Маленький человек

В тот июньский день я находился в Крыму. Расположился на своей любимой скамейке в парке Дома творчества писателей. И моего Дома тоже, поскольку я писатель. На коленях у меня лежал блокнот, а в руке застыла шариковая ручка. Настал волнующий и ответственный момент, когда перо коснется бумаги и по ней запляшут неровные цепочки букв.

Оглядевшись, перед тем как начать, я вдруг понял, что этот день запомню надолго. Все казалось мне несбыточным идеалом. Нежаркое солнце бликами пробивалось сквозь листву деревьев

и светлыми лужицами ложилось около ног. Напротив скамейки располагалась клумба с диковинными южными растениями. Клумбу окружали еще несколько скамеек, и, о счастье, сейчас они были пусты. Стояла тишина, нарушаемая лишь равномерным рокотом прибоя. Мысленно я произнес затертое: «Остановись, мгновение».

Перо коснулось бумаги, и я тут же оказался вдали от этого благословенного места – среди своих героев и холодных снегов Петербурга. Вообще, я твердо убежден: если хочешь написать что-то стоящее, ты должен явственно видеть описываемые картины. Находиться среди своих героев, переживать вместе с ними, буквально дотрагиваться до них. Только тогда ты сможешь захватить читателя своим повествованием. Иначе получится схема, метафизика, одни скучные нравоучения, и ничего больше.

Я не знаю, сколько прошло времени, но когда я очнулся, окружающая меня картина изменилась кардинальным образом. На скамейке по другую сторону клумбы сидел человек. К сожалению, до боли знакомый типаж. Сомнений никаких не было, по всем внешним признакам – классический вариант бомжа, вернее, южного бомжа. Его коренастый торс покрывала ветхая майка, испещрённая мириадами дырок, сквозь которые виднелась грудь, ее черноте мог бы позавидовать любой коренной африканец. Выбеленные солнцем ниспадающие космы обрамляли морщинистое лицо, на котором отсутствовала печать возраста. Ветхость его шорт и сандалий не поддавалась описанию. Рядом со скамейкой лежал большой холщовый мешок, в котором наверняка покоилось все незатейливое имущество хозяина.

Все, точка. На сегодня придется заканчивать. Сейчас последует весь классический набор: «Мужик, закурить не найдется? Слушай, на бухло немного не добавишь? А может, вместе, у меня огурец имеется. Давай, не жадничай, солнце-то всех одинаково греет». И так до бесконечности, пока не получит желаемого.

Я уже было начал складывать в свой полиэтиленовый мешок блокнот и письменные принадлежности, как вдруг услышал за спиной:

– Чего расселся, вали отсюда, загорай в другом месте!

Я резко обернулся. Позади меня высилась человеческая глыба. Необъятное круглое лицо обрамляли загнутые вверх усы. «Ну чем не Портос из “Трех мушкетеров”»? – Невольно подумал я. Круглый живот выпирал из-под красной, выцветшей майки. Его руки обвивали кольца черного шланга. Это был местный садовник, которого я и раньше видел в парке.

– Это вы мне? – озадаченно спросил я.

– Да зачем вам, вы пейзаж не портите. Это я вот к этому доходяге обращаюсь.

Доходяга спокойно, с задумчивостью посмотрел на садовника.

– А что, я сильно мешаю? – спросил он абсолютно трезвым голосом, в котором слышалась насмешка.

– Сильно, не сильно, но после таких, как ты, полдня убирать приходится.

– Не волнуйся, после меня не придется, я скоро продолжу свой путь.

Непроизвольно, по-писательски, я отметил его правильную речь, незлобивость и какую-то философскую отстраненность, качества, которые нечасто встречаются у людей такого сорта.

Отсутствие агрессии успокоило садовника, и его внимание переключилось на меня.

– А вы все пишете. Уж сколько раз наблюдал, как по блокноту пером водите.

– Вожу, – рассмеялся я, – видно, судьба моя такая.

– А чего, письма пишете иль, может, вы ученый какой?

– Можно сказать и письма, только для потомков.

– Это сложно как-то, а я вам скажу: бросайте, пустая трата времени. Есть занятие куда интереснее.

При этих словах я обратил внимание, как изменилось выражение лица садовника. Оно стало мечтательным, его озарила печать вдохновения. Ему уже не было никакого дела до бомжа, да и я перестал для него существовать.

