Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823

542. Тургенев князю Вяземскому.

7-го августа. [Черная Речка].

О коляске справлюсь у Булг[акова] и уведомлю. О твоем деле я уже писал к тебе, что сам говорил с графом Кочубеем у Карамзина о твоей деревне. И Карамзин хвалил ее, и другие Кочубеи на другой день говорили с ним, но он не хочет и не может теперь покупать, да и голова его была полна иным. Пакет Жуковскому доставил. Он в городе. Мы все еще на даче и не в потемках, хотя и темные ночи настали: всякий день где-нибудь фейерверк. Может быть, и мы дадим в воскресенье.

Завтра большой парад на Марсовом поле: сбираюсь глазеть. Сказывают, вышли прекрасные Савойардские песни. St. Florent забыл прислать мне их.

Батюшков все таков же. На ту же дачу переехала какая то сумасшедшая дама и с ним познакомилась. Вчера еще я говорил с Реманом; нужен лекарь для него особый, но еще не найден; он обещал приняться лечить его, но нужен лекарский присмотр.

Что делать с твоими деньгами? Прости! Прислал бы детям твоим «Катехизис» Филарета, если бы ты позволил им читать его, то-есть, учиться по нему.

Здесь теперь ежедневно сбираются на Елагин остров гулять и слушать музыку. Там великая княгиня и императрица Мария Феодоровна; вчера – толпа народу et tout le soit-disant beau monde.

Вчера, в Таврическом дворце, за придворным обедом, оказалось сумасшествие флигель-адьютанта Анрепа. Он подошел к Шиллингу и начал просить его спасти его от насилий человека, который хочет обесчестить его. Его увезли в карете.

543. Тургенев князю Вяземскому.

10-го августа [Петербург].

Я вчера опять говорил с Уваровым и показывал ему твои строки в письме ко мне о фабрике. Он спрашивает и желает знать, чего ты хочешь, и просит сказать ясно. Торг будет в Москве, в сентябре. И сам он в сентябре же едет на 28 дней в отпуск в Москву. Он готов тебе содействовать, в чем может.

Генерал-лейтенант и сенатор князь Хованский – генерал-губернатором Калужской, Смоленской и двух Белорусских губерний.

Спешу в Царское Село. Батюшков все таков же.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В Москве.

544. Тургенев князю Вяземскому.

21-го августа. [Черная Речка].

Строки твои получил. Но за что гнев? Я обо всем писал к тебе, хотя коротко, но ясно. Трудно будет Голицыну определить Кюхельбекера, если на сие нужно высочайшее соизволение: его не велено. никуда определять, как только в Грузию и держать его там. Узнают, что ушел, – плохо будет. Поступайте осторожнее и ему о сем не говорите. Я имел уже за него неприятность по определению его к Ерм[олову]. Но помочь бедняку все нужно. Подумайте только, как?

Батюшков все таков же; был болен и похудел. Я давно не видал его: хлопотно было пред отъездом государя.

Не говорят, а врут обо мне, по обыкновению; не верь слухам: нового ничего нет.

Блудов – со звездой; Дашков – членом Совета Коммиссии законов, с оставлением и в Коллегии; Булгаков – с землею в Бессарабии. Северин и Дашкову хотел наделать мерзостей, но не удалось. (Возврати «Les Messéniennes»). Дашков презирает его по нашему.

У нас балы и фейерверки, а теперь сильный ветер и дождь, и наводнение, и Черная речка дуется.

Дошли ли до вас новые слухи о Кис[елеве]? Ужасно, если правда! Молчи, если ничего не слыхал.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В Москве.

545. Князь Вяземский Тургеневу.

23-го [августа. Москва].

Что ты мучишь меня моими деньгами? Надобно будет заплатить 500 рублей за коляску, когда она выйдет из починки, да отправить ее. Я так и говорил тебе.

