смотреть, – сказал Тренч.

– Хочешь смотреть, Эстер? Хочешь видеть, что мы с тобой делаем?

– Я не знаю. – Ее слабый голос словно колебался между безразличием и истерикой.

– Тогда смотри, – решил Шенмэйкер. – Будешь образованной. Сначала мы срежем горб. Вот, погляди на скальпель.

Это была рядовая операция. Шенмэйкер работал быстро; они с ассистенткой не делали ни одного лишнего движения. Легкие касания тампоном делали операцию практически бескровной. Изредка он упускал из виду струйку крови, но тут же успевал подхватить ее на полпути к полотенцам.

Шенмэйкер сначала сделал два надреза – по одному с каждой стороны – на внутренней ткани носа около перегородки у края бокового хряща. Затем вставил в ноздрю длинные ножницы с острым изогнутым концом и протолкнул их мимо хряща до носовой кости. Ножницы были сделаны так, что резали при сжатии и разжатии. Молниеносно, словно парикмахер, подравнивающий хохолок на макушке, он отделил кость от мембраны и кожи.

– Мы называем это «подкопом», – пояснил он. Затем проделал те же манипуляции ножницами в другой ноздре. – У человека две носовые кости, они разделяются перегородкой. Нижним концом каждая из них прикреплена к боковому хрящику. Я делаю надрез от этого соединения вплоть до того места, где носовые кости соединяются с лобовой.

Ирвинг подала ему похожий на стамеску инструмент.

– А это элеватор МакКенти. – Этим инструментом он пошуровал внутри, довершая подкоп.

– Теперь, – нежно, словно любовник, произнес он, – я отпилю твою горбинку.

Эстер, насколько могла, пыталась заглянуть ему в глаза, надеясь увидеть в них хоть что-то человеческое. Никогда еще она не чувствовала себя такой беззащитной. Позднее она рассказывала: «Это был почти мистический опыт. Не помню, в какой религии – кажется, в одной из восточных – высшее состояние, которого можно достичь, – это состояние предмета, камня. Что-то вроде этого было со мной; я чувствовала, что уношусь куда-то прочь, ощущая сладостную утрату эстер-естества, все больше и больше сжимаюсь в точку, лишенную забот и боли, лишенную всего, кроме Бытия…»

Маска с глиняным носом лежала рядом на маленьком столике. Сверившись с ней несколькими быстрыми взглядами, Шенмэйкер вставил пилку в один из сделанных им разрезов и продвинул ее к кости. Затем направил ее строго по линии нового носа и начал осторожно пилить носовую кость с этой стороны.

– Кости легко пилятся, – пояснил он Эстер. – Мы и впрямь очень хрупкие. – Полотно пилки коснулось мягкой ткани хряща; Шенмэйкер вынул пилку. – Теперь самое хитрое. Надо точно так же пропилить с противоположной стороны. Иначе нос получится кривобоким.

Тем же манером Шенмэйкер вставил пилку с другой стороны, примерился к маске (разглядывая ее, как показалось Эстер, по меньшей мере четверть часа), сделал несколько мельчайших поправок. И наконец ровнехонько пропилил кость.

– Теперь твоя горбинка представляет собой два отдельных кусочка кости, которые держатся только на хряще. Сейчас мы прорежем его вровень с двумя предыдущими надрезами. – Что он и проделал с помощью ножичка с изогнутым лезвием, разрезав хрящ быстрым движением и завершив эту фазу операции несколькими изящными взмахами тампонами.

– Сейчас бугорок болтается внутри носа. – Шенмэйкер с помощью ретрактора раздвинул одну ноздрю, просунул внутрь пинцет и поискал бугорок. – Возьми это, – улыбнулся он. – Он пока не хочет выходить. – Взяв ножницы, он отрезал бугорок от бокового хряща, на котором тот держался, затем с помощью щипцов вынул темный хрящик и победоносно потряс им перед глазами Эстер. – Двадцать два года несчастной жизни в обществе, nict wahr [83]? Конец первого акта. Положим его в формальдегид, и, если захочешь, оставишь его себе на память. – Говоря все это, он подравнивал края надрезов маленьким напильничком.

Что ж, с горбинкой покончено. Но на месте горбинки теперь был плоский участок. Переносица была слишком широкой, и первым делом ее надо было сузить.

Шенмэйкер вновь подрезал носовые кости, на этот раз там, где они примыкали к скулам, и чуть дальше. Вытащив ножницы, он вставил на их место прямоугольную пилку.

