Гой

– Вот видите, что творится, – вытирая окровавленное лицо и пытаясь отдышаться после побоища, порой говорил участник баталии. – Приходите володеть и княжить нами. И прежде всего – верните НЭП.

– Нет! – немедленно возвращался к жизни от этих слов кто-то из раненных бойцов. – Только не это! Хотите мирно править? Тогда послушайте меня, сразу же верните помещичье землевладение.

И это бы продолжалось до бесконечности, если бы всех сразу не примирял еврейский вопрос. С тем, что Южная Пальмира должна быть свободна от евреев, соглашались все.

6.

Старшим политруком Пинхасом Натановичем Свистуном владели мрачные предчувствия. Сталинский режим он уже ненавидел давно, однако душевная драма заключалась в том, что ему уже около года были не милы покойные Ленин и Троцкий.

«Сталин – это Ленин сегодня и Гитлер – завтра», – думал Пинхас Натанович и уже не понимал, как это красноармейцы не волокут его на расстрел. Он знал, почему защищает Южную Пальмиру, но представления не имел, почему ее защищают они. Когда он говорил солдатам обязательные слова про то, что они защищают социалистическое отечество, он сгорал от стыда, и ему хотелось застрелиться. Утешало только одно. Однажды после политинформации к нему подошел сержант Пинчук и вопреки всякой военно-полевой субординации сказал:

– Не дрефь, Пиня, мы тебя тоже насквозь видим.

– Товарищ боец, – не принял фамильярного тона старший политрук, – оставим эти разговоры до полного разгрома данного нам Богом врага.

– Оставим, – согласился боец, – но ты все же не дрефь.

После боев под Тарасовкой положение обороняющихся укрепилось настолько, что командование уверенно начало готовиться к зимней кампании, не сомневаясь в том, что у румын нет ни единого шанса взять город. Чуть не каждый день сержант Пинчук приводил к Пинхасу Натановичу посланцев от мирного населения, явных скрытых врагов советской власти, которые задавали один и тот же вопрос: «Гражданин комиссар, что еще мы можем сделать для обороны города?».

Между тем население других городов Украины встречало захватчиков не без энтузиазма. Портреты Сталина рвали и жгли повсеместно, евреев сдавали немецкой администрации не за страх, а как за нечистую, так и за чистую совесть.

– Сталина ведь и в Южной Пальмире мало кто любит, – говорил старшему политруку Свистуну комбат Григорий Карась, – но видать, и Антонеску наш брат славянин не больно-то празднует. Что ты на это скажешь, Пинхас Натанович?

Сентябрьский вечерок выдался не по-военному тихим. Бабье лето будто бы нашептало мир хотя бы на сутки. Комбат и старший политрук сидели в самой просторной хате Тарасовки в пятистах метрах от обрыва над Первым Бусурманским лиманом. Это был передний край обороны Южной Пальмиры.

– В хате я тебе ничего не скажу, – отвечал старший политрук. – Давай отвечеряем и выйдем к лиману.

Темная вода выдавала себя легкими всплесками прибоя и прохладой.

– Славяне хотят оказаться в Великой Германии, а не в Великой Румынии, чего тут не понимать, – обрисовал свое виденье ситуации старший политрук. – И их можно понять, если сравнить немецких евреев с евреями румынскими. У румынских евреев не было шансов стать фрейдами и эйнштейнами, мендельсонами и фейхтвангерами, карлами марксами и эммануилами ласкерами. Славяне не могут этого не ощущать.

– Ты думаешь, что Гитлер собирается готовить из славян эйнштейнов?

– Я думаю, что многим и многим славянам этого от него и не нужно. Распустит колхозы, предоставит местное самоуправление, отменит крепостное право…

– И это входит в его окончательные планы?

– Нет, конечно. И когда славяне это поймут, он получит такой Сталинград, что Южная Пальмира румынам раем покажется.

– Почему именно Сталинград?

– Понятия не имею. Просто вижу и слышу.

– Понимаю, – кивнул комбат. – Я тоже иногда вижу и слышу. Этак потемнеет в глазах, уши словно заложит, и я начинаю видеть и слышать. Только ты не докладывай куда надо и куда не надо. Чувствую, что все же сдадим мы нашу красавицу Южную Пальмиру на поругание лютому врагу.

