Месяц светит по просьбе сердца моего

― Что они означают? ― спрашивает Ева.

Ама цокает языком.

― Мы с дедушкой этого так и не узнали, ― говорит она.

Ама передвигает диван на новое место.

Китайский календарь, который их отец повесил на кухне, теперь висит в гостиной.

Она перевозит в дом свое кресло и ставит его у окна, где раньше стоял книжный шкаф матери.

Она заставляет их вставать не позже десяти.

После стирки она складывает их одежду на кухонном столе, а не разносит по комнатам.

Она не плачет.

Ева думает: как можно не плакать, только что потеряв дочь?

Как можно не выть и не рвать на себе волосы в исступлении?

Разве не это нам всем положено делать?

Она не знает.

Но ама готовит им каждый день без остановки.

Ама говорит: «Если что, я всегда рядом, но теперь все будет совсем иначе».

Ама говорит: «Это большое несчастье, но бывает и хуже».

Ама говорит: «Оглянитесь вокруг. Вы все равно хорошо живете».

Ама говорит: «Нельзя целыми днями сидеть в четырех стенах».

Ама говорит: «Нельзя целыми днями ни с кем не общаться».

Ама говорит: «Со временем станет легче».

Ама говорит: «Вы привыкнете и научитесь с этим жить».

Ама говорит: «Вы привыкнете с этим жить».

Ама говорит: «Вы привыкнете».

Ама говорит: «Все мы привыкнем».

Проходит четыре недели, три дня и бесчисленное множество минут.

Час ночи, за окном монотонно стучит дождь.

Томми не задергивает шторы на ночь, и в свете луны и фонарей на стене пляшут странные тени:

Медведь, говорит Ева, лось, дельфин, рыцарь с щитом в форме сердца. Башня, говорит Томми.

― Хочешь поспать здесь? ― спрашивает он.

― Я ненадолго, ― отвечает сестра. ― Если ты не против.

― Не против.

Он оборачивается как раз в тот момент, когда она отирает глаза тыльной стороной ладони.

― Ты плачешь? ― спрашивает он.

― Нет. Просто злюсь. Как думаешь, они вернутся? Когда-нибудь?

Он пристально вглядывается в движущиеся тени.

― Не знаю.

― Огнедышащий дракон, ― говорит она. ― Аллигатор с отрубленным хвостом, роза, спящий кенгуру.

― Нос, ― говорит он. ― Пятно от воды из стакана, опрокинутого на скатерть.

И пусть этот жест кажется немного детским, она сжимает его руку, лежащую на одеяле.

― Не верится, ― говорит она, ― что скоро Рождество.

Джошуа

1977

Даже через много лет, став взрослым человеком с определенным статусом и положением, Джошуа Ван все равно видел во сне город-крепость Коулун и дорогу, по которой в детстве ходил каждую субботу из ресторана родителей, расположенного на цокольном этаже здания с выходом прямо на улицы Гонконга, к квартире, принадлежавшей его бабушке по отцу, Фан.

Он почти ничего не помнил о доме своего детства. Ни как дождь стучал по цинковым кровлям, ни где стояло любимое кресло матери в тесной гостиной. Но дорогу ― помнил.

На выходе из ресторана ― налево, по улочке, где мелкие работники офисов и строек сидели на пластиковых стульях, орудуя палочками для еды и перекрикивая звон бутылок и скрежет лопаток о сковороды, а двое наемных официантов передавали заказы его отцу на кухне.

Затем вверх по лестнице, мимо стоматологической клиники, в витрине которой на красном подносе была выставлена целая армия искусственных зубов ― золотых, серебряных, черных.

Потом пройти до конца почти непроглядно темного коридора с магазином на углу: путь тускло освещали лишь белые флуоресцентные лампы, свисавшие с потолка. Владельцем магазина был худощавый мужчина с крупной бородавкой на верхней губе, который гнал метлой детей, явившихся воровать сладости и алкоголь.

Два пролета вверх. Увернуться от тонкой струйки воды, стекающей с потолка, мимо коридора, по которому его мать ходила каждое утро, чтобы набрать питьевой воды и постирать.