Поблагодари Уварова за хорошее расположение во мне. Я сам буду писать ему на днях. А между тем скажи ему, что все мое желание в том, чтобы иметь большую поставку в казну, против теперешнего. Я прошлого года объявил желание на 80000 аршин, а мне назначили только 15000, тогда как другим сделали полное удовлетворение. Зависит ли от него покровительствовать мне в этом?

Я в скуке и досаде по отъезде жены. Знаешь ли ты, что она поскакала в Саратовскую губернию, к больному Кологривову? Обязанность эта тем тяжеле, что сердце тут ни в чем. К тому же, на другой день по отъезде её, узнал я, что ему лучше, и что он сам с Прасковьей Юрьевной будет сюда в сентябре. Я провожал ее до Коломны. Завтра возвращаюсь в Остафьево и оставляю город в волнении ожидания и в энтузиазме подлости.

Я рад за Хованского: он, без сомнении, один из тупейших людей нашего времени. Прощай! Пиши более и чаще. Я теперь в сиротстве и в беспокойствии о жене. Сообщи Карамзиной, что я сказал тебе о ней. Не имею времени писать к ним. Я за неделю писал к ним о возможности этой поездки, а вчера встретился с тем, который должен был отвезти письмо. Что Батюшков? Поздравь озвездившуюся Кассандру.

546. Тургенев князю Вяземскому.

24-го августа. [Черная Речка].

Реман предлагает поместить Батюшкова у одного иностранца Дюперсона, жившего у графа Кочубея, с тем, что он за 600 рублей в месяц будет кормить его, ухаживать за ним и даст ему квартиру. Я говорил с сим иностранцем: кажется, человек порядочный. Но как втащить Батюшкова к нему в дом? И согласится ли он иметь дядьку? Лекаря не нашел Реман. Я послал это письмо к К. Ф. Муравьевой. Не думаю, чтобы это могло состояться и с пользою.

Барон Кампенгаузен с коляски упал, переломил руку у локтя и сильно расшибся. Я вчера навещал его; отказывается от управления Министерством. Директор его канцелярии, Moгилевский, на том же месте, у того же дома и по такому же случаю, едучи навестить его на другой день, упал, расшиб себе губы, зубы и нос; и так же лошади завезли на двор в раскольнику Милону, у которого барон дом нанимает.

На встречу Анне Павловне едут: Паскевич и князь Долгоруков-Пепе. На встречу Виртембергской невесте: князь Щербатов, генерал-адьютант, и Ласунский; княгиня Волконская, что при Александре Федоровне, Ушакова (Марья), сестра той, что при Александре Федоровне, и Богданова, из Екатерининского института, и Бенкендорф.

Кончу послание. Скоро перееду с Черной Речки; однако ж буду жить до самого нельзя.

Читал ли о сером домике в листках к «Северному Архиву»? Это напомнило мне князя Шаликова, который на оказанное ему гостеприимство, близ Клину, так похвалил хозяина, что дочерей никто замуж не взял.

В воскресенье был у нас обед из литераторов. Слышал ли новое о Киселеве? Слухи еще не подтвердились.

Напиши все новости 30-го августа. И с братом Николаем должно быть новое. Напиши все, что узнаешь, тотчас. Прости!

547. Тургенев князю Вяземскому.

28-го августа. [Черная Речка].

Письмо от 23-го получил. Жалею о бесполезной поездке. Не воротится ли с дороги?

Кар[амзиных] уведомил. Они в беспокойстве за Андрюшу. Посылаю им сегодня сестру милосердия, чтобы ночи сидеть над ним, ибо Катерина Апдреевна уже несколько ночей не спала, а других не пускает к нему.

