«Не сезон»

– Быть в вашем доме для меня познавательно, – промолвил Евтеев. – Он выражает вашу сущность. Скрывает ее – так тоже можно сказать. О том, что случилось с домом фермера, вы, по-вашему, узнали от нас. Получается, что взрывали не вы. Пока получается?

– Я ничего не взрывал, – процедил лесник.

– Вы, мадам, это, разумеется, засвидетельствуете? – поинтересовался Евтеев у Изольды Матвеевны.

– Мой племянник – не террорист, – ответила она. – Обратное не доказано.

– Да я доказывать особо и не рвусь, – сказал Евтеев. – Я из спецслужб, и чтобы его пристрелить, мне достаточно просто поверить в его виновность. Я уберу его, а вами, тетя, займется он – представитель государства.

– Он займется мною, как женщиной? – спросила Изольда Матвеевна.

– Как сообщницей, – ответил Евтеев. – Для прояснения ситуации сначала, может, и как женщиной… возьметесь?

– Воздержусь, – пробормотал Чурин.

– Привлекательной он вас не находит, – сказал Евтеев. – Поэтому вам грозит лишь выстрел. Из моего пистолета. Вы все-таки женщина, и такой расклад вас расстраивает. В вашем доме есть женщина и посвежее. Не позовете?

– Для насилия? – спросила Изольда Матвеевна.

– Вы были счастливы, если бы мы над ней надругались, но мы ее допросим и отпустим, – сказал Евтеев. – Пригласите к нам жену фермера.

– Ее здесь нет, – покачал головой лесник. – Когда она сказала о каком-то взрыве, я посчитал, что ей почудилось, а она и вправду услышала и ощутила. Мой сын мертв, сказала она… и муж. И с тобой я не останусь! Собралась и ушла. На меня наплевала…

– Не переживай, мой мальчик, – нежно сказала Изольда Матвеевна. – Все выправится, чувства размякнут, время острые края притупляет!

– Да, – вздохнул лесник. – Нужно потерпеть…

ПО ГЛАВНОЙ дороге, позволяющей двигаться по ней к новым, не столь диким местам, обособленно идет безжизненная Анна Каткова.

Второй находящейся в пути фигурой дорогу преодолевает шагающая рядом с Анной и не совсем равнодушно смотрящая вдаль Вероника Глазкова, чьи глаза покрыты той же затуманенностью, что и у Катковой.

Обе женщины обременены тяжелыми сумками.

– Вместе идти не скучно, – сказала Вероника.

– Ехать здесь не на чем, – отозвалась Анна. – Прежде был автобус, но он больше не ходит.

– На трассу ему не выйти, – кивнула Вероника. – Если вы о том, чьи остатки у салуна ржавеют. Его, говорят, взорвали.

– Я не удивлена.

– Да и меня ничем не удивишь, – сказала Вероника. – Когда вы показались из леса, я поймала себя на мысли, что нам с вами в одну сторону. И я этому не удивилась. Остановилась и стала вас поджидать.

– Я подошла, и мы пошли.

– Мы обе желаем отсюда убраться, – сказала Вероника. – У меня несчастье личного свойства – моего жениха прямо при мне… чисто сработали.

– Мои дела похуже.

– Утрата пострашнее моей? – спросила Вероника.

– Я не присутствовала. Как только почувствовала, поторопилась уйти, чтобы опередить приход подтверждения. Сейчас маленькую надежду я сохраняю.

– С надеждой жить радостней, – сказала Вероника. – Я ее не питаю.

– Вы от нее избавлены. Во мне она все же теплится.

ОБЕСКРОВЛЕННЫЙ Александр Евтеев катает по столу закрытую бутылку водки, не имея волевых резервов даже для того, чтобы ее открыть.

Находящаяся тут же в номере Марина Саюшкина мнется у стола напротив Евтеева – когда сильно пущенная им бутылка покатилась к краю, Марина ее поймала и, подержав, поставила перед Евтеевым.

Евтеев на нее не взглянул.