На развилке ― направо. Он никогда не сворачивал в темный коридор слева, где из окон тускло освещенных комнат порой показывались женщины в кимоно, выдыхая сигаретный дым, клубившийся как шелк.

А вот и старик. Свернулся у сырой стены и лежит, подергиваясь; от него пахнет мочой, а из предплечья зачастую торчит игла. Во сне Джошуа иногда останавливался, чтобы пощупать его лоб. Порой он даже обнимал старика, прижимал к себе, будто тот был его плотью и кровью, и оба плакали как дети. А иногда он просто проходил мимо. (После этих встреч он всегда просыпался с сильной болью в груди.)

После старика ― квартира, где жила красивая девочка, которая подарила ему его первую игрушку и первый поцелуй.

Квартира, где жила старуха, которая могла посмотреть на твою ладонь и рассказать, когда ты влюбишься и сколько у тебя будет детей.

Квартира, где жил долговязый мальчик его возраста, с которым они дружили, когда были совсем маленькими. Потом стали делать вид, что не знакомы, когда из тюрьмы вернулся старший брат мальчика.

Квартира, где жила англичанка, которая всякий раз останавливалась, проходя мимо старика с иглой, чтобы сказать тому что-нибудь утешительное.

Квартира, которая вечно пустовала.

А дальше ― квартира его бабушки.

Сколько он себя помнил, на ее двери всегда висела картинка в китайском стиле, выполненная тонкой острой кистью: три толстяка сидят под бамбуковым деревом и улыбаются, а у их ног свернулся тигр.

Она всегда казалась ему смешной. Но он никогда не спрашивал у бабушки, что она означает. Он думал, бабушка увидела ее в журнале или календаре и, посчитав забавной, вырезала и повесила на дверь, как бы говоря: теперь ты всегда будешь знать, где меня найти.

Его бабушка была миниатюрной дамой, седой и чрезвычайно морщинистой. С тех пор как ее муж умер, а дети разъехались, она жила в этой квартире одна, не считая периодов, когда вторую спальню ― крошечную, без окон ― удавалось кому-то сдать.

Каждую субботу, когда Джошуа приходил к ней, она целовала его в щеку и усаживала за деревянный обеденный стол, который ее муж сколотил вскоре после свадьбы. Отец Джошуа, ее старший сын, навещал ее всего раз в месяц. И то много будет, как-то раз буркнул он матери Джошуа.

Рис, говорила бабушка. И Джошуа доставал маленький, еще теплый пакетик риса, который незадолго до этого ему выдал отец. В ресторане была большая рисоварка, а у бабушки ― только плита.

Садись, затем говорила она, протягивая ему миску для риса. Затем был завтрак: как правило, пельмени и жареный водяной шпинат или свинина в коричневом соусе. Потом ― чай, который всегда был обжигающе горячим.

В его воспоминаниях она готовила вкуснее всех. Иногда он задумывался, так ли это на самом деле. Или дело в том, что он тогда был ребенком, а во взрослом возрасте мы склонны идеализировать все, что любили в детстве.

Больше всего он любил свиные ребрышки, которые она жарила в кипящем масле с чесноком, пока кожа не становилась золотисто-коричневой. Он помнил, как брал ребрышко палочками и мясо было таким мягким, что отходило от кости. Но со временем он забыл их вкус. За прошедшие годы он множество раз пытался воссоздать это блюдо, но оно никогда не получалось таким же, как у нее.

Доедай, всегда говорила она, чтобы вырасти таким же сильным, как дедушка.

Доедай, чтобы вырасти таким же сильным, как дедушка. Эти слова бабушка произносила часто и с гордостью: истории о дедушке Джошуа были одной из немногих радостей, оставшихся в ее жизни, не считая внуков.

Твой дедушка был любовью всей моей жизни, говорила бабушка. Я все время по нему скучаю. Но мы всегда вместе, как солнце и луна, пусть только духовно. Некоторые люди за всю жизнь не встречают человека, которого бы так любили. Надеюсь, у тебя хорошая карма и однажды тебе повезет так, как мне.

