Гой

Тем не менее славян Гитлер уже недолюбливал, а евреев – пока еще нет. Славяне и впрямь, с его точки, лишали Австро-Венгрию истинно немецкого национального духа, грозя и вовсе подменить немецкий дух славянским, в то время как евреи представлялись будущему фюреру в сущности теми же немцами, только не признающими Иисуса Христа Богом. В принципе Гитлер и сам считал эту еврейскую точку зрения вполне здравым взглядом на вещи. Воображать себе некоего Иисуса из Назарета хоть каким-то боком сопричастным к сотворению вселенной было, с его точки зрения, чем-то в высшей степени безответственным по отношению к здравому смыслу. Да будь так, евреев и впрямь было бы за что ненавидеть, потому что получалось бы, что человечество, пускай хотя бы частично, обязано им, шутка сказать, появлением на свет этого мира.

Что за дикая фантазия? Но ведь именно евреи ее и отвергают, за что ж их тогда ненавидеть? Гитлер легко соглашался считать евреев немцами Моисеева закона и ненависть к ним списывал на счет религиозной архаики. Сам он был человеком модерна, но шансов на карьеру это ему не давало. Сама мысль о том, чтобы стать депутатом Рейхсрата была ему отвратительна. В верхней палате, куда ему вообще не было доступа, заседали эрцгерцоги, архиепископы и представители землевладельческой аристократии – муть какая. Что касается нижней палаты, то в ней и вовсе правили бал социал-демократы и христианские социалисты, которых Гитлер одинаково ненавидел за прямое предательство интересов немцев.

Все эти разговоры про мультикультуру были, с его точки зрения, ничем иным, как стратегическим планом по уничтожению немецкого народа. Если сегодня в Австрии немецкая и славянская культура будут равноправны, то почему же завтра агрессивная славянская культура не подавит беззащитную и доверчивую немецкую? Или немец должен свято верить в мирные намеренья славян? Та же Россия начнет использовать австрийских славян для подавления немцев, развернет против Австрии гибридную войну, и исконно немецкие земли превратятся в славянские, да так, будто и духу немецкого здесь никогда не было, даже опомниться не успеешь. Или прикажете России доверять?

Как так вышло, что в Российской империи русские главные, а в Австрийская уже и по названию полуавтрийская, иначе говоря Австро-Венгрия. Это сегодня. А завтра – Австро-Венгро-Чехия, а послезавтра – Венско-Пражский край Российской империи. А главная беда заключается в том, что он, Гитлер, видя все это, как на духу, изменить ничего не может. До кого докричишься? До околоточного надзирателя? Вот Джугашвили состоит уже в руководстве партии, которая ставит своей задачей захват власти и ведет войну с правительством. А что из себя представляет он, Гитлер, одиночка из одиночек, у которого ни одного друга и который не то что не член ЦК, пускай и самой завалящей партии, но даже не рядовой член профсоюза работников хоть чего-нибудь.

Чудовищное существование мозга, который все понимает, но не в силах ничего изменить. «Я мельче главаря самой ничтожной банды, за которым все же стоит какая-никакая, а сила. А меня любой может обидеть. Что мне остается? Умереть в уличной драке, чтобы сохранить свою честь? Кто я такой? Глубоко презирающий себя художник, зарабатывающий на скудное, да и то не ежедневное пропитание изготовлением и продажей рисунков для удовлетворения самых примитивных эстетических потребностей низших слоев деградирующего мещанства? Кто внушил им эту эстетическую потребность, кто дал мне способность ее удовлетворять?».

Гитлер болезненно ощущал, что цель исторического процесса либо ускользает от его интеллекта, либо ее вовсе не существует. Но если не существует, это все равно ничего не меняет. Цель перед историей можно поставить и самому. Собственно, все более или менее стоящие люди, а за ними и народы – так и делают. Какая в самом деле разница для истории, сам ли Моисей поставил перед собой цель, или ему действительно внушило ее некое, прости господи, космосообразное существо? Чего только не пишут про астрал. Жулье, конечно, или психически больные люди, но если эти представления об астрале, или как его там, и впрямь дают реальную силу, что главарям мелких шаек, что королям, то разве не глупо этим астралом, или как его там, пренебрегать? И ради чего, собственно, пренебрегать? Ради некоей объективной истины? Ой, я вас прошу, вы меня извините.