Вчера сделали мы неудачную попытку с Батюшковым. Реман хотел заставить его переехать в город, где нанята ему у Рибаса в доме квартира и для сестры (теперь она с ним). Но он воспротивился и не послушался. Ввечеру я был у него; он все уверял, что не переедет и кончит жизнь на даче. Ему хуже. В сему присоединилась и болезнь физическая. Он бродил недавно всю ночь по дождю; едва не утопился в Неве, по крайней мере сам так говорит; стращал меня беспрерывно сворою смертью своею; пристал к Захаржевской, урожденной Самойловой, приняв ее за женщину, о которой все бредит. Реман хотел вчера быть у Убри и требовать приказания перевезти его. Напрасные проволочки! Надобно давно употребить силу, но Катерива Федоровна ищет опоры в мнении и в решительности других.

Мы еще на даче, хотя и холодно. Проживем до самого нельзя. О молодом Языкове пишут чудеса из Дерпта: другой Пушкин! Прости!

548. Князь Вяземский Тургеневу.

28-го августа. Остафьево.

Охота тебе ругать мне С[еверина]! Я не могу ни выдавать, ни оправдывать его. Не знаю его по вашим петербургским отношениям, а только по товариществу школьническому и приязни, сему последовавшей, приязни, коей не изменял он предо мною ни в каких случаях. Мы с ним не дружны, не душа в душу, потому что мнения наши и исповедания, и дороги по белому свету слишком различны: довольно и того. А переменить мнение свое о нем верх дном не могу, потому что не имею права, да признаюсь и не хотел бы. Что пользы? В нашем быту людей познавать до внутренней нет никакого прока, а только горечь. Что может выйти из основательного познания? Ничего! Вам другое дело: вы третесь у подножия чего-то. Вам иногда хорошо знать чем сосед пахнет; но мне, гуляющему по раздольному полю, где никто не бежит ко мне на встречу и не теснит по пятам, и небезвыгодно, и гораздо приятнее дорожить иногда своим тупозрением. Когда придет пора людей в России, тогда дело другое: тогда знание ближнего будет точно наука, а теперь оно какое-то мастерство, проворство без цели и без высокости.

Кюхельбекер привез мне в Остафьево сам письмо твое, в коем ты говоришь о нем и о сомнении, чтобы приняли его в службу. Теперь затевает он выдавать журнал и, кажется, он на это дело способен. Талант его подвинулся. Но вот беда: позволят ли? Когда Шаликов просился выдавать свой «Дамский Журнал», ваш министр просвещения говорил, что и так у нас уже слишком много журналов. Кюхельбекеру и подавно будут препятствия. Советую ему взять книгопродавца за ответствующего издателя, а самому не называть себя. Он будет писать к тебе обо всем. Он точно достоин сострадания и ободрения. Пришлю тебе его стихотворения о греческих событиях, исполненные мыслей и чувства.

Сделай одолжение, вели сыскать этого Карелина и отдай ему вернее письмо. Он познакомился со мною в Варшаве, а теперь он мой варшавский соизгнанник. Чудак большой руки, с умом твердым, просвещением, познаниями большими, по своей части, теоретическими и практическими. Пишу ему, чтобы он познакомился с тобой и с вами. Не знаю, решится ли, потому что он страшный дикарь. У него есть приятель Амосов, кажется, также артиллерист и, вероятно, в Петербурге более известный, ибо Карелин жил несколько лет в Варшаве: через него можно отыскать его или через безногого Норова. Пожалуйста, сделай это хорошенько

Ничего не могу сказать тебе о Царском пребывании в Москве. Никого оттуда не видал, но завтра думаю сам поехать искать случая поглазеть

Нового ничего не слыхал о Киселеве. Его ли ты называл, потому что имя у тебя не дописано? Но, надеюсь, что о нем и слышать нечего. Я читал его свежия письма в брату из Одессы, куда он ездил на помолвку Ольги. Он очень поражен несчастною своею удачею, но совестью чист. Он в деле вел себя благородно; уже выдержавший выстрел и, кажется, легко раненный, отказывался он стрелять, но Мордвинов тут сказал: «Стреляй, или убью тебя, как собаку!» Сказывают, что государь велел предать дело забвению. Да и что было делать иного? Виновный тут умерший. Это настоящий Божий суд.