– Меня окутала мгла, – пробормотал Александр. – Путеводные огни сквозь нее не просматриваются, и куда мне двигаться, кого обвинять… вопросы поставлены жестко. Лесника я не подозревал, но кого-то же надо… кто-то же наследил. А вот где, я не вижу! Обещания, что во всем здесь разберусь, не даю! Я не звенящая пустышка… мое самолюбие греют предыдущие операции, проведенные мною успешнее этой, которая мне не удалась… пусть присылают другого.

– Снова тайно? – спросила Марина. – Ну как с тобой и твоим липовым одноклассником. И кем же он назовется? Братом почтальона, в роддоме потерянным? Другом детства «Косматого», игравшим с ним в песочнице, когда им было по три?

– Язва ты, девушка, – процедил Евтеев. – Бессердечная зараза.

– Ничуть, я же… если тебе нужна нежность, я тебя приласкаю, мне…

– Ласкай того, кто не уедет! – воскликнул Евтеев. – Не меня – я, моя ненаглядная, категорически настроен на отъезд. После выплаты висящего на мне старого долга.

– Ты не мне задолжал? – тревожно осведомилась Марина.

– Не нервничай. Я имею в виду извращенцев.

– Определенных? – спросила Марина. – А-ааа… из юрты? Ты с ними намерен сцепиться?

– Жесточайшим образом, – ответил Евтеев. – Меня не отговорить.

– Я отправлюсь с тобой, – сказала Марина.

– Забудь, – сказал Евтеев.

– Ну как же я… с тобой я ощущала себя единым целым, и оно вконец пока не распалось, и угроза для тебя, она и для меня…

– Не продолжай! – прервал ее Евтеев. – Подмогу со стороны боевого, сурового мужчины я бы принял, за нее я бы ему, быть может, даже и поклонился, но слабую девушку я на рубку с извращенцами не поведу. Упрашивать меня бесполезно.

– А слезами? – всхлипнула Марина.

– Отсюда мне видно, что они у тебя не выступили. А выступят – вытрешь.

– Специально не буду вытирать, – заявила Марина. – Чтобы ты глядел и понимал, до чего ты меня довел.

– Вредная ты девица, – пробормотал Евтеев. – Хочешь мучиться меня заставить?

– Уберечь я тебя хочу! – крикнула Марина. – Защитить! Я же за тебя переживаю! Отшвыривать меня тебе не за что!

Марина в слезах выбегает из номера и наталкивается взглядом на идущего по коридору Алексея Кирилловича Саюшкина.

– Папа? – поразилась Марина. – С чего ты здесь очутился?

– Горло зашел промочить, – ответил Саюшкин. – Хозяин сказал, что ты наверху, и я после первой к тебе направился. Тебя кто-то обидел?

– Твое заступничество мне не требуется, – пробормотала Марина. – Как и ему моя помощь… отверг он ее.

– Он? Твой сожитель?

– Больше чем, – ответила Марина. – Но не есть, а был – минувшая связь… разбитое не склеишь, но осколки-то ранят. О себе я печалюсь, а за него волнуюсь, ему приспичило схватиться с теми, кого нелегко одолеть. Идти на них одному – затея полоумная… и он это осознает, поэтому и не отказывается от помощи кого-то посерьезнее меня. К его несчастью, кто же с ним на такое… где он отыщет… погоди-ка, отец. Ты ведь мужчина серьезный?

– Хохота я вроде не вызываю, – промолвил Саюшкин.

– И еще… что он там говорил… суровый и боевитый?

– Скорее, суровый и осмотрительный, – ответил Саюшкин.

– Так даже лучше! – воскликнула Марина. – Если он закипит, ты его остудишь, покажешь ему безопасный маневр, прекрасно, отец! Все просто чудесно!

ПОДПИТЫВАЕМЫЙ настроенностью на схватку Александр Евтеев, подобно ледоколу, вспарывает ногами снег, значительно облегчая продвижение бредущим следом Алексею Кирилловичу и Марине.

Девушка переносит трудности без страдальческой мимики; она видит перед собой спину отца и, чтобы тепло поглядеть на Евтеева, ей приходится выгибать шею.