Со стороны Тарасовки послышался звук мотора, из-за окраинных хат в сторону лимана ударили огни фар, и прямо по бездорожной степи к собеседникам, высветив их, покатил автомобиль.

– Это за мной, – объявил комбат.

7.

Действительный тайный комиссар второго ранга Управления НКВД по Южно-Пальмирскому Оборонительному укрепленному району Островидов Евграфий Тимофеевич положил на письменный стол папку и уставился долгим взглядом на пока еще комбата Карася.

Тот сидел с довольно безразличным видом.

– Интересный у вас политрук, – постучав указательным пальцем по папке, сказал действительный тайный комиссар. – Потомок декабристов и раввинов.

– А что, нельзя?

– Почему же нельзя? У нас и Верховный Главнокомандующий из семинаристов, а вокруг него вообще кто откуда. Проще сказать, кому можно, а кому и нельзя. Закуривайте. Кофе? Чай? Чай грузинский, а кофе, извините, импортный, своим как-то не запаслись.

Отпили по глоточку, и Евграфий Тимофеевич тихим голосом объявил:

– Короче, комбат, руководством нашей великой родины принято решение оставить красавицу нашу Южную Пальмиру лютому врагу на поругание. Я вижу, вы не очень удивлены. Тем лучше. Так как же нам быть с вашим удивительным комиссаром?

– А как с ним быть?

– Вот и я спрашиваю. Нет, комбат, мы ведь не совсем звери какие. Семью его, конечно, эвакуируем, но…

Действительный тайный комиссар умолк.

– Но как бы они других евреев не предупредили, – продолжил комбат. – Ну, а если предупредят?

– А если предупредят, начнется паника, десятки тысяч евреев рванут в порт, румыны тут же догадаются, что мы оставляем город, и не дадут нам смыться по-тихому. Я уж не говорю о том, что как же войска будут грузиться на суда, пробиваясь сквозь толпы смертельно напуганных евреев, пытающихся использовать последний призрачный шанс спасти свои жизни?

– Евреи все равно догадаются.

– Вот мы и должны их опередить. Поэтому сейчас, сразу после нашего разговора, вы снимаете батальон с позиций и тихим маршем отправляетесь в порт на карантинный причал. Ваш пароход называется «Коминтерн», Постарайтесь ничего не перепутать. А семью старшего политрука Свистуна мы сделаем вид, что арестовали. У соседей после этого будет такой паралич, что они сутки из дома не высунутся. За это время мы и должны успеть уйти. И еще, комбат…

– Слушаю, мой действительный тайный комиссар второго ранга, то есть товарищ.

– После победы наша страна будет совсем другой.

– Это понятно, товарищ тайный комиссар. После войны никогда не бывает, как до войны, иначе для чего тогда войны? Полагаю, что страна наша станет фашистской.

– Славяно-фашистской, – поправил Евграфий Тимофеевич. – И вот еще что…

Тайный комиссар Островидов встал со стула, но из-за стола не вышел, а оперся обеими руками о столешницу. Комбат вытянулся перед ним в струнку.

– Вам бы лучше присесть, – пошутил тайный комиссар.

– Спасибо, я постою, – отшутился комбат.

– Тогда слушайте. Жену вашу мы, конечно, эвакуируем, а сын ваш, Аркадий Карась, которому завтра исполняется шестнадцать, остается в городе. Да. Будет героическим подпольщиком, а может быть, даже и партизаном, если придется.

– Слушаюсь и повинуюсь, – вытянувшись пуще прежнего, чуть не прокричал комбат.

– И правильно делаете.

8.

– Сила христианства – в обиде Иисуса. И пока Иисус обижен, мы, христиане, непобедимы. А обижаться Иисус может только на евреев, потому что арийцы для него – мусор. Доктор на чужих не обижается.

– А разве славяне не арийцы? – спросил Молотов.

– Над этим мы после победы подумаем, – ответил Сталин, – а пока надо поднять церковь и усилить личные выпады против Иисуса из Назарета в традиционной иудейской среде. Пускай как можно больше внимания уделяют вопросу девственности его матери. Что может быть обиднее для сына, кем бы ни был его отец. Вот о моем отце чего только ни говорят, но никого пока за это не расстреляли. А вот твою жену, Вячеслав, конечно, посадим, потому что с сионизмом будем беспощадно бороться. Сионистам, Вячеслав, совершенно наплевать на Иисуса, и он за них на это не обижается. В чем тут наша геополитическая выгода?