– Интересно.

– Не то слово! Вы с компьютером дружите, какие у вас с ним отношения?

– Да как у большинства – примитивные, обычный пользователь.

– А этого уже достаточно. Я тоже пользователь, не программист. О «Стратегии» слыхали?

– В каком смысле?

– Игра есть такая, сейчас самая топовая в мире.

– Что-то слышал краем уха, но сам я играю только в шахматы. Королевская игра – в ней и стратегия, и тактика, в ней все, как в жизни.

– Плюньте и забудьте. В «Стратегии», о которой я говорю, лучше, чем в жизни, много лучше. – При этих словах глаза садовника мечтательно устремились в синее небо.

– А чем же лучше? – озадаченно спросил я.

– Посмотрите на меня. С проклятым шлангом, из которого еле капает вода, целый день бегаю по парку. Мусор, как последняя дворняга, в совок наметаю. Какие-то жухлые саженцы в землю вкапываю, а они ни хрена приживаться не хотят, сколько их ни поливай. И за все за это только ругательства и пинки получаю от местной комендантши. Злющая баба, большого начальника из себя корчит. И сношу все. А куда денешься? Местный я, из Щебетовки. Образование плохое, другой работы не найти.

Я с грустью смотрел на садовника и машинально кивал головой. Вдруг облик моего собеседника кардинально изменился. Он откинул в сторону ненавистный шланг, несмотря на свою грузность, стал подтянутым, а глаза его начали светиться.

– Возвращаюсь я вечером на скрипучем автобусе домой. В моей хибаре никого. Жена несколько лет назад махнула рукой, сказав: «С тебя, как с козла молока». С тех пор я ее не видел. Но я не грущу, потому что знаю: на столе в углу комнаты меня ждет друг. Мой единственный друг на всем белом свете. А зовут его Асус. Это ноутбук фирмы с таким именем, может быть, знаете. Я его называю Аси-ком. Чайку попью, кнопочку нажму – и озарится теплым светом экран Асика. И продолжу я играть в великую, бесконечную игру «Стратегию».

– Да чем же она так от других компьютерных игр отличается?

– Да тем и отличается, что в ней я свой мир построить могу, свое государство с только мне подчиняющейся армией и полицией. Все градоначальники в этой стране передо мной на коленях ползать будут, пощаду вымаливать, если вдруг меня ослушаются. Чуете? Я в этом государстве царь и Бог!

– Пустое все это, брат, – неожиданно последовала реплика бомжа.

Его прозрачные глаза лучились каким-то загадочным светом, а губы искривились в легкой усмешке. В его сторону начал медленно поворачиваться грузный садовник. Пальцы рук садовника постепенно сжимались в кулаки.

– Что ты сказал?

– Пустое, ерунда.

– А ты играл когда-нибудь в эту игру?

– Как я мог играть, у меня и компьютера отродясь не было.

– А чего встреваешь тогда?! Чего болтаешь о том, чего не знаешь? Помалкивай лучше, пока не выгнал.

– Ты не злись, – примирительным тоном ответил бомж, – я ведь не об игре, я о жизни говорю.

– О какой жизни? – не понял садовник.

– О натуральной. Быть начальником всея и всех, брат, – это самая неблагодарная и тяжкая ноша. Рабская, я бы сказал. Любой нищий счастливее такого начальника.

После этих слов я впился глазами в бомжа и весь превратился в слух. Окружающий мир перестал для меня существовать.

– Почему же рабская, полоумный? Что ты несешь? Наоборот, меня окружают рабы. Все мне подчиняются – хочу казню, хочу милую!

– Это тебе только кажется, садовник. Сам подумай: даже если у тебя в подчинении всего один человек, то ты невольно попадаешь от него в зависимость.

– Ты что, пьян? Ведь бред несешь.

– А как иначе? Во-первых, он будет следить за каждым твоим шагом, а во-вторых, ненавидеть тебя, не показывая виду. Это в природе человека. Подтверждение моей правоты найдешь в своем отношении к начальнице – комендантше. Не следишь ли ты за ней исподтишка, любишь ли ее? Можешь не отвечать. И еще. Даже если ты всесильный, что за радость властвовать над массами забитых, в большинстве своем убогих людей? Или просто сладко возвышаться в собственных глазах, унижая более слабых и беззащитных?