Будучи ребенком, Джошуа не очень-то понимал, о чем она говорит, но улыбался, потому что видел, как она расстраивалась всякий раз, когда говорила о дедушке; губы у нее дрожали, и она моргала чаще обычного.

Джошуа знал, что дедушка родился в материковом Китае. Однажды, будучи уже юношей, он сбежал в Гонконг на рыбацкой лодке. Он добрался до Коулуна, поскольку слышал, что там дешевое жилье и что там легко затеряться иммигранту без документов.

Именно в Коулуне он впервые увидел бабушку. Она была младшей дочерью квартирной хозяйки, которая то и дело заглядывала к нему в комнату и приглашала к семейному столу. Бабушка смеялась над ним и смешила его. Он заставлял ее краснеть. Мы понравились друг другу с первого взгляда, говорила она Джошуа.

Я шила платья вместе с матерью, чтобы заработать на жизнь, сказала бабушка. А твой дедушка каждый день отправлялся в комнату без окон, пропахшую химикатами, и резал большие листы пластика на кусочки, чтобы мы могли позволить себе купить собственную квартиру.

У него было много друзей, спросил Джошуа, у которого друзей было мало.

Да, с гордостью отвечала бабушка. Людей, которые жили в соседних квартирах, уже нет в живых, но он знал их всех по именам. Мы устраивали большие вечеринки, готовили друг у друга на кухне и каждую неделю вместе ужинали или играли в маджонг.

Иногда она промакивала глаза салфеткой. У него в глазах плясали искры, любила говорить она. Он мог рассмешить кого угодно. Мне так жаль, что ему не довелось познакомиться с тобой.

Когда Джошуа исполнилось восемь и он решил, что достаточно взрослый для серьезных разговоров, он спросил, как дедушка умер.

Бабушка отставила чашку чая, потом провела правой рукой по левой, словно вспоминая руку другого человека. Ее голос чуть дрогнул. От сердечного приступа, сказала она. Во время игры в бильярд. Он ударил по мячу, положил руку на грудь, рассмеялся и потом… и потом все.

Она ушла в спальню и через несколько секунд вернулась с фотографией. Это мы в день переезда в эту квартиру, тихо сказала она, вкладывая снимок ему в руки. У тебя его улыбка. Я уже говорила?

Той ночью Джошуа долго-долго разглядывал фотографию и в конце концов мог представить ее с закрытыми глазами в мельчайших деталях:

Та же квартира, где он был утром, но мебель расставлена по-другому: деревянный обеденный стол стоит у маленького телевизора, а не у дивана.

Слева ― окно, откуда открывается вид на крышу, над которой тянутся бельевые веревки.

Старые, отходящие от стен бежевые обои в цветочек, оставшиеся от предыдущих жильцов.

Его бабушка, молодая, улыбающаяся, в платье с розочками. Юноша, обнимающий ее за талию левой рукой, с зализанными назад волосами и с улыбкой, очень напоминающей ту, которую Джошуа видел каждый раз, когда смотрел в зеркало.

Он зажмурился покрепче. Сделал вдох. Выдох. Вдох. Выдох.

Сначала это ощущение возникло

в кончиках пальцев,

отчего по рукам побежали мурашки,

и стало подниматься вверх,

к плечам и шее,

пока наконец у него не задрожали губы.

Затем оно распространилось по всей голове.

Это было ощущение свежести и прохлады ―

словно в него плеснули ледяной водой.

Пальцы на ногах, казалось, пустились в пляс.

В груди угнездилась странная, но не то чтобы неприятная тяжесть.

Ему хотелось… Кричать? Плакать? Смеяться?

Нет. Он сжал кулаки и мысленно представил фотографию.

Темнота.

Или…

свет,

просто в другой вселенной?

Тишина.

Вода. Капли.

Острый запах горелого.

Слепящий белый свет.

Затем…

раздался голос:

эй, парень! Парень! Отойди-ка! Дорогу!

Он открыл глаза.

И увидел другие глаза ― так похожие на его собственные.

Жил-был мальчик, который наблюдал за тем, как меняется город-крепость Коулун.

Он слонялся по лестницам, иногда по крышам, по перекресткам, где тропинки вели вниз, к темным сырым коридорам,

которые переплетались и переходили один в другой, подобно гигантскому лабиринту.