У кривящегося Алексея Кирилловича шея к плечу от переутомления клонится.

– Пока дойдешь, умаешься, – проворчал Саюшкин. – Мои силы беспредельны – нет… и знанием того, куда мы идем, они не прибавляются. Вездеход нельзя было взять?

– Он сломался, – ответил Евтеев. – Когда представитель государства мне об этом сказал, я сделал вывод, что вездеход или сломан, или исправен.

– И в чем глубина подобного вывода? – спросил Саюшкин.

– Для меня она очевидна, – промолвил Евтеев. – Помимо всего прочего, и она… вас дочь упросила со мной пойти?

– Отношения у нас без сусальности, но в роковую минуту она может на меня положиться, – сказал Саюшкин.

– Я тронута, папа, – сказала Марина.

– Прими, как должное, – улыбнулся Саюшкин.

– Вы толкаете вашу дочь к извращенцам, – сказал Евтеев. – Если бы вы со мной не пошли, то и она бы не пошла – я позволил ей идти из-за вас, из-за вашего гипотетического содействия… вы ворчите, и ноги у вас уже сейчас ватные. Причина едва ли в усталости.

– Извращенцами меня не запугаешь, – заявил Саюшкин. – А о том, что, не пойди я, и она бы не пошла, я не подумал. Хмм… мне думается, она бы пошла.

– Естественно! – воскликнула Марина. – Я бы побежала! На вездеходе ты бы от меня уехал, но на своих двоих тебе от меня не оторваться. В юрту извращенцев ты зайдешь не один!

– С нами, – сказал Саюшкин.

– С крепко сжимаемым пистолетом, – процедил Евтеев. – Им его у меня не выбить…

СЖИРАЯ пылающим взором стоящую перед ним юрту, Александр Евтеев не видит того, с какой убийственной составляющей смотрит на него самого Алексей Кириллович Саюшкин.

От Марины сфокусированная в глазах отца и адресованная Евтееву смертоносность не укрылась.

Что подумать, Марина не знает.

Озабоченная девушка переводит взгляд на юрту.

– Они в юрте? – спросила Марина.

– За жертвами они далеко они не отходят, – ответил Саюшкин. – Народ их не трогает лишь потому, что они его не донимают – тех, кто шляется поблизости, ловят, но в дальние рейды не выходят. Если в юрте никого, мы, разумеется, не уйдем?

– Вы с дочерью можете уходить, – сказал Евтеев.

– Моя помощь вам уже без надобности? – осведомился Саюшкин.

– Когда я о ней заговаривал, меня расшатывала неуверенность, а сейчас я вижу эту юрту, и меня подгоняет злобный кураж. Гнилой шаткости во мне не осталось. Со все пребывающим настроем я охотно совершу тут противоправное действие. У вас чистые руки?

– Вы спрашиваете, была ли на них кровь? – переспросил Саюшкин.

– Кровь – не грязь, – пробормотал Евтеев. – О ней не скажешь: была, и я ее смыл – пролитая кровь на нас навсегда. Вы ее кому-нибудь пускали?

– Ни разу, – ответил Саюшкин.

– В юрте пустите. Чтобы я вас потом не застрелил, вам следует стать моим соучастником, который на меня не настучит. Вашу дочь пачкаться в крови я не заставлю. Тебе бы, детка, с нами не ходить. В лесу ты как, не отсидишься?

– Укройся, милая, в лесу, – сказал Саюшкин. – Не нужно бы тебе в юрту соваться.

– Паскудство вы мне предлагаете, – промолвила Марина. – Двое главных для меня мужчин на передовую, а я в тыл? Не пойдет! В юрте я буду с вами.

МАРИНА, Евтеев и Алексей Кириллович Саюшкин внутри юрты; девушка ворошит ногой набросанные на деревянные настилы шкуры и одеяла, ее присевший отец щупает оставленные в круге для костра головешки, раздувшийся от агрессивных намерений Александр Евтеев бездействует.

Взглянув поверх Саюшкина на обуглившуюся древесину, Евтеев начал быстро ходить по юрте.