Мне показалось, что воинственный садовник на мгновение осекся. На его лбу выступили рельефные морщины, свидетельствующие об усиленной мыслительной деятельности. Как и следовало ожидать, минутная слабость быстро сменилась порывом агрессии.

– Ну конечно, убогий, вот тебе можно позавидовать. Ты у нас не начальник, и якобы ни от кого не зависишь. Да ты самое зависимое существо на земле! Попрошайка! Дай денежку, дай объедки, дай закурить, дай выпить! Постоянно от милости людской зависишь. Не надоело? По мне так лучше кондуктором распоследним пойти работать или, как я, со шлангом дырявым трепыхаться.

При последних словах он с ненавистью пнул ногой свернувшийся кольцами шланг.

– А вот тут ты, брат, сильно ошибаешься, по крайней мере насчет меня. – Голос бомжа был удивительно спокойным, а взгляд казался умиротворенным и отрешенным. – Я просто бреду по земле. Никогда ничего ни у кого не прошу. Да, пропитание часто приходится добывать на помойках.

Иногда помогаю – например, старушке какой-нибудь починю забор или печь. Но и в этом случае ничего не прошу за труды. Воздаст чем – спасибо, а нет – и не надо, дальше продолжу свой путь.

В этот момент из окон одного из корпусов донеслась музыка. Не из радио или проигрывателя. Она полилась из-под клавиш неведомого пианиста. Даже я, лишенный музыкального слуха, мгновенно ее узнал. Тихий, солнечный парк заполнялся «Лунной сонатой».

Лицо садовника озарилось недоброй усмешкой.

– Ну хорошо, а если помоек не найдешь, или пусты они будут, и не воздаст тебе никто за твои труды, что делать будешь?

– Ничего, умру. Но просить у людей никогда не стану.

– Это почему же?

– Слишком хорошо знаю им цену.

Садовник не ожидал такого ответа и явно был сбит с толку.

– Значит, так просто бредешь по земле, без семьи, без друзей, без привязанностей?

– Точно, брат, подметил. Хотя одна привязанность у меня есть. Это больше чем привязанность. Она вмещает в себя все: и жену, и детей, и друзей. Имя ей – одиночество. Нет ничего слаще, чем ни от кого не зависеть, никому не принадлежать, никем не командовать, никому не подчиняться.

Каждое слово бомжа глубоко западало в душу. Мне эти слова почему-то казались сродни прекрасным звукам, которые не переставая лились из открытого окна и являли собой само совершенство – бессмертную мелодию Бетховенской «Лунной сонаты».

Садовник молчал. А бомж подхватил холщовый мешок со своими нехитрыми пожитками и начал медленно подниматься, намереваясь продолжить свой бесконечный путь.

И тут, доселе молчавший, я спросил у него:

– А в Бога вы веруете?

– Только в Него и верую. Он – единственная истина во Вселенной. Все остальное – преходящая суета.

Насквозь прокаленный солнцем человек побрел в сторону моря и гор.

Игуана

Он стоял на кафедре, смотрел на аудиторию и ничего не видел. Все такие знакомые лица сливались в размытую массу. Ему казалось, что он смотрит в упор на солнечный диск. Рука сжимала карандаш, однако он не чувствовал его грани, не услышал и хруст ломаемого дерева, не ощутил и боли от вонзившихся обломков.

«Неужели это конец? Они еще ничего не знают, но мне-то уже все известно. Все? Борьба невозможна? Неужто я исчерпал все ресурсы? Может быть, еще один рывок в Москву?»

Лица напротив по-прежнему представляли собой едва различимую, размытую массу. Валентин чувствовал себя совершенно беспомощным.

В середине девяностых он поверил в необратимость капиталистических изменений и решил осуществить свою мечту. Мечту, которую он лелеял еще со студенческих времен, которая терзала его всю сознательную жизнь, но до поры казалась совершенно фантастической и нереальной.

Валентин по профессии был биологом. Работал в обычном НИИ экспериментатором. Ученым оказался неплохим, а может быть, средним, кто его разберет – таких, как он, вокруг было много. И дело даже не в конкретной специальности. В принципе он мог быть и физиком, и химиком, да хоть филологом. Не это было главным.