Мальчик научился не замечать запаха гари, мусора, немытых тел, пережаренной на сильном огне пищи.

Сирота? Вор? Призрак?

Нет. Всего лишь путешественник.

Гость.

Просто мальчик.

Мальчик передвигался как обезьяна: быстрый, проворный, неуловимый, ―

казалось, за ним не угнаться.

Никто не знал, как его зовут; немногие вообще знали о его присутствии.

Но те, кто знал, старели на его глазах и молодели снова.

В Гонконге сменялись десятилетия,

а с ними менялись и жители города-крепости,

но мальчик всегда задавал один и тот же вопрос:

не подскажете, где я могу найти человека по имени А-Ли Цян?

Иногда мальчик встречал мужчину с глазами,

напоминающими его собственные, и с улыбкой почти как у него.

Обладатель этой улыбки, похоже, не воспринимал мальчика всерьез, когда они разговаривали.

Да и разговаривали они мало.

Что за чепуха, со смехом говорил мужчина. А, ты мой внук, вот, значит, как!

Он толкнул своих друзей под ребра. Хлопнул по плечам.

Как тебе этот парень, брат? Он говорит, что мы родственники.

Лично я сходства не вижу. Я-то куда красивей.

Да, и что ты сейчас сказал? Чтобы я не играл в бильярд?

Мужчина раскатисто засмеялся. Ты слышал, брат?

Да он шутник. Чтобы я не играл в бильярд?

Пау!

Да кто ты такой, малыш? Запрещать мне играть в бильярд!

Я? Умру от сердечного приступа?

Так ты видишь будущее, а? Мужчина снова засмеялся.

Так что мальчик просто стоял и продолжал его упрашивать.

Но, как часто бывает с детскими просьбами,

они не были услышаны.

В одно субботнее утро Джошуа не пришел к бабушке с рисом. Он явился гораздо позже, около полудня, а когда она отчитала его за беспричинное опоздание, не сказал в ответ ни слова.

Он смотрел на разогретую ею еду, словно не видя ее: это были его любимые блюда ― жареные свиные ребрышки и немного капусты стир-фрай, которую, по ее словам, дедушка каждый день ел на завтрак с рисовой кашей.

Что случилось, дитя мое, спросила она, увидев, что он просто сидит и смотрит на еду.

Ничего, сказал он. Он взял палочки и попытался улыбнуться.

С тех пор как она подарила ему фотографию, прошло три месяца. Он стал ею одержим и расспрашивал о дедушке почти каждый день. Она стала замечать, что большинство вопросов касаются дня его смерти. Как он был одет? Помнит ли она день и год? Какая была погода? Где он играл в бильярд? У А-Яня? Кто такой А-Янь?

Она рассказала ему все, что помнила, а помнила она не так много, и он был разочарован. Как бы она ни любила внука, ей не хватало духу сказать ему, что она помнила не столько само событие, сколько то, что почувствовала, услышав о случившемся: словно жизнь закончилась. Словно отныне небо будет темным и пасмурным до конца ее дней.

Она стала замечать, что под глазами у него залегли темные круги. Кожа приобрела бледный, почти землистый оттенок. Вопреки обыкновению, она не села напротив, а подошла и коснулась его щеки, будто проверяя, нет ли у него температуры. Дитя мое, что случилось, снова спросила она.

Он покачал головой. Ничего. Увернувшись от ее прикосновения, он взял ребрышко палочками, думая, что, если просто съест приготовленную ею еду, она поверит, что все в порядке. Но, к его ужасу, на глаза навернулись слезы. Юное, неопытное тело выдало его.

О, любовь моя. Она обняла его, и он безудержно расплакался, как никогда не плакал ни до, ни после этого. В чем дело? Расскажи мне.

Что бы я ни делал, всхлипнул он, его не вернуть.

Томми, Ева и Кэрол

Октябрь 2005

Надеяться опасно.

Надежда неумолима даже перед лицом логики, разума

и любой системы.