И все же, будущий фюрер пребывал в сомнениях.

«А ты ведь не Гамлет», – услышал он голос. Адольф пришел в себя. Бывало, он словно отключался от действительности до такой степени, что вовсе не замечал ее. Но в какой-то момент обнаруживал себя в ней, иногда совершенно не понимая, как и почему оказался именно там, где оказался. Сейчас он обнаружил, что находится в Городском парке Вены перед памятником Антону Брукнеру. Гитлер недоверчиво оглядел этого композитора, органиста и педагога, благоговевшего перед Рихардом Вагнером. Музыка Вагнера впечатляла и Адольфа, хотя он никогда не слышал ее в хорошем исполнении. И опять же независимую натуру будущего фюрера покоробила несчастная слабость человеческая. Подумать только, великого Вагнера лишало душевного покоя то мелкое, практически бытовое обстоятельство, что молва приписывала его родителям еврейское происхождение. Не будем лицемерами и согласимся, что это может повредить карьере. Но когда ты поднялся на вершины человеческого духа, а твоя музыка стала чуть ли не символом подлинно национальной культуры, то какое же имеет для тебя значение происхождение твоих родителей, тем более, а что же такого плохого в еврейском происхождении, и как можно опускаться до расхожих воззрений.

Стало немного досадно за Вагнера, и вдруг будущий фюрер почувствовал, что он не случайно услышал голос, что не случайно находится сейчас именно на этом месте. Он поднял взгляд на Брукнера, но никакого видимого подтверждения своей догадки от памятника не получил. Однако чувство, будто дух Вагнера взывает к нему, не оставляло.

– Слыхал я, что люди бывают медиумами, но чтобы памятники, – вслух пошутил он. Брукнер оставался непроницаем, и Гитлер понял, что дело серьезнее, чем ему кажется.

– Но почему я? – снова вслух произнес он.

Дух Вагнера проигнорировал вопрос, и тогда будущий фюрер совершенно неожиданно для себя пообещал в пространство:

– Хорошо, сделаю! – и тут же, словно в награду, увидел перед собой Стену Плача в Иерусалиме и стоящего к ней спиной гиганта ростом с нее. Великан не был похож на еврея. Но и на римлянина или германца он тоже похож не был. «Где-то я его уже видел», – подумал Гитлер и тут же узнал фараона египетского.

Картинку с изображением Стены Плача и гигантом на ее фоне он на удивление легко продал следующим утром на блошином рынке какому-то еврею по цене в десятеро большей обычной.

Так он заработал на шляпу, обряд очищения которой уже готов был начать Венский Сефард. Деньги на приобретение пальто ссудила Джугашвили партия. Все-таки он уже был функционером.

11.

– Схлестнулись Сталин с Гитлером, а нам, Пиня, пипец, – между мощными взрывами двух новейших немецких противокатакомбных бомб успел сказать комбат Карась и прислушался. Бомбежка, похоже, прекратилась.

– Испытывают они, что ли, на нас свои новые вооружения?

– Испытывать на вас они будут в другом месте. А сейчас им до нас дела нет. Проверили, возьмут ли их новые противобункерные бомбы наши казематы, – объяснил старший политрук свое виденье ситуации.

– Хрен возьмут! – с проснувшейся гордостью отреагировал комбат Карась и уже мрачно продолжил: – Как же мы это так все просрали.

– А ты разве командующий?

– Каждый солдат заслуживает своих командующих, – не стал принимать комиссарского утешения командир.

Это был один из последних разговоров комбата Григория Карася и старшего политрука Пинхаса Натановича Свистуна.

– Отличная, между прочим, фамилия для советского политработника – Свистун, – заметил комбат. – Признайся, ты с ней нарочно в политруки подался?

– А как же, – не без удовольствия принял шутливый тон Пинхас Натанович. – И у тебя для героического комбата победоносной Красной Армии фамилия вполне подходящая – Карась. А что? Рыба, известная своими выдающимися боевыми качествами. Кто ходил на карася с голыми руками, тот знает. Но немцы, как видишь, пришли не с голыми.

– А все же, Пиня, как же это они нас отымели?

– Да как же им нас отыметь, Гриша, ты сам подумай. Ну, взяли они Севас, ну на Волгу пойдут, ну возьмут они Сталинград. Дальше что? На Челябинск пойдут? Нет, Гриша, это мы их в конце концов отымеем. Но чтобы до этого дожить, ты сегодня же должен сдаться в плен.