Определяющим являлось то, что Валентин всегда, может быть, с детского сада, мечтал преподавать. Учить других, неважно чему – именно этот процесс захватывал и полностью поглощал его. Валентину нравилось смотреть на лица слушателей с полуоткрытыми ртами, когда он чувствовал, что сказанное им проникает в их сознание и начинает искренне интересовать. И еще одна мечта будоражила его сознание. Ею он никогда и ни с кем не делился. По вечерам, лежа на диване, он начинал грезить, как его маленький институт постепенно разрастается, как слава о нем разносится не только по всей России, но и по всему миру. И в конце концов он становится создателем и ректором учебного заведения, оставляющего позади себя и Кембридж, и Оксфорд.

В Москве над бедным Валентином откровенно издевались. На его вопрос:

– А что же мне делать? У меня к выпуску подошел пятый курс, я же обещал и студентам, и их родителям, что они получат полноценный диплом. Я не могу всех обмануть.

– Можешь, щелкопёр, еще как можешь, – взъярилась розовощекая, средних лет чиновница от образования, – раньше думать было надо! Ты что, вообразил, что мы будем терпеть маленькие вузики, где черт-те чему учат, лишь бы грести капусту? Не выйдет, дорогой товарищ! Я таких как ты, насквозь вижу.

– Простите, но я ничего не греб, у меня все по-честному, и налоги плачу вовремя. Кроме того…

– Молчать! А ты знаешь, профессоришко, сколько на тебя доносов и жалоб поступило?

– Доносов, на меня?! Не может быть!

Инспекторша быстро открыла ящик стола, достала толстую папку бумаг и швырнула ее в сторону опешившего Валентина.

– Читай, академик, там многие с подписями, глядишь – знакомых встретишь,– хохотнула чиновница.

К концу беглого чтения у Валентина потемнело в глазах. «Как же это может быть? И Петров, и Честофилдов, и даже помощница-секретарша Маша». Все писали на него, все предавали. Основное обвинение – утаивание денег. «Кто же они?! Идиоты или сволочи. Я ведь копейки не утаил. Все пускал на образовательный процесс, на содержание своего детища, на зарплаты этим доносчикам, наконец».

В какое-то мгновение на каменной физиономии чиновницы промелькнуло что-то вроде человеческого сочувствия.

– Знаешь что, ученый, не туда ты полез. Не твое это дело. Уверена: биологию свою ты знаешь туго. А вот в людях, в политической обстановке ни хрена не разбираешься. Кто ж тебе позволит в России честным бизнесом заниматься? В лучшем случае подождут, пока раскрутишься, а потом все отберут. Или просто закроют, если дело твое не покажется прибыльным. Почему? А нипочему. Из злости, из зависти, что кто-то делом любимым занимается, да еще имеет за это какую-то копеечку. Так что иди и лучше книги умные пописывай – для такого, как ты, безопасней будет. Дело твое кончено, свободен.

– Но как же все-таки…

– Я сказала: свободен. Быстро закрой дверь с той стороны.

По приезде в Петербург для Валентина наступил ад. Разъяренные родители студентов, кредиторы, судебные приставы. Пришлось выплачивать немыслимые долги, неустойки, а когда деньги кончились – скрываться у дальних родственников. Отобрали все, чудом уцелела маленькая квартира. Как от абсолютно бесперспективного, от Валентина ушла жена, плюнув на прощание ему в лицо.

Носовым платком он стер со щеки плевок и сел за письменный стол. Проходили дни, ночи, Валентин пробовал писать, но не писалось. Научные идеи переполняли голову, но ничего не получалось – листы бумаги оставались пустыми. Валентин никак не мог по-настоящему сосредоточиться. Вместо научных в голове теснились мысли о подлых друзьях, которые его предали, обуреваемые завистью и желчью. Перед мысленным взором вставала аудитория с большой черной доской и разбросанными у ее основания кусочками мела. Он ловил себя на том, как вдруг шепотом начинал читать очередную лекцию. И при этом явственно видел притихших студентов, их глаза, которые светились любопытством и пониманием. Читать лекции и растолковывать материал он умел как никто другой. Всем своим существом он чувствовал в себе талант преподавателя. Кто еще мог придумывать такие яркие, неожиданные образы порой из других областей знания, а порой из жизни? В результате, как по мановению волшебной палочки, слушателям становились понятными самые сложные биологические процессы. Отсюда и внимание, и восторг в их глазах.

Сидя в своем продавленном кресле, Валентин горько ухмылялся. Что вспоминать, теперь все в прошлом.