В том доме на Кеннингтон-роуд,

на южном берегу Темзы,

надежда живет

до сих пор

в каждой трещинке, каждом стыке, каждом кирпичике, каждой тени и ткет мечты из воздуха,

как швея с проворными пальцами,

рисуя дивные, дивные сцены бесконечных «а может».

А может, они вернутся,

шепчет она тебе,

пока никто не слышит.

Даже ты сам.

А может, они не умерли.

Они просто не здесь.

Но потом ты стряхиваешь с себя морок, выпутываешься из ее объятий.

И она превращается в острый клинок.

В жизни Томми прошлое просачивается в настоящее в самые неподходящие моменты.

Каждое утро, когда он спускается к завтраку, мать по-прежнему встречает его на кухне; она сидит за стойкой, потягивая чай, и велит ему заправить рубашку в брюки. Когда он уходит в школу, она расхаживает по студии с кистью в руке и через плечо кричит ему, чтобы не задерживался. После ужина она сидит на диване, листая книгу или журнал. Когда он выключает свет перед сном, она стоит в дверях его комнаты и желает ему доброй ночи. Она рядом, даже когда он засыпает, стараясь ни о чем не думать. Он всегда краем глаза видит, что она рядом, ― даже когда темнота увлекает его в прошлое.

Но вот отец… С отцом все не так просто. Как и всегда.

В отличие от матери, отец не живет в доме. Он является в сопровождении тумана и воспоминаний, поджидая Томми в засаде всякий раз, когда он чувствует, что заблудился, ― и не только. Вот отец за столиком в ресторане отеля «Хаятт Ридженси» в Коулуне незадолго до появления Брюса Ли. Выражение его лица, суровое и почти всегда неодобрительное, постоянно маячило на периферии его сознания. Постоянно. Уголки губ опущены вниз, в глазах ожесточение.

Иногда Томми оказывается в их машине и снова встречается взглядом с этими глазами в зеркале заднего вида.

Иногда он снова маленький: сидит за столом и делает домашнее задание по математике, а отец требовательно нависает над ним. Эта вечная требовательность. «Соберись! Неужели так сложно понять? Соберись! Ты не слушаешь!» И Томми дрожит от страха, потому что он так привык. Ему кажется невозможным даже просто посмотреть отцу в глаза.

Но с другой стороны ― хороший день.

Он старается думать о хорошем дне. Вспомнить ощущение твердых рук отца у себя на плечах в момент, когда ему улыбнулся Брюс Ли. Или силу волн, набегающих на берег, когда они с Евой берутся за руки и прыгают. Он оглядывается и видит, как отец с матерью сидят на пляже и машут им…

Но вспоминать хороший день так же больно, как и плохие. Иногда даже больнее. Так что он отметает все эти воспоминания в сторону с той же ловкостью, которую демонстрировал на футбольном поле, выводя мяч мимо трех защитников.

Зачем на них зацикливаться, говорит он себе. Что толку в воспоминаниях, пусть и счастливых, если они не приносят ничего, кроме грусти?

― Твоя мать говорила, что ты футболист. Это правда, Томас?

Томас. Именно так Кэрол всегда называла внука. Да, обаятельная улыбка и беззаботность отличают его от отца, но есть в нем некая настороженность, слишком сильно напоминающая ей о человеке, которого любила ее дочь.

Кэрол хорошо помнит холодок, который исходил от Джошуа при знакомстве. «Ты точно уверена? ― сказала она Лили, отведя ее в сторону перед свадьбой в ратуше. ― Никогда не думала, что ты выйдешь за такого, как Джошуа».

Генри, муж Кэрол, согласно кивнул: «По-моему, он тебе не подходит».

Глаза дочери сверкнули. Даже теперь, спустя много лет, Кэрол больно это вспоминать. «Я знала, что так и будет, ― сказала Лили. ― Если вы так недовольны, если не можете хоть немного меня поддержать, наверное, вам лучше уйти».

Кэрол никогда не понимала этого гнева, поселившегося в глазах Лили с тех пор, как она была подростком. Они с Генри годами безуспешно пытались найти этому объяснение. «Все, чего мы хотим, ― говорил Генри, ― чтобы она была счастлива и у нее было все самое лучшее. Как она не понимает?»