– Гадины, мрази, все бы здесь спалил, – процедил Евтеев. – Но я не поджигатель.

– Не террорист, – промолвил Саюшкин.

– Что? Чего? Ах, вы о террористе… я его не поймал и, вероятно, не поймаю. На него я махнул рукой, но к живущим в этой юрте моя апатия не относится, их-то я изведу, они у меня попляшут.

– Танец мертвецов привычнее Ивану Ивановичу наблюдать, – сказал Саюшкин.

– Это что, образное выражение? – осведомился Евтеев.

– Иносказание. Хотите в лоб? Не дубиной, а фразой в форме вопроса. Об Иване Ивановиче.

– Спрашивайте, – кивнул Евтеев.

– Его вы в террористы не записывали? Он у вас в подозреваемых не числился?

– Кто только ни числился, – проворчал Евтеев. – И Иван Иванович, и хозяин салуна…

– И я, – добавил Саюшкин.

– Вы с шофером Дрыновым в моем списке не фигурировали. Шофер потерял автобус, вы дом… не совсем достаточное, но все-таки доказательство невиновности.

– А у извращенцев жилье цело, – сказала Марина.

– Ты подразумеваешь, что взрывы устраивали они? – спросил Евтеев. – Да я бы не сказал… они – извращенцы, и я их не обеляю, однако валить на них всю творящуюся лажу чрезмерно… и непрофессионально. Никуда не годится… мне придется поразмышлять.

ЗАСТАВЛЯЯ себя взбираться на пик мозговой активности, Александр Евтеев сидит у разведенного и уже затухающего костра, который частично заслоняется от него протянутыми руками Марины Саюшкиной, упорно пытающейся их согреть.

Ее руки двигаются. Евтеев невидяще смотрит, как они плавают над огнем. Алексей Кириллович Саюшкин, встав впритык к выходу, выглядывает из юрты в ночь.

– По-вашему, мы в засаде? – спросил Саюшкин.

– Вы тут дебила-то из себя не корчите, – пробормотал Евтеев. – Какая тайная засада, если мы зажгли огонь? Не только для того, чтобы обогреться.

– А для чего еще? – поинтересовалась Марина.

– Твой отец знает, – пробурчал Евтеев.

– Мы показываем извращенцам, что мы уже пришли, – сказал Саюшкин. – Заняли их юрту и без боя ее не отдадим.

– Сучьи извращенцы, – процедил Евтеев. – Будет вам бой… проблема вас настигла, каратель явился, за ним его правда!

– Извращенцам не повезло, – промолвил Саюшкин.

– Тварям! – заорал Евтеев. – Похотливым ублюдкам!

– А от чего они вам столь ненавистны? – поинтересовался Саюшкин.

– Я забредал в эту юрту и раньше. Уточнить дорогу до салуна – тогда я здесь неважно ориентировался и нарвался… они на меня набросились, стали опрокидывать на пол, я выхватил пистолет, но они его у меня выбили, сопротивляться я не перестал, извивался змеей… отмахивался и выскальзывал.

– Безуспешно? – спросил Саюшкин.

– Ты мне это не говори! – воскликнул Евтеев. – Они меня не поимели! Унижение я испытал, но от их рук, а не от их… хватали они меня! Все тело своими лапами избороздили! Если бы я вдруг начал чувстовать себя девкой, мне пришлось бы полегче, но я продолжал чувствовать себя парнем. Самцом! Тебе, детка, не понять, что я пережил в этой юрте!

– Изломанный ты мой мужчина, – сочувственно промолвила Марина – Приобщенный к нехорошему для мужчин. Я не знала о твоей трагедии, и ты меня…

– Не трагедии! – крикнул Евтеев. – До нее не дошло – я отбился. Да… вы мне не верите?

– Как себе, – сказал Саюшкин.

– Расплывчато, – проворчал Евтеев.

– А мне не важно, верю я или не верю, – заявила Марина. – В мужском мире переспавший с извращенцем в уважении потеряет, а для меня, для женщины, это не повод поменять отношение, которое у меня к тебе превосходное, замешанное на любви и том же уважении… почему ты так набычился? А ты, отец, чего лыбишься?