Историю про Венского Сефарда Вячеслав Молотов знал. Это была одна из самых засекреченных страниц Тайной истории КПСС под редакцией Карла Радека. Вносить правки в эту историю не смел и сам Сталин. Ему, видимо, хотелось, чтобы хоть что-то осталось после него, кроме официальной биографии. Такая вот человеческая слабость. Не для Бога, чтобы осталось, который и так все знает, но для людей, которые ничего лишнего знать не должны. Да, как бы мы ни старались скрыть неприглядные или даже постыдные факты нашей судьбы при жизни, но в глубине души неистребимо желание, чтобы хоть кому-то, кроме Бога, стала известна наша жизнь такой, какую мы прожили.

А в легенде про Венского Сефарда, собственно, и ничего постыдного не было. В давние времена, когда Вена перестала быть городом-крепостью, более или менее окончательно отразив попытки турецкого вторжения в Европу, и еще до возникновения псевдохудожественного течения бидермейер, этакого сниженного ампира, превратившего Вену в город-сказку, поселился здесь еврейский беженец из только что основанного на юге Российской империи города Южная Пальмира. Чем ему было заняться? Да мало ли чем, и он вместо того, чтобы пойти в науку или освоить профессию скрипача, занялся скупкой и перепродажей старых вещей. Бизнес этот сделался наследственным и развивался в соответствии с требованиями все новых и новых времен. После Наполеоновских войн Вена постепенно превратилась в любимое пристанище будущих вершителей судеб мира, которым пока что было практически нечего есть, и что еще хуже, не во что было прилично одеться.

Будущий властитель мира может себе позволить ходить голодным, но ходить оборванным – никак, потому что нет ничего катастрофического в том, что верноподданный узнает в тебе бывшего посетителя дешевой столовки, но пиши пропало, если он узнает в тебе бывшего оборванца. Поэтому одеваться будущему властителю следует всегда элегантно, даже если и не по моде.

Этим обстоятельством и воспользовался потомок самого первого Венского Сефарда. Он прекрасно понимал, что носить поношенные вещи с чужого плеча будущему властителю мира не позволяет внутреннее достоинство, а приобрести новую приличную вещь не позволяет уровень достатка. И тогда он ввел в практику мистический обряд очищения старой вещи. Кроме того, он ввел в практику неформальный классовый подход, ибо жить в то время в Вене и не слышать про учение Карла Маркса было все равно, что ничего не знать о столоверчении и магнетизме. Для рабочих и служащих, желающих приодеться, приобретя не задорого прилично выглядевшую вещь, Венский Сефард скупал уходящие для них в прошлое гардеробы буржуа, а для будущих властителей дум и мира, пока еще пребывающих в нищете и обитающих в ночлежках, – предметы гардероба высшей аристократии, министров от разных партий, включая социалистическую, народных артистов, заслуженных художников, признанных писателей и других деятелей шоу-бизнеса. Например, полтора столетия спустя, за шляпу успешного венского драматурга Теодора Герцля, приобретенную уличным художником Адольфом Гитлером, разгорелась нешуточная борьба между государственным музеем Израиля и российским мульти-премультимиллиардером, пожелавшим остаться неизвестным. Дело, естественно, доходило до шантажа, подкупов, похищений и убийств, но это совершенно другая история.

А пока Венский Сефард готовился обслужить двух забавных маргиналов, одного из Российской империи, другого – местного, австро-венгерского. Австро-венгерский ненавидел Австро-Венгрию и мечтал о том, чтобы она сгинула безвозвратно, а русский не только не желал Российской империи сгинуть, но уже боролся за то, чтобы когда-нибудь возглавить ее. До начала Первой мировой войны оставалось еще полтора года, и даже сам Венский Сефард не мог подумать о том, что именно этим двоим суждено будет начать Вторую, куда более кровавую, чем еще только предстоящая Первая. Звали сегодняшних клиентов Венского Сефарда Адольф Гитлер и Иосиф Джугашвили.

Адольфу шел двадцать пятый год, а возраст Иосифа несколько напрягал Венского Сефарда, ибо выражался цифрой 33. «Возраст Иисуса Христа, имя носит как у евангельского плотника, вид имеет семитский, что, говорят, импонирует вождю большевиков Ленину, который ненавидит Российскую империю не меньше, чем этот маргинал Гитлер Австро-Венгерскую».