– А ты?

– А я уж лучше как-нибудь без вести пропаду. Или хочешь увидеть, как меня расстреляют на месте? Я ведь, Гриша, комиссар и еврей. Даже в документы не заглянут. Каждый второй, ну, хорошо-хорошо, каждый третий пленный боец нашей доблестной Красной армии посчитает за честь им на меня указать.

Комбат Карась опустил глаза.

Они укрылись в каземате уже взорванной 35-й береговой батареи, понимая, что или придется самим выйти, или на них очень скоро неизбежно наткнется поисково-исследовательская команда германской армейской разведки. Перебрались поближе к выходу. Немцев пока видно не было. Все плато Херсонеса, сколько хватало глаз, было усеяно разбитой техникой, на которой брошенные командованием десятки тысяч защитников Севаса предприняли последнюю попытку эвакуироваться.

Куда там! Наскоро построенный под бомбежками противника самодельный причал тут же провалился и ушел под воду, едва только на него сошли первые сотни беспорядочно отступавших красноармейцев. В плен уже почти никто не хотел. Если в сорок первом году, когда началась война, в плен все, кроме евреев, сдавались не без надежд на лучшую жизнь, то на второй год войны с этими мечтами пришлось распрощаться. Гитлеровские лагеря для славян оказались ничем не лучше сталинских и даже, по слухам, еще хуже. Правда, можно было заявить о своем желании перейти воевать на сторону Гитлера в его Русскую освободительную армию, как многие и поступали.

Многие, но уже далеко не все.

Военный корабль, героически прорвавшийся к самодельному, в отчаянье построенному оказавшимися в ловушке красноармейцами причалу, не смог и близко подойти к тому, что от него осталось. Капитан, в бессильной ярости от того, что он и его команда напрасно рисковали своими жизнями, пытаясь спасти этих людей, которых сейчас придется бросить на произвол их судьбы, дал команду отходить полным ходом на Новороссийск.

Было очевидно, что массовая сдача в плен завершена, и комбат со старшим политруком порадовались тому, что им удалось избежать участи стать свидетелями этой сцены. Не менее очевидным было и то, что уже недалек тот час, когда немцы раскроют их убежище.

– Отдай мне пистолет, комбат, – сказал старший политрук. – Он тебе больше не понадобится.

– Да? А немцам я что сдам? Только о себе думаешь, Пиня.

– Прости, Гриша, – почти серьезно извинился Пинхас Натанович и действительно посерьезнел. – Есть у меня к тебе просьба…

Он извлек из бокового кармана крохотный коробок, достал из него что-то, переложил в другую ладонь, а сам коробок, вздохнув, запустил куда подальше. Потом разжал кулак. На его ладони лежало полукольцо из пепельного цвета металла. Менее всего старший политрук ожидал, что удивит этим комбата, но совсем уж не ждал, что сейчас ему придется изумиться самому.

Некоторое время комбат, внезапно одеревенев, словно впал в транс под воздействием гипноза, смотрел на полукольцо. Потом с застывшим лицом, словно и впрямь во сне повторил все то, что проделал старший политрук. Результат был тот же. На его разжатой ладони лежало полукольцо из пепельного цвета металла.

12.

Лазарь Моисеевич Каганович ковал победу не только как высший руководитель страны по железнодорожному транспорту и член Государственного Комитета Обороны, но и как еврей. Иногда Лазарь Моисеевич даже позволял себе думать, что второе обстоятельство и есть истинно первое. Он вел рискованную игру и искренне был благодарен своим великорусским коллегам по руководству страной, за то, что лишь благодаря их поддержке он все еще жив. А их поддержка была далеко не предопределена. Дело в том, что этой столь чудовищной для России войны можно было реально избежать. И в том, что она все-таки разразилась, сказалось влияние Лазаря Моисеевича на ход исторического процесса.

Два года назад Сталин вызвал к себе на сверхсекретное совещание только тех, кто участвовал во главе с ним в принятии стратегических решений на уровне глобальной политики. Это были товарищи Молотов, Ворошилов, Маленков, Берия, Вознесенский, Микоян и Каганович.

– Речь, товарищи, пойдет вот о чем, – сказал Сталин и, тяжело вздохнув, умолк. Он уже давно никого и ничего не стеснялся, поэтому предположить, что он тянет с началом разговора по морально-этическим соображениям, было совершенно невозможно.