Скажи Серапину, что каретник обещал изготовить мне коляску в две недели, а вот уже почти два месяца. Ты от меня, кажется, через Сергея Ивановича должен был получить деньги на подписку переводов Мартынова; они вышли. Да наведывайся у St.-Florent o «Тысяче и одной ночи». Твои «Messéniennes» у Кюхельбекера: доставлю. Как могли вы так равнодушно говорить о подлой и гнусной книжице Ростопчина? Ложь и низость с первой страницы до последней. Говорит, что он не увещевал оставаться в Москве, а предавал осмеянию мужей, которые в виде будущих отправлялись при женах; что Верещагин был осужден уже к смерти Сенатом, тогда как дело его не было еще решено, и Комитет министров требовал у него после отчета в Верещагине. Сказав несколько глупых шутов на счет конституций для дворца, мажет он по усам и Голицыну, говоря о внуках её, Апраксине и Строганове, как будто можно поставит в число народных подвигов пример их, что вступили в военную службу. Да они одни-ли? Да французская армия разве была составлена из одних стариков и башмачников? Какая подлая скотина! Все ничтожество ума и души его тут видно. Говорит, что книгу его дозволили продавать здесь. Жаль! Этим дурака и наказать бы: он написал книгу для России, а она и не знала бы её! Из усердия к господину лазил в н – : тут и прихлопнуть бы на него крышку, да и полной Прощай, любезный!

Кривцов, говорят, воюет в Туле. Сделай одолжение, отдай лично письмо Уварову. При сем отправляются письма Уварову, Карелину, Жуковскому, Дашкову, Карамзину.

549. Князь Вяземский Тургеневу.

30-го [августа. Москва]. После обеда.

Слава Богу! Сейчас возвратилась жена здорова и благополучна. Бот лучшее известие от 30-го дня. Сейчас сказывали мне, что Граббе назначен в какой-то Северский полк, а Закревский – на место Штейнгеля.

Дай знать об жене Карамзиным; утром отправил я в тебе большой пакет.

Сегодня будет бал в Собрании для государя и иллюминация в Кремлевском саде.

На обороте: Милостивому государю Александру Ивановичу Тургеневу, в доме г. министра просвещения, в С.-Петербурге.

550. Князь Вяземский Тургеневу.

31-го [августа. Москва].

Вот тебе один рапорт ко мне от Булгакова о вчерашних счастливцах, а другой ожидаю от коменданта, но вероятно, не дождусь, потому что через час еду с женою в Остафьево.

Бал вчерашний был, говорят, хорош; государь танцовал много польских и бил разговорчив. Освещение Бремлевского сада походило на просвещение: едва горела десятая плошка за недостатком скипидара и светилен; подрядчик убежал, а Юсупов дал всенародно две пощечины его прикащику. Когда сделают это с подрядчиками просвещения? Вот что узнал и в народе. расскажу вам прелесть: государь сказал Хованскому, чтобы он (новый генерал-губернатор) поучился у Безобразова устроению дорог, и добряк в недоумении и готовится в самом деле ехать в школу и у всех спрашивает, как толковать слова государя: за faèon de parler или за положительное повеление? Мнения города разделены на этот счет. Не шучу.

Сделай одолжение, отдай список с прилагаемого письма Гречу и Воейкову для напечатания в своих журналах и попроси их сказать от себя несколько слов, чтобы сведения требуемые присылались им для сообщения ко мне.

Вот тебе твои «Messéniennes» и вот наши v – eniennes статского советника и кавалера Мерзлякова. Какое семинаристское вранье и мерзкая подлость! Государь ночует сегодня в Серпухове.

551. Князь Вяземский Тургеневу.

10-го [сентября]. Москва.