На столе уже лежал еврейский мистико-аллегорический комментарий к Пятикнижию Моисееву, как называют Тору христиане. Раскрыт он был на странице, на которой речь шла о двойном суде Божьем – до рождения человека и после его смерти. Венский Сефард зарядил семисвечник и приготовил спички. Клиенты должны были подойти с минуты на минуты, и они действительно нос к носу столкнулись у массивной двери, испепеляя друг друга взглядами. Оба что-то наверняка знали о приговоре космологического суда над ними еще до их рождения, что поразило Венского Сефарда. Он впервые видел таких людей. До встречи с ними он сомневался, что вообще увидит в жизни хотя бы одного такого, а тут сразу двое. Конечно, он наводил справки о своих клиентах, но никакие справки такого рода информации не предусматривали. Да и зачем она продавцу, пускай и не вполне тривиального товара. Его интересовал уровень платежеспособности клиентов и более ничего. Ничуть не лишняя мера предосторожности. А тут без всяких справок Венский Сефард узнал о нынешних своих покупателях нечто такое, раскрытие чего пока не входило в их планы. И не то, чтобы он испугался. Он ужаснулся. Но страха не было, хотя участь его уже была решена. Он даже был рад, что несущая смерть рука одного из них дотянется до него еще до того, как нечто похуже всякой чумы в скором времени воцарится на пространствах от Атлантики до Тихого океана.

«Впрочем, – внутренне усмехнувшись, подумал Венский Сефард, – вот будет юмор, если эти метафорические, но физически смертоносные руки, столкнутся в одном месте точно так же, как эти двое нос к носу пред входом в мою мастерскую».

Этот вариант и впрямь давал некоторый призрачный шанс на спасение.

А двое гостей были потрясены друг другом ничуть не менее, чем Венский Сефард обоими. Джугашвили, как кавказец, не питал расовой ненависти к евреям, но исконный антисемитизм большинства русских не мог не принимать в расчет, будучи политиком уже почти имперского уровня. Все-таки, член ЦК, с одной стороны, нелегальной, а с другой – уже и парламентской партии. И не просто член ЦК, а лицо, приближенное к ее вождю. Именно сейчас в Вене Иосиф Джугашвили писал, как он это ясно осознавал, главный теоретический труд своей жизни. Работа, пока еще условно, называлась «Ветхий Завет и революция, или участие евреев в социалистическом движении на Руси».

Курировал работу над этим сочинением сам Ленин, и ему предварительное название явно не нравилось. Он вообще очень плохо относился к мистическим мотивам как в жизни, так и в теории, возможно, именно потому, что четко осознавал свою неспособность непосредственно руководить потусторонними процессами. В конечной способности человечества овладеть физическими процессами, полностью подчинив себе природу, он не сомневался. Но мысль о том, что физика и химия могут повиноваться еще чему-то, кроме того, что люди называют законами природы, его раздражала. Не для того он собирался взять власть над миром, чтобы что-то управляло им, кроме человеческих воли и разума. Но есть ли это «что-то»? Он знал, что есть, а значит, собирался боролся и с ним, хотя победа над царизмом земным представлялась ему куда более реальной, чем над царизмом небесным. В том, что царизм небесный не вступится за царизм земной, он почему-то не сомневался. Царизм земной отнял лично у него брата. «Но ведь и у царизма небесного царизм земной отнял нечто такое, за что у царизма небесного есть все основания его ненавидеть», – думал Владимир Ильич Ленин, не собираясь делиться этой обнадеживающей его мыслью даже с Иосифом Джугшвили. В глазах соратников он считал себя обязанным выглядеть непреклонным материалистом.

– Вы же знаете, Иосиф, как я уважаю евреев, но они…

«Неужели скажет "ослы"»? – успел подумать Иосиф.

– … но они действительно не принадлежат сами себе. Труд ваш, безусловно, полезнейший для нашей борьбы, придется переименовать. И не ради эстетики, но ради истины, что, в сущности, одно и тоже, хотя вы, возможно, этого пока не поймете. Ницше вы в семинарии, конечно, не изучали. Но Максима Горького уже читали, разумеется? Некоторые его штуки будут посильнее «Рождения трагедии, или Эллинства и пессимизма» Фридриха Ницше. Вот Ницше себе позволил вставить слово «эллинство» в название, а мы с вами должны пойти дальше и слово «еврейство» из названия убрать.