Несколько раз пытался устроиться в какой-нибудь НИИ. Учитывая его немолодой возраст, никуда не брали. Пришлось уйти на пенсию. Валентина окутали обиды, безденежье, да и просто бессмысленность дальнейшего существования.

Как-то утром он выносил мусорное ведро. Толкнул расшатанную, обитую старым дерматином с многочисленными дырками дверь своей квартиры и замер. На него смотрели два круглых глаза, в которых застыли печаль и отчаяние. Маленький рыжий пес не мог даже устойчиво сидеть. Его все время покачивало из стороны в сторону. Валентину сразу стало ясно почему. Рыжая шерсть в свалявшихся кудряшках покрывала не туловище несчастной собаки, а скорее ее скелет. Пес погибал от истощения. Валентина прошиб озноб. Он забыл, куда и зачем идет, и просто широко распахнул дверь. Пес застыл в нерешительности. Валентин наклонился, бережно поднял невесомое существо и шагнул назад в квартиру.

Он выходил собаку. Со временем она стала толстой и даже порой веселой. От Валентина не отходила ни на шаг.

Далее события начали развиваться стремительно. Не зря существует поговорка: язык мой – враг мой. Дело в том, что Валентин рассказал об истории с собакой нескольким знакомым. Рассказал и о проснувшейся любви к животным.

Последствия не заставили себя ждать. Под разными предлогами знакомые, якобы на время, притащили к нему еще одного пса, потом попугая и (Валентин не мог поверить своим глазам) древнее реликтовое существо – игуану.

Все дружно уверяли: ненадолго, только на время отпуска. Умоляли, обещали оплатить все расходы. Но после того как доверчивый Валентин соглашался, они исчезали. Похоже, навсегда. На его звонки никто не откликался, никаких денег ему больше никто не предлагал. В отличие от Валентина, его знакомые оказались неплохими психологами. Их расчет оправдался: этот мягкий, добрый человек быстро привыкнет ко всем питомцам. И все, проблема будет решена. Теперь их совесть может быть спокойна, а утомительное ухаживание за живыми существами останется позади.

Для Валентина же настала непростая пора. Теперь он вынужден был жить строго по расписанию. В пять утра – подъем и выгул собак. Далее – приготовление завтрака для всех питомцев. Самое трудное заключалось в том, что каждому из них требовался свой рацион. Кухонный нож постоянно стучал по деревянной разделочной доске: кусочки мяса сменяли разные фрукты – от яблок до заморских авокадо. Попробуй дай что-нибудь не то привередливым попугаю или игуане! После кормежки непродолжительная передышка сменялась туалетными проблемами. Запоры у питомцев то и дело сменялись поносами. Вечером все повторялось сначала.

Животные, несмотря на тщательный уход, часто болели. Валентин метался по ветеринарным клиникам. Денег уходила уйма, на себя от небольшой пенсии оставался мизер.

Валентин работал на износ. Когда соседка однажды его спросила: «Зачем?», он ответил просто: «Искреннюю ответную любовь животных никогда не встретишь у людей. И они не предадут».

Все продолжалось года три. Однако постоянные недоедания и работа на износ сделали свое дело.

Ранним утром Валентин, как обычно, готовил завтрак для своей семьи. Семьей он называл весь зверинец. Внезапно в голове что-то щелкнуло. Он ухватился за край кухонного стола, клеенка поехала, и все плошки с грохотом обрушились на пол. Остатками сознания, лежа на спине, Валентин увидел, что его окружили все, ради кого он жил последние годы. Глаза собак наполнились недоумением и страхом. Попугай, сидя на кухонном шкафу, отчаянно ругался. И лишь игуана, застывшая в оцепенении, спокойно смотрела в глаза Валентина. Ее кожистое веко было полностью открыто, и казалось, что она все понимала и принимала, как оно есть. В ее взгляде не читалось ни тревоги, ни участия. В отличие от человека, ее вид существовал в течение многих миллионов лет. По сравнению с ней Валентин был частью природы, а она – самой природой.

Уродина

Александр не мог разглядеть дорогу, которую знал как свои пять пальцев. Шквалистый ветер обрушивал на старенькие «Жигули» потоки дождя. Дворники были бессильны, они проскальзывали по стеклам с противным скрипом, впереди маячили неясные очертания домов и деревьев. Он беззвучно выругался про себя. Наконец показались очертания родной старенькой спортивной базы. Прежде чем подъехать к тренерскому корпусу, необходимо было обогнуть часть стадиона. Внезапно Александр резко ударил по тормозам – машина проскользила по лужам несколько метров и замерла.