– Прошу вас, товарищи, как коммунистов, максимально активизировать свои интернациональные инстинкты и чувства, поскольку речь сейчас пойдет о войне, мире и еврейском вопросе.

Все посмотрели на Кагановича, а Каганович ощутил нечто непередаваемое, что казалось чем-то более важным, чем сам Сталин. Ему на миг показалось, что он физически не перенесет этого чувства, и тут же с неожиданной ясностью понял, что именно для этих минут появился на свет. И он перестал бояться, отчего пришел просто в ужас.

– Так что там о еврейском вопросе, товарищ Сталин? – спросил он.

Тут уж и Сталин своим ушам не поверил. Его действительно перебили, да еще при свидетелях? И как иногда бывает в таких случаях, дерзость одного раскрепостила всех.

– Не тяни, Коба, что там про евреев? – словно перенесясь в те времена, когда Сталин не был великим кормчим, а сам он маршалом Советского Союза, на правах старого боевого друга поинтересовался Климент Ворошилов.

«Это уже становится похоже на государственный катаклизм первой степени, – подумал Берия, еще больше сосредоточиваясь на происходящем. – Когда царь лично поднимает еврейский вопрос – это всегда государственный катаклизм первой степени».

– У нас есть шанс избежать большой войны и сохранить мир с гитлеровской Германией, полюбовно решив с ней вопросы расширения жизненного пространства, как это называют они, и воссоединения братских народов, как это называем мы, – принялся детально обрисовывать ситуацию Сталин. – Да и вообще мы с фашистами очень похожи, если кто еще не заметил. Между нашими режимами осталась лишь одна разница, а именно, как вы уже поняли, отношение к евреям. Предлагаю высказываться. Высказывайтесь, товарищ Вознесенский.

– Так, может быть, в наших интересах сохранить эту разницу, – словно сам с собой, принялся размышлять вслух Вознесенский, – а то народы мира могут подумать так: у нас уже есть гитлеровская Германия, зачем нам еще Советский Союз?

После этих слов все высказались за сохранение разницы.

– Так, – выслушав соратников, задумчиво сказал Сталин, – а вот какое предложение поступило мне от Гитлера по каналам, о которых даже товарищ Берия и слыхом не слыхал.

Сталин подошел к главному сейфу страны, который стоял в углу его кабинета. О том, что хранилось в этом сейфе, не знал никто в мире. Загородив спиной сейф, Сталин неторопливо открыл его, что-то извлек, положил это на сейф и так же неторопливо, продолжая загораживать собой дверь, запер ее. Когда он повернулся лицом к собравшимся, в руках он держал пакет, вид которого не вызывал никаких сомнений в том, что он государственной важности.

– Не все вам будет понятно, но я прочитаю как есть, – предупредил вождь и извлек из уже распечатанного пакета лист нелинованной бумаги. – Все готовы? Тогда слушайте.

Сталин остался стоять, приблизил послание к глазам и принялся читать:

«Уважаемый коллега, вы, конечно, не забыли нашей удивительной встречи в Вене четверть века тому назад. Мир с той поры разительно переменился, и не в последнюю очередь благодаря нам с вами. Россию и Германию не узнать. И у наших стран есть историческая возможность сохранить мир между собой, если мы придем с вами к согласию. Предлагаю поделить Евразию на две части, причем большая – от Карпатских гор до Тихого океана – остается за вами при условии, что задачу тотального искоренения еврейства на ней вы берете на себя. Не затягивайте с ответом, сами понимаете, что время близко,

искренне Ваш фюрер,

Адольф Гитлер».

Сталин оторвал глаза от бумаги:

– Что скажешь, Лазарь? Прошу тебя, ответь честно, как коммунист коммунисту.

– А я вот что скажу, Иосиф, – не стал затягивать с ответом Каганович, словно он заранее знал, о чем пойдет речь. – Ты ведь учился в семинарии и, надеюсь, еще не забыл Священную историю, в частности то, чем кончались для государств попытки уничтожения евреев. Ни сам Гитлер, ни его Германия хорошо не кончат. Но, предположим, что я это говорю, как еврей. Теперь скажу, как член Политбюро ЦК ВКП(б) и народный комиссар путей сообщения, да еще и нефтяной промышленности…

– Вот это уже интересно, – подал реплику Сталин.