Пауза взрывается леденящим кровь воплями подступающих к юрте извращенцев.

– Заждался я вас, гадины, – доставая пистолет, сказал Евтеев.

– Шумная сволочь, – сказал Саюшкин, тоже вытаскивая.

– У вас пистолет, – поразился Евтеев.

– При визите к извращенцам он для меня не обуза, – промолвил Саюшкин.

– Разумеется… если сообразить и объединить… бросай оружие! Без возражений делай, подчиняйся, бросай, иначе завалю!

Саюшкин бросает.

– А теперь доставай второй! – проорал Евтеев. – У тебя есть, не отнекивайся! Доставай немедленно, вытаскивай, подонок! Башку тебе разнесу!

Алексей Кириллович Саюшкин достает.

– Давай его сюда! – приказал Евтеев. – Веди руку плавно… не надо резкости! Передал и отойди! – Евтеев взглянул на переданный пистолет. – Так я и знал. Это пистолет старшего лейтенанта Семенова, которого убили из пистолета, а кого из местных есть пистолет? Ни у кого. Был у Юпова, но тот пистолет у меня, его мне принесла невеста моего одноклассника – бывшая невеста якобы одноклассника. Думаешь, я тебя запутываю? Туманю тебе сознание? У меня-то оно прояснилось: террорист – несомненно ты! Чтобы отвести подозрение, ты для отвода глаз взорвал свой дом и переселился в оборудованное логово… где-нибудь в лесу. Старший лейтенант на него набрел, и ты Семенова прикончил, а затем подтащил к воротам лесника, преступник ты ушлый… стволы тебя подвели. Два! Я бы тебя и по одному раскусил. Извращенцы тебя испугали, вот ты его и извлек. Ты бы его не брал, но твое желание меня сопровождать объяснялось тем, что ты вознамерился улучить подходящий момент и меня пристрелить. Я же к тебе подбирался. Мое дыхание ты уже ощущал. Я выполнял задание всевидящей спецслужбы, а ты чье? Кто осуществлял над тобой руководство? Альянс? Международный террористический? Или тут наши дела – внутренние… тебя, случайно, не наше государство взрывать подрядило? С политической мыслью, что запуганный взрывами народ беспокоится сугубо о выживании и не выдвигает никаких требований относительно прав и свобод, роста зарплат, сокращения безработицы, я не в ту степь? Отвечай! Отвечай, кем ты нанят! Кто тебя всем снабжал, отвечай! Отвечай! Отвечай! Отвечай!

Обреченно вздохнув, Алексей Кириллович Саюшкин расслабился. Радушно поглядел на нахмурившуюся дочь. Прокусил зашитую в воротнике ампулу с ядом и в страшных корчах испустил дух.

– Принципиальный, – пробормотал Евтеев. – Долбаная скотина… не выдал-таки. Как же мне теперь цепочку разматывать… полагаешь, не симулирует он?

– Он так корчился, – прошептала Марина. – Лицо то туда, то сюда… за три секунды я такого нагляделась, что вовек не забыть. Будь он хорошим отцом, он бы сказал мне отвернуться, а уже потом себе начал меняться в лице – я бы ему, как дочь, была бы….

Евтеев выстрелил Саюшкину в ногу. Алексей Кириллович не дернулся.

– Это необходимость, – сказал Евтеев. – Подходить и проверять пульс я поостерегся. Если свою кончину он лишь изобразил, мне при подходе к нему стать пострадавшим от суперприемов грозило. Кун-фу, айкидо… при тебе он не тренировался?

– Извращенцы, – промолвила Марина.

– Они приходили к вам в дом? Для тренировок?

– Они возле юрты, – сказала Марина. – Кричат громче прежнего.

– Выстрел их завел, – процедил Евтеев. – Не отпугнул, что мне на руку. Я разберусь со стволами и выйду – у меня же сразу четыре. Мой, твоего отца, старшего лейтенанта Семенова и художника-композитора Юпова. Сколько же мне взять? Все или не все… ничего себе!