Иосиф Джугашвили немедленно согласился.

«Какой чудесный грузин», – подумал и даже чуть не сказал вслух Ленин.

9.

Да, здесь, в Вене, тридцатитрехлетний Джугашвили сочинял судьбоносную для себя и всего мира статью, названную по рекомендации Ленина «Марксизм и национальный вопрос». Опубликованная под псевдонимом Сталин в том же, 1913 году, она тут же стала хитом сезона в социалистических кругах Российской империи. Имя Сталина приобрело известность. Еще бы! Национальный вопрос и особенно еврейская тема были в головах и душах буквально всех российских подданных. О евреях с пристрастием писали главнейшие российские публицисты и философы Владимир Соловьев и Василий Розанов, а Константин Николаевич Леонтьев прямо так и говорил: «Не надо забывать, что антихрист должен быть еврей, что нигде нет такого множества евреев, как в России». Тем самым убийство евреев вплоть до младенцев объявлялось добрым делом. В самом деле, разве может быть что-нибудь лучше для человечества, чем убийство антихриста прямо во младенчестве?

И вдруг какой-то Сталин, русский крайне левый социалист, пишет статью с таким интригующим названием. Подумать только! Сам Карл Маркс, будучи крещеным европейцем еврейского происхождения, ничего хорошего о народе, выходцем из которого был, конечно же, не сказал. А как можно было рассчитывать на хоть какой-нибудь успех в европейской культуре, хорошо отзываясь о евреях? Зачем же заведомо обрекать на неуспех собственное учение? И Маркс объявил евреев главными виновниками возникновения столь ненавистного ему капитализма, самой страшной, по его мнению, формой угнетения простых немцев, французов, англичан и даже экономически недоразвитых пока что славян.

Сталин знал цену своей статьи и не сомневался, что по-настоящему образованные люди тоже ей цену знают. А цена эта суть грош в базарный день. Особенно тяжелую пощечину он получил от самовлюбленного Троцкого, жившего тут же, в Вене. Сталин зашел к сотруднику газеты «Правда», снимавшего крохотную квартирку в получасе ходьбы от площади Хальденплац. Тут он неожиданно для себя и застал Троцкого, в чьи планы встреча со Сталиным тоже не входила. Так впервые и повстречались эти люди, словно созданные для того, чтобы на веки веков остаться в памяти человечества абсолютными антиподами. Они в упор уставились один на другого, мрачный и рябой кавказец с тяжелым взглядом и светлоликий, похожий на подающего самые большие надежды студента, еврей.

– Старик познакомил меня с рукописью вашей работы о национальном вопросе, – счел нужным сказать Троцкий. – Вижу, что вы добросовестно проштудировали Каутского и Бауэра. Поздравляю! Поскольку большинство наших практикующих революционеров ни Каутского, ни Бауэра никогда не открывали и никогда не откроют, они сочтут вас главным теоретиком партии по национальному вопросу.

Выражение лица Джугашвили не изменилось, хотя он с удовольствием отметил для себя самое главное: легко разоблачив плагиат и тем вполне удовлетворив свое авторские тщеславие, Троцкий проглядел действительную суть работы. Выглядеть в глазах Троцкого десятистепенным теоретиком Джугашвили ничуть не боялся. Пускай Троцкий считает себя первостепеннейшим, каковым и был, Иосифа Джугашвили это ничуть не смущало. Важно было, чтобы и впредь, видя очевидную заурядность в любой деятельности Сталина, Троцкий не обращал внимания на суть этой деятельности, в которой заключалась такая сила, какую этот, радостно брызжущий во все стороны сиянием своего неотразимого интеллектуального обаяния, еврей когда-нибудь ощутит, да будет для него уже поздно.

– Благодарю за содержательную рецензию, – раскланиваясь, не спеша произнес будущий Сталин и, выйдя из квартирки соратника по революционной борьбе, которого он на беду того никогда не забудет, направился в сторону площади Хальденплац. Ему неудержимо захотелось постоять перед дворцом Хофбург, с балкона которого через двадцать пять лет фюрер и главнокомандующий вооруженными силами Германии Адольф Гитлер объявит о присоединении своей родины Австрии, в которой он никем, кроме как уличным художником, не стал, к стране, в которой он стал всем.