– Да, интересно, – не стал спорить Каганович и продолжил: – Так вот, Гитлер изгнал евреев из физики и искусства, но в Германии остались и физика, и лирика, а если ты изгонишь евреев из физики и лирики, то в России ни физики, ни даже лирики не останется.

– Ну, лирика, положим, останется, – задумчиво возразил Сталин. – Однако Германия без евреев будет и впрямь посильнее, чем мы без евреев, а вот мы с евреями, возможно, будем и посильнее, чем Германия без евреев. Как думаете, товарищи?

– Не торопись, Иосиф.

Сталин грозно и вопросительно посмотрел на Кагановича.

– Разрешите внести предложение, товарищ Сталин.

– Так-то лучше, – сказал вождь. – Вноси.

– Товарищ Сталин, тут нас собралось восемь человек вместе с вами, из них четверо, то есть вы, я, товарищи Микоян и Берия, не русские, а речь все-таки о России идет. Может быть, поступим так, раз уж столь остро встал с подачи Гитлера национальный вопрос – пускай русские, то есть товарищи Маленков, Ворошилов, Молотов и Вознесенский, сами решают, а мы так и быть помолчим. По-моему, это будет правильно.

– Интересное предложение, – не раздумывая, отреагировал Сталин. – Не знаю, может быть, ты и хитришь, Лазарь, но все равно любопытно.

Верховный вождь советских людей вложил послание Гитлера в пакет, запер его в сейфе и, жестом поманив за собой всех не русских, пошел прочь из кабинета. В дверях обернулся:

– Ждем вашего вердикта, наши славянские соратники, а мы тут в приемной чаек попьем, думаю, что товарищ Поскребышев это дело организует.

13.

То, что полукольца в их семьях передавались из поколения в поколение, им друг другу объяснять было не надо.

– Я слышал, – сказал комбат, что эти полукольца время от времени должны соединяться в руках одного человека, который, в свою очередь, вновь разъединит половинки, отдав их разным людям только по ему одному ведомому мотиву. Так оно и идет по кругу. И вот, значит, они опять соединились.

– Несколько неожиданно, – сдерживая себя от проявления эмоций в связи с, возможно, историческим событием, сухо констатировал старший политрук. – Я собирался просить тебя, чтобы ты отдал полукольцо, когда с войны вернешься, моему сыну, а тут такое. Кстати, моих сына и дочь эвакуировали из Южной Пальмиры, а твоего, я слышал, оставили.

– Как слышал? – ужаснулся комбат. – Кто еще слышал?

– Лучше спроси, кто не слышал.

– Все-таки подставили, значит.

– А кого и когда наши не подставляли? Но может быть, в этом и есть наше спасение. Ты прости, что я тебе сейчас рассказал, но, во-первых, а когда же еще, а во-вторых, тех, кому сейчас шестнадцать, успеют призвать на фронт. И неизвестно, у кого из наших сыновей больше шансов выжить: у твоего в подполье или у моего на передовой.

– Спасибо, комиссар, утешил, поднял, можно сказать, мой боевой дух перед сдачей в плен.

– Будь, как настоящий еврей, Гриша, знай, ради чего выжить надо, цепляйся за жизнь, какой бы невыносимой она, порой, ни казалась. Сам знаешь, каково вашим у них в плену. И если что…

– Неужто благословляешь во власовцы податься, комиссар, если, конечно, что?

– Спасай жизнь, Гриша.

– Неужто любой ценой?

– Любой, Гриша, ты и у власовцев не будешь. Да и не такие они…

– А какие?

– Очень может быть, что увидишь и сам… Ладно, я сейчас кое-что подготовлю минут за пятнадцать и пойду. А потом и ты выходи. Но только часов через пять, не раньше, чтоб они тебя под горячую руку не пристрелили.

И старший политрук принялся тщательно готовить осколочные ручные гранаты к применению, после чего начал прилаживать их к ремню гимнастерки.

Комбат все понял, но, чтобы разрядить обстановку, спросил:

– Это что, Пиня?

– А это пояс аида, Гриша. Может, еще когда и услышишь. Бывай!

Попрощавшись таким образом, старший политрук вышел из укрытия и пошел в сторону города.

14.