Государь был доволен Тулою, но у Кривцовой не был. Кажется, угадываю причину. Московские представления, обещанные еще из Серпухова, не вышли и из Орла, где государь был доволен пехотою, а не конницею. С Киселевым, туда приехавшим, обошелся, сказывают, ласково.

Сделай милость, извещай меня подробно о детях Карамзина и о Батюшкове. На что решились с ним? Да решитесь же на что-нибудь! Балашева умерла в Рязани.

Какой-то шут Цертелев или Сомов лается на меня в «Благонамеренном» под именем Жителя Васильевского острова или Выборгской стороны. Вот моя откличка. Отдай ее в «Сын Отечества», под названием: «К островитянину». или под названием: «К жителю ***». Справься у Греча, как надобно.

Жужжащий враль, едва ли внятный слуху,Ты хочешь выслужить удар моей руки?Но знай: на ястребов охотятся стрелки,А сам скажи, как целить в муху?

Нашел ли ты Карелина?

На обороте: А. И. Тургеневу.

552. Тургенев князю Вяземскому.

18-го сентября. [Петербург].

Записку твою от 13-го получил. Письмо послал к Туркулю, а Кар[амзина] уведомил о Куш[никове]

Поздравляю тебя с вчерашними именинницами. Полетика, Блудов, Дашков и я были в Царском Селе и пили за ваше здоровье. Провели день приятно. Антологию пришлю. Завтра хороним Кампенгаузена. Ожидаю твоего ответа на мою вылазку. Прости!

Детям гораздо лучше. Старшие дщери были вчера на бале у князя Федора Голицына, который праздновал всех именинниц царскосельских. Туркуль в Варшаву не едет.

553. Князь Вяземский Тургеневу.

20-го сентября. Москва.

Третьего дня привезли сюда больного Мамонова, который шесть лет не выходил из своей комнаты в деревне и никого не ведал, даже и слуг своих. Один Орлов был у него раза три в продолжение этого времени. У него род горячки и воспалении в воображении. Исповедавшись и причастившись, послал он за Павлом Ивановичем Кутузовым (вероятно, по прежним масонским связям) и Павлом Ивановичем же Кутайсовым, недавно приехавшим из Италии. на силу уговорили они с доктором его переехать в город; пока остановились у Кутузова. Здоровье его лучше. Как мне жаль, что нет здесь Орлова! Кутайсов едет сегодня в Петербург, и он останется один в когтях. Сказывают, что он чудесно хорош. Вдвое стал шире в плечах, лицо приняло какую-то суровость и важность, борода тучная. Какое странное явление судьбы! Все, кажется, улыбалось ему в жизни, но со всем счастием мчали его в бездне неукротимое, неограниченное самолюбие и бедственность положения нашего. Ни частный ум его, ни ум государственный, или гений России, не могли управить им: он должен был с колесницею своею разбиться о камни.

Есть еще другая интересная больная, также в подмосковной: ваша Ланская, бывшая Одоевская. Жестокая нервическая горячка держит ее уже третью неделю. Есть, однако же, маленькая надежда в выздоровлению.

Знаешь ли ты хорошо графа Литта? Не купит ли он моей костромской деревни? Говорят, что он помещик хороший. Поразведай, а я могу тебе- прислать записку об имения. Мне хочется непременно развиваться с судьбою: каждый день затягивает новую петлю. Хочу дышать под вольным небом.

Мало того, что целое лето, целый год поголовно работали крестьяне на дороге, чтобы наконец лошади стали у государя на шестой версте от города. Ныне со всей губернии потребовали на дороги по двадцати крестьян со ста, и все это кочует под открытым небом. Тайное советничество ярославское вскружило голову и нашему генералу от кавалерии. Да чего он хочет? Не бывать же ему тайным советником! Право, не знаешь к чему приступить: сопротивление будет бесполезно, но и покорность становится постыдна.