«Кто был ничем, тот станет всем», – подумал Сталин строчкой из будущего гимна страны, лицом и именем которой он, несомненно, станет. – Умеют же поэты сказать».

10.

Джугашвили и Гитлер ожидали в приемной. Они чувствовали, что все приготовления в кабинете ритуалов уже завершены, но понимали, почему Венский Сефард медлит с приглашением одного из них приступать к таинству очищения предмета гардероба. Они сами были под впечатлением того, что судьба свела их в один час в этом месте. Это не могло быть случайностью, потому что тогда надо было бы признать случайностью то, что именно этим людям, на данный момент и близко не состоявшим на государственной службе и никогда не служившими в армии, хотя одному было уже хорошо за двадцать, а другому и за все тридцать, суждено будет в качестве главнокомандующих самыми могучими армиями Европы захватить Вену.

Уж слишком неправдоподобным это сейчас выглядело. Но все трое, похоже, уже знали, что иначе и быть не может. Будущий генсек даже внутренне посочувствовал будущему фюреру. Мол, каково ему знать, до чего он в конце концов доиграется, и кто сейчас сидит рядом с ним. «Впрочем, он еще пожнет хорошую жатву, – подумал Джугашвили, – которая и приведет меня к победе над ним. Всякая страсть есть дорога в ад, а я уж с церковью как-нибудь помирюсь».

А Гитлер вспоминал сейчас о том, зачем и почему он столь судьбоносно для себя и для них люто возненавидел евреев, причем ненавистью не бытовой, но метафизической. Ведь он хорошо относился к евреям. Да чего там, лучшего защитника у евреев не было, чему порукой был природный гуманизм Гитлера. Сначала природный, а потом уже и культурный.

Гуманистом Гитлер и оставался до самого своего конца, потому что не видел никакой необходимости, по странной рекомендации славянского писателя Антона Чехова, по капле выдавливать из себя гуманиста. О Чехове он узнал от Геббельса, который называл Чехова жидовствущим, в отличие от Достоевского. Геббельс иногда преувеличивал, что порой могло дискредитировать борьбу, которую Гитлер называл «Моя борьба».

– Конечно, – выговаривал он в таких случаях Геббельсу, – чужая борьба не своя, с ней можно особо не заморачиваться.

Геббельс шутливого тона не принимал, вытягивался, словно он рядовее всех рядовых, и отчеканивал:

– Ваша борьба – это моя борьба!

И Гитлер знал, что с тех пор, как Геббельс выбрал между ним и Штрассером, это действительно так. Идейные мотивы художественного творчества Чехова по наводке Геббельса подвергли тем не менее самому тщательному экспертному анализу. После годичного исследования Специальное научное присутствие семью голосами против четырех утвердило Вердикт, согласно которому славянский писатель признавался скорее антисемитствующим, чем жидовствующим. Книги Чехова решено было не сжигать, но к широкому распространению не рекомендовать до дальнейшего обязательного пересмотра дела в течение ближайших пятидесяти лет, ибо национал-социалистическое литературоведение не должно закостеневать.

Однако до знакомства с германским университетским интеллектуалом австрийскому маргиналу без признаков формального образования Гитлеру было еще далеко. Он с презрением смотрел на венскую антисемитскую прессу, находя, что своей убогостью она оскорбляет немецкие душу и ум. Его собственные душа и ум, будучи несомненно немецкими, тянулись к самому возвышенному и одновременно глубокому. Но эти уровни германской культуры расстраивали будущего фюрера едва ли не более, чем желтая пресса. Артур Шопенгауэр утверждал, что «евреи являются величайшими виртуозами лжи» и был прямо-таки вдохновенным певцом антисемитизма, а Фридрих Ницше заявлял буквально следующее: «Антисемитов нужно расстреливать».

Гитлер понимал, что любого философа власть может поправить, особенно когда его уже нет в живых, но пока еще не решил, в каком направлении следуют проводить работу по исправлению идейных недостатков лучших немецких философов, большинство из которых все-таки так или иначе были, подобно русским писателям, антисемитами. Это обстоятельство весьма сближало немецкую и славянскую культуры, с точки зрения все того же интеллектуала Геббельса, с которым Гитлер пока еще не был знаком.