Сквозь матерчатые стены просматривается сопровождаемое адскими визгами перемещение света.

Марина завороженно обмирает.

Неспокойный Евтеев выныривает из юрты и видит последствия расправы, учиненной над извращенцами задействовавшим огнемет сектантом Домининым; двое, пылая, лежат на снегу, двое кричащими во мраке факелами разбегаются в разные стороны.

Григорий Доминин благодарно похлопывает рукой орудие убийства.

– Горячо вы с ними пообщались, – промолвил Евтеев.

– Между нами говоря, я побаивался, что огнемет забарахлит. Он у меня агрегат древний, редко используемый, молодец, не подкачал.

– Я бы и без вас их перебил, – сказал Евтеев. – Это, если вы пришли мне помочь. Вы тут за этим?

– В меньшей степени, – ответил Доминин.

– Ну и что для вас приоритет? – поинтересовался Евтеев.

– Возмездие, исполнение долга, прощальный эффектный жест накануне отъезда. Я, как и вы, уезжаю.

– А на кого вы оставите ваше… ваше…

– На Дрынова, – ответил Доминин. – При содействии официантки Волченковой ему по силам меня заменить.

– Приумножить, – пробормотал Евтеев. – До краев испохабить… вы называете ее официанткой, но знающие люди стриптизершей ее бы назвали. И еще как-нибудь погрубее.

– М-да, – усмехнулся Доминин. – А как бы они назвали ту прелестную девушку, живущую с вами вне брака?

– Они бы подобрали для нее наименование… оскорбляющее ее достоинство.

– То-то же, – заметил Доминин

– Поучительно, – кивнул Евтеев.

– Она пойдет с вами? – осведомился Доминин.

– Я у нее спрошу.

Евтеев возвращается в юрту, где Марина, присев у разгоревшегося костра, виновато глядит на испещряемый бликами труп Алексея Кирилловича.

– Что тут у тебя? – поинтересовался Евтеев. – Что с настроением? Понимаю, грустишь об отце… каким бы нелюдем и упырем он ни был, для тебя это черный день. Хлебнула ты сегодня. А извращенцы нахлебались под завязку – с ними вопрос улажен, и я мощно выдыхаю из себя спертый, мутивший голову воздух и дышу раскованно, с облегчением, меня больше не мучают раздумия о поимке террориста, о мести извращенцам, я ухожу. Ты со мной?

– Я посижу с отцом, – промолвила Марина.

– Со мной не поедешь? Я же не в салун, я в свой город, где мы могли бы попробовать ужиться… здесь жили и там бы продолжили. Ты же хотела.

– Я не поеду, – сказала Марина.

– Из-за отца? Если бы я его не допек, он бы ампулу не разгрыз, вы бы друг друга приобняли и в умилении двинули гулять по лесу, а впритык за вами я и мои руки на ваших плечах, мы весело идем и напевает… слитной компанией сдружившихся родственников. Надеяться на такое – махровый дебилизм. Но не тогда, когда мы вдвоем. Без твоего отца мы бы прогулялись и спели – хоть сейчас… идем?

– Я не иду, – ответила Марина.

– Ну, что же, сиди, – пробормотал Евтеев. – Раздается свисток.

– Ты меня арестовываешь? – спросила Марина.

– Финальный свисток, – пояснил Евтеев. – Наш роман окончен, недовольных этим не наблюдается… мужчина не хмурится, женщина не скандалит. Оревуар. Знаешь, что я сказал? Не знаешь и не знай… всего тебе. Наилучшего.

– И тебе не пропасть, – промолвила Марина.

Александр Евтеев и Марина Саюшкина друг на друга смотрят, грядущее расставание принимают одинаково хладнокровно, в юрте раскачивающийся огонь.

В САЛУНЕ ровное электрическое освещение и смотрящие друг на друга Виктория и Дмитрий Захоловский; она за столиком, он за стойкой, кроме них в заведении ни души.

Виктория преисполнена желанием помириться. Захоловский до предела набит неприязнью.