Аркаша Карась вырос на Подолянке, полуеврейском районе Южной Пальмиры, что при царе, что при большевиках. Семья переехала сюда с пролетарской во всех смыслах Низиновки, населенной в основном славянами, что при царе, что при большевиках. Простые рабоче-крестьянские евреи жили все же побогаче простых рабоче-крестьянских славян, и над загадкой, почему это так, веками бились как лучшие еврейские, так и лучшие славянские умы разной степени интеллектуальной честности и лукавства.

Отец Аркадия, Гриша Карась, во времена своей предреволюционной молодости входил в состав пролетарской боевой дружины Низиновки, которая, в полном соответствии с принципами интернационализма, когда силы, враждебные революции, готовили в городе очередной еврейский погром, отправлялась на Подолянку, чтобы помочь силам еврейской самообороны отразить атаку черносотенцев.

Со своей стороны приказы отражать атаку черносотенцев получали полиция и армия, и по прошествии очередного погрома приходилось всегда только удивляться, как он вообще мог состояться, если его участникам противостояли такие крупные и разнородные вооруженные силы.

Была в этом некая двусмысленность, трудно поддававшаяся пониманию даже самого чистого разума. Дело в том, что часто против погромов выступали и самые известные лидеры черносотенцев.

А еврейский погром тысяча девятьсот пятого года в Южной Пальмире был настолько убедителен, что о нем с возмущением заговорили и в Европе, и, конечно, в Америке, перед которыми русскому царю и без того было чего стыдиться. Ему тем более было обидно, что его называли негласным организатором погрома. Впервые услышав этот охвативший все прогрессивное человечество слушок от Григория Распутина, императрица расплакалась.

– До чего же злы и несправедливы бывают люди, – прикладывая платочек к глазам, говорила она. – Знали бы они Николя.

– Они знают его городовых и казаков, – отвечал Распутин. – А вот ты, матушка, хорошо ли знаешь его городовых и казаков?

Слезы императрицы тут же высохли.

– Он этих городовых и казаков разве в Америке заказал? Или, может быть, это я их с собой из Германии привезла? А погром в Южной Пальмире тоже я организовала?

– Нет, матушка, этого про тебя не говорят. Хотя, если бы говорили, то это было бы гораздо лучше, чем то, что на самом деле о тебе говорят.

Услышав это, императрица окончательно взяла себя в руки:

– Этот народ никогда меня не полюбит, и в этом не виновата ни я, ни народ. Сердцу не прикажешь. Может быть, этот народ чувствует, что и я его не больно люблю. Ни его, ни его страну. Но зла я ему не желаю, Григорий. Уж ты-то знаешь. А он мне? Что, Григорий, молчишь, да еще так мрачно? Да улыбнись, пожалуй. Вели шампанского принести. И выпьем за то, чтобы ненависть этих людей на моих детей не распространилась. Страшно, Григорий. Жутко, порой. Думаешь, я евреев боюсь?

И пока Распутин с императрицей предавались праздности, царь работал.

С мягким укором он спрашивал у генерал-губернатора Южной Пальмиры Константина Адамовича Карангозова, как же это могло произойти, что в городе были разграблены дома мирных иудейских жителей, а десятки из них, включая беременных женщин, детей и граждан престарелого возраста, были убиты?

– И разве объяснишь ему, что хорошо еще, что не сотни? – спросил Константин Адамович у собравшихся в его резиденции на неформальную встречу городских лидеров мнений. Встреча проходила не в рабочем кабинете, но в гостиной. Кто хотел, раскинулся в креслах, кто не хотел, стоял или прохаживался. Лакеи предлагали вина и лимонад, как сидящим, так и стоящим.

– Вам особая благодарность, Виталий Васильевич, – обратился он к младшему офицеру, нервно расхаживавшему из угла в угол, заложив руки за спину, словно он предохранял себя от непрошенных рукопожатий. Младший офицер прервал движение и произнес: – Не стоит благодарности, Константин Адамович.

Встреча и впрямь была глубоко неформальной, и младшего офицера пригласили на нее не в качестве командира саперного батальона, но как восходящую звезду публицистики и аналитики черносотенного движения Всея Руси. Именно солдатам под его командой удалось решительными действиями подавить погром, когда уже казалось, что он выплеснется за пределы Подолянки в мещанские, буржуазные и дворянские кварталы города, где тоже обитали евреи, причем особо ненавидимые всеми слоями общества, как незаслуженно успешные, а то и крещеные.