– Видишь ли, носовые кости крепко прикреплены к скулам и к лобовой кости. Их надо разбить, чтобы можно было двигать нос. Как кусок глины.

Он подпилил носовые кости с обеих сторон, отделив их от скул. Затем взял стамеску и, вставив ее в ноздрю, продвинул до упора, пока она не коснулась кости.

– Скажи, если что-то почувствуешь. – Он несколько раз слегка ударил по стамеске деревянным молотком, остановился, задумавшись на несколько секунд, и стал стучать посильнее, – Лиха беда начало, – сказал он, оставив шутливый тон. Тук-тук-тук. – Давай, сволочь. – Острие стамески миллиметр за миллиметром врезалось в переносицу Эстер. – Scheisse [84]! – С громким хрустом носовая кость оторвалась от лобовой. Надавив пальцами с двух сторон, Шенмэйкер окончательно отделил кости друг от друга.

– Видишь? Сейчас ее можно двигать. Это был акт второй. Тепер ми укоротим дас септум, йа.

Взяв скальпель, он сделал надрез вокруг хряща, между ним и двумя примыкающими боковыми хрящиками. Затем прорезал переднюю часть хряща до «хребта», расположенного в глубине ноздрей.

– В результате мы должны получить свободно подвешенный хрящ. Довершим дело, воспользовавшись ножницами. – С помощью специальных ножниц он подрезал хрящ по бокам и около костей до самой глабеллы у конца переносицы.

После этого он просунул скальпель в надрез у края ноздри так, что лезвие вышло с другой стороны, и сделал несколько режущих движений, отделив хрящ от основания. Затем приподнял одну ноздрю ретрактором, просунул внутрь зажим Эллиса и вытащил наружу часть хряща. Шенмэйкер быстро перенес размер, снятый кронциркулем на маске, на обнаженный хрящ, а потом прямыми ножницами оттяпал треугольный клинышек хряща.

– Осталось поставить все на место.

Поглядывая краем глаза на маску, он соединил носовые кости, тем самым заузив переносицу и убрав плоский участок на том месте, откуда был вырезан бугорок. Еще какое-то время потребовалось для того, чтобы выровнять обе половинки строго по центру. Когда Шенмэйкер манипулировал косточками, они как-то странно потрескивали.

– Чтобы получить курносый нос, сделаем два стежка. «Шов» располагался между свежеобрезанным краем хряща и колумеллой. С помощью иглы и иглодержателя Шенмэйкер наложил два стежка шелковой нитью наискосок по всей длине колумеллы и хряща.

В общей сложности операция заняла меньше часа. Лицо Эстер счистили, сняли марлю, наложили сульфамидную мазь и снова накрыли марлей. Одна полоска пластыря была приклеена на ноздри, другая – на переносицу нового носа. Поверх прикрепили изложницу Стента, оловянную защитную формочку, и все это залепили пластырем. В каждую ноздрю вставили по резиновой трубочке, чтобы Эстер могла дышать.

Через два дня повязку сняли. Пластырь отлепили через пять дней. Швы были сняты через семь. Конечный продукт выглядел смехотворно вздернутым вверх, но Шенмэйкер заверил Эстер, что через пару месяцев нос немного опустится. Так оно и случилось.

III

Этим как бы все и заканчивалось. Но не для Эстер. Возможно, на тот момент в ней еще были живы старые горбоносые привычки, хотя раньше она не проявляла такой покорности ни перед одним мужчиной. А поскольку покорность имела для нее строго определенный смысл, то Эстер, пробыв ровно сутки в госпитале, куда ее поместил Шенмэйкер, ушла оттуда и фугообразно шаталась по Ист-Сайду, распугивая прохожих своим белым клювом и выражением легкого шока в глазах. В смысле секса она была готова к употреблению, вся целиком; словно Шенмэйкер нашел и тронул некий переключатель или клитор, скрытый у нее в носовой скважине. Скважина есть скважина, в конце концов. Видимо, способность Тренча к метафоризации оказалась заразительной.

Вернувшись на следующий день, чтобы снять швы, она то и дело закидывала ногу на ногу, хлопала ресницами, нежно ворковала – применяла все известные ей уловки. Шенмэйкер тут же легко распознал симптомы.

– Приходи завтра, – сказал он. У Ирвинг был выходной.

Назавтра Эстер явилась, напялив кружевное нижнее белье и все цацки, которые могла себе позволить. Кажется, была даже индийская мушка где-то посередине газовой вуали.

– Ну, как самочувствие? – раздалось из задней комнаты.