– Ох, и напасть, – пробормотал Захоловский. – Да закрой ты свои глаза! Я в твоих скудоумных мозгах настолько отпечатался, что ты отлично увидишь меня и с закрытыми! Жена ты моя… шлюха распоследняя.

– Гран-мерси, – сказала Виктория.

– За что? – нахмурился Захоловский.

– Ты со мной заговорил.

– Я на тебя заорал, – возразил Захоловский. – Разницу ты чувствуешь? Между мною и теми черными долбежниками ты ее чувствовала… мне с моей интеллигентностью с ними не сравниться. Ну и хрен бы! Езжай к ним!

– Ты проклинаешь меня заслуженно, – сказала Виктория. – Из-за меня ты слетел с послов, из-за меня убил человека, отмотал срок… я натворила много дурного, но что я могу поменять? С Юповым я не спала.

– Жила и не спала?

– Побожиться готова! – воскликнула Виктория. – Пусть я вся лишаями пойду, если тебя обманываю!

– Хоть лишаями, хоть бубонами, – проворчал Захоловский. – Мне параллельно.

– Я мечтаю к тебе переехать.

– Еще чего надумала, – пробормотал Захоловский.

– Ты мой муж, и тебе нужно знать, сколько я мучилась… этим я искупила. Я заклинаю тебя меня не отвергать!

– Дамочка посольская, – пробубнил Захоловский.

– Твоя, я твоя…

– Подстилка африканская, – чуть заметно улыбнулся Захоловский.

– Я. Прощенная… безмерно счастье мое.

Прослезившейся Виктории воистину хорошо. Те же эмоции, пусть и скрытно, испытывает и Захоловский.

Конец.

«Эпика»

ВИКТОРУ Астраханцеву двадцать один год, у него миловидное лицо и модельная стрижка; в окно его квартиры бьет весеннее солнце, внутри нее происходит свойственное утреннему часу сумбурное оживление с упором не на нервозность, а на симпатию; завершая на ходу облачение в цивильную одежду, Виктор Астраханцев не застаивается, но своей юркой и плоской девушке Полине Коростелевой в подвижности он проигрывает.

– Времечко тает! – воскликнула Полина. – Включай турбо! Поспешай и жизнь тебя вознаградит! Девушкой посмачнее меня. Сменял бы меня на такую?

– Сначала нужно на нее поглядеть, – сказал Виктор.

– Ты у меня поглядишь! Слон вон загляделся на чужую слониху, но тут откуда ни возьмись взялась его взбешенная старуха, и стадо ушло без него. Ты усекаешь? Повышения зарплаты у жизни проси, а о других девушках даже не задумывайся.

– Я и сейчас получаю немало, – промолвил Виктор.

– Более, чем достаточно, – кивнула Полина. – Для студента.

– Да уже пятый курс – какой я студент. Пора быть в деле.

– Ты, к счастью, в нем, – сказала Полина. – Не будешь тормозить – совсем в люди выбьешься.

– За десятиминутное опоздание меня в нашей страховой компании по стенке не размажут. У нас за этим с озверелостью не следят.

– Короче, ты испытываешь их терпение, – промолвила Полина. – Начинающему работнику подобное, разумеется, позволительно.

– Я говорю о чем-то разовом. За системные нарушения трудовой дисциплины и меня погонят. Скажут, что не оправдал.

– Разлагал коллектив, – добавила Полина.

– Стал зачинщиком воцарившейся в офисе анархии.

– Какой же наглый и неблагодарный мальчишка, – усмехнулась Полина.

– Плод омерзительнейшей эпохи. Юная подгнившая душонка.

У ПОДЪЕЗДА шестнадцатиэтажного дома одиноко стоит хмурая двенадцатилетняя девочка Инна Бурыбина. Давящий на плечо рюкзачок она подергивает с раздражением, чудесное солнце светит для нее слишком ярко; из подъезда выходит ее полинявший отец. Взятая в почтовом ящике газета им развернута, и Михаил Бурыбин, не посмотрев на дочь, формально водит глазами по заголовкам.