Что Батюшков? Да решитесь же на что-нибудь! Или ждете, чтобы судьба решила по своему? Что за люди!

Сегодня обедаю у Ивана Ивановича. Слушаем новую комедию Кокошкина. Здесь Ростопчин. Кажется, мало еще выезжает. Дочь его последняя, говорят, совершенная красота и совершенность во всем. Булг[аков] говорит, что он бодр и готовится жить открыто. Он подал в отставку.

Знаете ли, что государь будет иметь свидание с Австрийскам в Черновицах? Я весь умом и сердцем на скале Еленской и завидую Лас-Казу. Какое прекрасное намерение имел он в заведении de l'Institut de Meudon для воспитания Римского короля и всех детей его императорского дома! «Destinés, disait-il, à occuper divers trônes et à régir diverses nations, ces enfants auraient puisé là des principes communs, des moeurs pareilles, des idées semblables. Pour mieux faciliter la fusion et l'uniformité des parties fédératives de l'empire, chacun de ces princes eut amené du dehors avec lui 10 ou 12 enfants, plus ou moins de son âge et des premières familles de son pays. Quelle influence n'eussent-ils pas exercée chez eux au retour! Je ne doutais pas, continuait l'empereur, que les princes des autres dynasties, étrangères à ma famille, ne m'eussent bientôt sollicité, comme une grande faveur, d'y voir admettre leurs enfants. Et quel avantage n'en serait-il pas résulté pour le bien-être des peuples composants l'association européenne!»

Какая возвышенная мысль! Такое заведение, вверенное рукам благонамеренных или как-нибудь надзору народов через избранных ими, могло бы подвинуть несколькими веками благосостояние человечества.

А моя коляска подвигается ли? У Граббе были разные книги мои: не оставил ли он их у вас? Поехал ли он в полк? Что слышно о Чадаеве?

У меня давно готово ругательное письмо в тебе в ответ на приписку в Уваровском письме, но ожидаю отъезда Никиты Волконского. Не бойся: гнев мой осекся! Я был не по себе, писавши его, и приехал в город нездоровый. Излияние мое было жидко, а, право, ты стоил, чтобы я опрокинул на тебя котел кипящего масла. Тебе ли говорить о моей грязи! Не спорю: и я в грязи, да в той которую, называли французы «notre patrie» («Etces malheureux appellent cela une patrie!» – говорили пленные, утопая по грязным дорогам нашим). Но ваша грязь есть грязь искусственная; вам дарованы на нее привилегии исключительные. Останемся каждый при своей. Не сердись, да и не серди! Не умничай по пустому! Сама судьба хотела, чтобы я чище был тебя: нечем мне тут и хвалиться! Прости! Всем нашим мой арзамасский поклон. У меня нет списка с письма к Уварову.

554. Тургенев князю Вяземскому.

25-го сентября. [Петербург].

Вчера получил два письма твои: одно чрез Царское Село с катренем, которое послал в Гречу, а другое прямо. О Киселеве снова слухи распространились в том же роде, как и первые.

Батюшкова перевезли, но доктор Андес уверил нас, что квартира хороша, и в одном доме с ним; вышло не совсем так: в четвертом этаже и на другом дворе. Теперь приискали другую и перевезут туда. Мюллер тогда только начнет лечить его, и сперва ваннами. Он сам все таков же; не хочет лечиться: надобно будет прибегнуть к силе. Мюллер хорошо взялся с ним. Он имеет к нему доверенность.

Карелин был у нас и нам очень понравился. Обещал быть знаком и в городе. Мы вчера только переехали с Черной Речки. Грустно повидать было тихую жизнь и добрых соседов. Братьям здесь несносно, а там жили весело, то-есть, безмятежно и здорово.