Она рассмеялась, неестественно громко:

– Болит. Однако…

– Именно: однако. Есть способы забыть про боль.

Она нс могла избавиться от дурацкой полуоправдательной улыбки. Губы сами растягивались, усугубляя боль в носу.

– Знаешь, чем мы будем заниматься? Нет, чем я займусь с тобой? Вот именно.

Она позволила ему раздеть себя. Он высказался только по поводу черного пояса для чулок.

– Ох. О, Господи. – Приступ стыда. Пояс подарил Слэб. Предположительно, с любовью.

– Хватит. Не надо этих штучек при раздевании. Ты уже не девочка.

Новый взрыв самоосуждающего смеха.

– Дело в том… Другой парень. Подарил его мне. Парень, которого я любила.

Она в шоке, рассеянно удивился Шенмэйкер.

– Пошли. Сделаем вид, что это твоя операция. Тебе ведь понравилась операция, правда?

Из-за раздвинутой с треском занавески напротив высунулся Тренч:

– Ложись на кровать. Это будет наш операционный стол. Тебе требуется внутримышечная инъекция.

– Нет! – вскричала она.

– Ты умеешь говорить «нет» на разные лады. «Нет» значит «да». Это «нет» мне не нравится. Скажи иначе.

– Нет, – с легким постаныванием.

– Иначе. Еще раз.

– Нет. – На этот раз улыбка, веки немного приподняты.

– Еще.

– Нет.

– Делаешь успехи. – Развязывая галстук и стоя в луже спущенных брюк, Шенмэйкер пел ей серенаду.

Лучше, братцы, нету Колумелл на свете.Септум – ах как слеплен – краше не видал.Хондректомий денежныхМного сделал прежде, ноЗдесь остеопластика выше всех похвал.

(Припев:)

Коллега, режьте Эстер, Иначе вы не врач. Нос у нее как песня, Такой восторг – хоть плач.Прекрасна и прелестна, Она под нож легла, Без трусости, без стресса, Спокойна, как скала.Податлива, как тесто, С апломбом поэтессы, Уместна всюду Эстер, И мимо не пройти.И посрамит Ирландию Курносость сексуальная, Какую Эстер явит ей На жизненном пути.

Последние восемь тактов она выпевала «нет» на первую и третью доли.

Такова была (если бы это случилось) якобинская этиология возможного путешествия Эстер на Кубу – но об этом позже.

Глава пятая,

в которой Стенсил едва не уезжает на Запад вместе с аллигатором

I

Аллигатор попался пегий: бледно белел и чернел морской водорослью. Двигался быстро, но неуклюже. Возможно, был ленив, или стар, или глуп. Профейн полагал, что он, вероятно, устал от жизни.

Погоня тянулась с наступления темноты. Они находились в одной из секций 48-дюймовой трубы, и у Профейна ужасно болела спина. Он надеялся, что крокодил не свернет в более узкую секцию, куда за ним будет не пройти. Профейн и так был вынужден ползти на коленях в грязи, кое-как целиться, стрелять – и все это быстро, пока крокодил не ушел из прицела. У Ангела был фонарь, но Ангел нахлебался вина и теперь бездумно тащился позади Профейна, позволяя лучу блуждать по всей трубе. Профейн видел крокодила лишь в случайных отблесках. Время от времени добыча полуоборачивалась с видом скромным и заманчиво-обольстительным. И немного грустным. Наверху, должно быть, шел дождь. Позади них, из последнего открытого люка, постоянно и тоненько журчало. Впереди была тьма. Эта часть канализации была построена десятки лет назад, и туннель здесь извивался змеей. Профейн лелеял надежду на прямой участок. Там можно будет охотиться легко и спокойно. А если он выстрелит в этих коротких обрезках пространства, то диковатые загогулины могут дать весьма опасный рикошет.

Профейн охотился уже не в первый раз. За две недели работы он добыл четырех аллигаторов и одну крысу. Ежедневно утром и вечером каждая смена проходила инструктаж перед кондитерским магазином на Колумбус-авеню. Их босс Цайтсус втайне желал стать организатором профсоюза. Он носил костюмы из акульей кожи и очки в роговой оправе. Как правило, добровольцев не хватало даже на эти пуэрториканские кварталы, не говоря уже обо всем Нью-Йорке. Но каждое утро в шесть Цайтсус вышагивал перед ними, упорствуя в своей мечте. Он выполнял гражданский долг, но придет день и он станет Уолтером Рэйтером [85].