Он не мог поверить своим глазам. На верхнем ярусе стадиона виднелась маленькая фигурка. Она держала над собой кусок полиэтиленовой пленки, ее голова была повернута в сторону машины Александра. Чертыхнувшись, он открыл дверь и закричал:

– Катя, это ты?! Что ты здесь делаешь? Беги скорей в машину!

Через мгновение будто водопад излился на переднее сиденье стареньких «Жигулей».

– Ой, извините, Александр Николаевич, я вас ждала! – Большие, круглые глаза четырнадцатилетней девочки-подростка очень серьезно и внимательно смотрели на Александра.

– Ты сумасшедшая?

– Но у нас же на сегодня намечена тренировка.

– Правильно, но не только с тобой, со всей нашей группой. Посмотри вокруг, кто-нибудь еще пришел? Еще раз спрашиваю: ты сумасшедшая?

– Александр Николаевич, но ведь мы не прыгуны с шестом, мы – бегуны. Нам дождь не помеха, правда? Мы потренируемся сегодня? – в голосе Кати слышалась мольба.

Александр покачал головой. Он понимал, что спорить бесполезно.

– Вот что, милая бегунья, сейчас мы доедем до тренерского корпуса. Там ты обсохнешь, пока я справлюсь с бумагами, а потом я подброшу тебя к ближайшей станции метро, понятно?

– Нет, не понятно.

– Слушай, ты что, действительно больная? – Александр начал выходить из себя.

– Александр Николаевич, скоро соревнования. Вы дали мне задание по исправлению огрехов в технике, – подумав, она склонила голову и прошептала: – да и не только в этом дело, без бега я не могу, совсем не могу.

Александр повернулся и долго смотрел на лицо Кати, по которому, как по лобовому стеклу его «Жигулей», катились капли влаги.

– Александр Николаевич, я все придумала. Вам не надо вылезать из машины. Я побегу не по стадиону, а по дороге и по аллеям рядом с дорогой. Вы будете тихонько ехать рядом и давать указания.

Александр покачал головой, выругался про себя и произнес только одно слово:

– Вперед!

Благостное лето правило бал. Стадион, укутанный солнечными, лучами походил на растревоженный улей. Скамейки стадиона были усеяны разноцветными спортивными сумками. Громко переговариваясь, а иногда и переругиваясь, туда-сюда сновали рослые тренеры, часто с выпирающими животами, которые обтягивали адидасовские спортивные штаны. Вдоль красных дорожек стадиона по всему его овалу трусили, подпрыгивали, внезапно ускорялись мальчишки и девчонки двенадцати – пятнадцати лет. Совсем скоро должны были начаться юношеские отборочные соревнования. Ставка их была высока – первые трое в каждой легкоатлетической дисциплине через два месяца поедут на крупные международные соревнования в Англию, став членами сборной России.

Александр привстал со скамейки и жестом подозвал Катю, которая трусила рядом с дорожкой стадиона.

– Ты все помнишь?

– Да, Александр Николаевич. – Два конских хвостика смешно подпрыгнули на ее голове.

– Главное, никаких выпрыгиваний вверх, стелись над дорожкой, весь вектор движения должен быть направлен только вперед – это и есть экономичный бег, ты же стайер, поняла?

Она закивала головой, и веснушчатая физиономия задорной девчушки расплылась в широкой улыбке. Александр отвернулся, чтобы не показать ей, что он тоже улыбается.

Александру показалось, что выстрел стартового пистолета застал его врасплох, хотя сколько этих выстрелов было на его спортивном веку. Бег на пять тысяч метров начался.

Из двенадцати с половиной кругов юные спортсменки преодолели только два, а Катя была уже позади основной плотной группы. И с каждым метром отставал все больше и больше. Двумя скамейками ниже Александра сидел главный тренер по видам выносливости общества «Динамо» Пал Палыч. Он резко повернул голову, посмотрел в глаза Александру и, с трудом сдерживаясь, глухо произнес:

– Молодец, Саша, хорошую чемпионку растишь! К концу дистанции она на сколько – на три или на пять кругов отстанет от остальных?! Где ты эту уродину выкопал? Она же вообще бежать не может! Не ожидал от тебя такого.