Я получил письмо от Кюхельбекера. Он просит совета, издавать ли журнал, и уведомления, какое позволение для сего нужно. Точно не знаю, но, кажется, особое дается позволение на издание журнала, и смотрят на лица. Можно ли ему заявить свое пребывание в Москве? Если спросят государя (чего, впрочем, не полагаю), то как ему оттуда откликнуться? Его полагают в Грузии. Но обратимся к существенному: он уверяет меня, что журнал его не будет злоуспешным; что он будет лучше всех Архивов, Сынов и Вестников, но кто за это ручается? В письме его на четырех страницах, по крайней мере, четыре ошибки против языка, а все оно – против вкуса, и многое в нем против логики. Он имеет на полгода материалов, но в чем состоят сии материалы? Пусть пришлет мне проспект и означит главное содержание материалов. Не выгоднее ли для него будет издавать по временам книжки своего сочинения, или своего набора и продавать их? Такое издание не наложит на него обязанностей журналиста ни в отношении в публике, ни в отношении к ценсуре. Я предвижу затруднения со стороны Министерства. Проложив себе путь книгами или тетрадками, ценсурою одобренными, он легче может вступить и в вертлявую толпу журналистов.

Посылаю тебе книжки твои, третьего дня от Граббе к нам доставленные. Более ничего прислано не было. Я получил письма от Софьи Петровны и княгини Волконской из Парижа. Первая должна уже теперь быть во Флоренции, а потом в Риме с сестрой. Ежедневно ожидают сюда Марью Антоновну.

У полициймейстера Дершау увезли жену, дочь пресловутого Анненского. О Чадаеве ничего не знаем; поехал неохотно. Хотелось бы отвечать тебе на твой панегирик, но боюсь больно задеть тебя, а люблю тебя сердечно, и для того хотелось бы тебя образумить на твой собственный счет, но не в наказание, а только в исправление. Перестань петь себе молебны и не метай на нас грязью. Иначе никогда не воспрянешь ни духом, ни совестию, ни делами. Если бы ты был в счастливейших отношениях или, по крайней мере, еще в Варшаве, я бы иначе тебя тебе самому представил; но теперь я должен нести тебе бальзам дружбы, а не подливать отравы в раны твои, без пользы и без надежды к выздоровлению. Я не поступлю с тобою, как поступлено было со мною в минуты жестокого страдания; знаю, чего стоит больному холодный инструмент хирурга, которого больной почитал другом, а не оператором только. Я в грязи, но и грязь не оставила на мне по сие время пятен. Не отвечаю за будущее, зная слабость человеческую и видев опыты оной и на лучших меня, но буду беречься и в этом даю и тебе, и дружбе обещание; дружбе и тогда, когда бы друзей ни одного не осталось. Я не имел счастья жить в твоей чистой атмосфере, то-есть, с средствами личной независимости, но не провонял и на Фонтанке и остался чистым Арзамасцем, не изменил ни одному. А что досталось мне почти от каждого? Где некогда мой Жуковский? О других не упоминаю. Что сделали со мною Арзамасцы ветхого завета, то-есть, и друзья, и товарищи брата Андрея? С старшим, можно сказать, с первым другом его сердца, теперь состязаюсь и доказываю, что он взяточник, губитель крестьян, а на меня наводит перед здешними властями тень карбонаризма за то, что снял цепи (à la lettre) с несчастных невинно-угнетенных, и в лицо говорил, вслух ему и сподвижникам его голую, страшную правду. Все лето провозился, и точно – в грязи, и почти все с старыми приятелями; видел во многих хуже грязи – равнодушие. Если я хотя раз уступил или власти, несправедливо действующей, или уважениям du qu'en dira-t-on, или даже скуке надоедать своими беспрерывными настояниями в делах по службе, мне чуждых, но по сердцу на мне и на совести моей лежавших, то я готов заплатить за сей раз еще новым опытом непостоянства или обмана в дружбе, то-есть, самым тяжелым в моих летах нравственным наказанием. Но полно: «Прииди и виждь!» разумеется, le diable n'у perd rien.