– Значит так, Родригес. Полагаю, мы тебя возьмем. – И появлялось отделение, где не хватало добровольцев даже для обхода территории. Но все же они приходили: понемногу, беспорядочно, вынужденно – и отнюдь не задержи вались. Большинство уходило на второй день. Странное было сборище. Шалопаи… Большей частью всякая шваль. Бездомные с залитой зимним солнцем Юнион-сквер, которые, спасаясь от одиночества, тащили с собой нескольких воркующих голубей; все забулдыги от округа Челси до холмов Гарлема, а также те, кто ищет тепла под мостом на уровне моря, украдкой выглядывая из-за бетонной опоры на переправе через ржавый Гудзон с его буксирами и баржами (который выводит из этого города, надо думать, к дриадам: внимательный искатель как-нибудь зимним днем наткнется на них, взирающих прямо из бетона, стараясь слиться с ним или, по крайней мере, укрыться от ветра, и при этом они – или мы? – с отвращением ощущают, что течение здесь действительно есть); голодранцы с берегов обеих рек (или только что прибывшие со Среднего Запада, сгорбленные, скрюченные, жующие и пережевывающие мысль о том, какими лихими парнями они были в прошлом или какими жалкими трупами однажды станут); некий нищий – точнее, тот единственный, который об этом рассказывал, – державший на Хинки-Фримэн целый чулан разного тряпья, а после работы ездивший на шикарном белом «линкольне» и имевший трех или четырех жен, оставленных на всем протяжении частного шоссе номер 40 по мере своего продвижения на восток; горемыка по кличке Миссисипи, который приехал из польского города Кельце [86] и имя которого никто не мог выговорить, – женщину он себе отыскал в лагере уничтожения Освенцим, глаз ему выбил острый конец оборвавшегося троса лебедки на сухогрузе «Миколай Рей» [87], а отпечатки пальцев сняла в 1949-м полиция Сан-Диего, когда он пытался зайцем пролезть на корабль; кочевники, уверявшие, что на днях приехали из некоего экзотического места, столь экзотического, что оно вполне могло оказаться восточнее Вавилона, штат Лонг-Айленд, где они собирали урожай бобов, и происходить это могло прошлым летом, но они удерживали в голове лишь один сезон, а раз так, значит, он только что кончился, просто подробности стерлись из памяти; бродяги из классических районов приюта бродяг – Бауэри, нижние кварталы Третьей авеню – где они даром теряли время, чиня обноски и учась стрижке и бритью. Они работали парами. Один нес фонарь, другой тащил карабин двенадцатого калибра. Цайтсус прекрасно сознавал, что охотники, стреляя из этого ствола, испытывают примерно то же, что рыболовы, глушащие рыбу динамитом; но он не рассчитывал на похвальные статьи в журналах типа «Поля и реки». Карабины были скорострельными и надежными. У департамента выработалось пристрастие к точному следованию решениям, принятым после Великого Канализационного Скандала 1955 года. Им были нужны мертвые крокодилы. А также крысы, буде таковым случится подвернуться под пулю.

У каждого охотника была нарукавная повязка – идея Цайтсуса. «КРОКОДИЛИЙ ПАТРУЛЬ» – значилось на ней зелеными буквищами. Когда программа только начинала разворачиваться, Цайтсус приволок в офис большую чертежную доску из плексигласа с выгравированной на ней картой города, покрытой мелкой координатной сеткой. Он восседал перед этой доской, в то время как чертежник – некий В. (V.) А. («Закорючка») Спуго, утверждавший, что ему 85 лет, и заявлявший, что 13 августа 1922 года на солнечных улицах Браунсвилла он убил кончиком кисти 47 крыс, – жирно помечал желтым карандашом обследуемые районы, вероятные цели, продвижение охотников и количество добычи. Все сообщения поступали от разбросанных там и сям специальных наблюдателей, которые обходили определенные люки, зычно орали вниз и интересовались, как идут дела. Раньше у каждого наблюдателя было переговорное устройство, включенное в общую сеть и выведенное на узкополосный пятнадцатидюймовый динамик, подвешенный к потолку в офисе Цайтсуса. Поначалу размах дела был весьма внушительным. Цайтсус выключал весь свет, кроме лампочки над доской и ночника над столом. Офис выглядел наподобие боевого штаба, и каждый входящий моментально ощущал царившее там напряжение и целеустремленность, создававшие впечатление огромной сети, раскинувшей щупальца во все ключевые точки города, а мозгом и центром сети являлась эта комната. Но так продолжалось, пока не начинались переговоры по радио.