«Вот именно, дорогой, ― всегда отвечала Кэрол, качая головой. ― Она слишком избалованная. Неблагодарная. Она злится на нас, ― говорила она, цокнув языком, ― совершенно несправедливо».

Кэрол замечает, что тот же гнев теперь плещется в глазах внука.

Он сидит на диване в гостиной и играет в «ФИФА». Сегодня четверг. Будний день. Он даже не удостаивает ее взглядом.

― Да, я раньше играл за школьную команду, ― отвечает он с некоторым вызовом. ― И что?

Кэрол опускает руки и снова скрещивает их на груди.

― Но больше не планируешь, ― утвердительно говорит она.

― Посмотрим. Ты же понимаешь…

― Нет, не понимаю. ― Она чуть не произносит: «Ты такой же, как твоя мать», но вовремя одергивает себя.

Он останавливает игру и смотрит на нее, на этот раз ― внимательно. Он пытается придать голосу стальные нотки, как у отца. Правда, выходит не совсем то же самое.

― Да, ама, ― холодно, по-детски говорит он. ― Ты и вправду не понимаешь.

― Томас…

― Томми.

― Томас. Это твое имя, и именно так я буду тебя называть.

― Мне больше нравится Томми.

― Томас ― прекрасное имя. Второе имя твоего дедушки. Моего мужа. Он делал для этой семьи все. Дом, в котором мы живем…

― Был куплен благодаря тому, что он работал как проклятый, да. Я сто раз это слышал. Я помню.

Напряженное молчание. Затем Кэрол выходит из себя.

― Выключи игру, Томас.

― Почему?

― Выключи, и все.

С таким видом, словно ему хочется поскорее со всем этим покончить, он повинуется. Кэрол подходит к дивану, но не садится. Она даже не пытается казаться дружелюбной.

― Сегодня ночью тебя не было в постели, ― говорит она. ― И вчера тоже. И позавчера. Я знаю, что вы с Евой… путешествуете… хотя я говорила вам, что теперь в нашем доме это запрещено.

В его взгляде снова мелькает этот необъяснимый, ранящий гнев. Он сжимает руки в кулаки. Врезается ногтями в ладони.

― Пока я здесь, ― продолжает Кэрол, ― я этого не потерплю. Знаю, что родители воспитывали вас иначе, но именно поэтому они и оказались в беде.

― Они не в беде…

― Ты понимаешь, что я говорю?

Томми разжимает кулаки. Сжимает снова. Он считает себя таким взрослым, думает Кэрол. Ребенок, которого вырастил мой ребенок.

― Отец говорил, что наши способности ― это дар, ― говорит он, ― который дан не каждому, и разбрасываться им нельзя. Его нужно беречь.

― Твой отец считал себя умнее всех на свете, ― говорит Кэрол. ― Но он был глупцом. И теперь моей дочери больше нет. ― Ее голос срывается, но лишь на долю секунды, так что она сама это едва замечает. Она твердо кладет руку на плечо внука. ― Хватит, Томас. Ты меня понял? Я не хочу повторяться. Это для твоего же блага. С этим нужно покончить.

С Евой все иначе.

Когда Кэрол впервые входит в ее комнату, на какой-то пугающий миг ей кажется, что она сама оказалась в прошлом ― в комнате Лили, когда та была маленькой и бежала к матери всякий раз, как ударится коленом или испугается темноты.

Стены в комнате Евы от пола до потолка увешаны картинами и рисунками. Красочные изображения вымышленных существ: четырехкрылый розовый единорог, грифон с цветочной короной, самец и самка оленя, склонившие головы друг к другу, образуя сердечко.

Но больше всего здесь набросков людей: женщин, мужчин, детей. Некоторые ― печальные, потерянные, удрученные ― смотрят в сторону, и их лиц не видно. Взгляды других направлены прямо на Кэрол, и их горящие глаза прожигают ей душу.

Ева приподнимается на кровати, отрываясь от рисования.

― Ама? Пора ужинать? Я скоро спущусь…

Вопрос вырывается у Кэрол прежде, чем она успевает сдержаться.