«Не сезон»

– Печать я не разглядел, – сказал Чурин.

– Но не усомнился, – сказал Захоловский. – Афериста, а то и кого похуже, в Иване Ивановиче не заподозрил.

– Полагаете, у него не мандат? – спросил Евтеев. – Фуфло?

– Мандат – это преувеличение, – сказал Чурин. – Уместней говорить об обыкновенной лицензии на совершение действий с покойниками – вывоза, омывания, погребения, я таким лицензированием не занимаюсь, и обвинять Ивана Ивановича в невыполнении какого-то пункта беспроигрышным ходом мне не представляется. Народ меня не одобрит. Скажет, что я Ивана Ивановича оклеветал.

– Утратил всякий стыд, – дополнил Евтеев.

– И тому подобное, – кивнул Чурин. – Увяз в беззакониях, порочу честь правового государства, к суду могильщика не привлек, а поганить его имидж себе позволяю. Без тяжких последствий для себя. Я же на командном посту, за мной вся…

В салун входит обгоревший Дрынов.

– Дрынов! – воскликнул «Косматый» – Мой воскресший кентяра!

– Где вы были? – спросил Дрынов. – Почему не помогли?

– На улицу мы выходили, – ответил Захоловский. – Поглядели на автобус и рассудили, что твое тело распределено по салону, а душа отошла. Мы ее видели.

– Отдельно от меня? – осведомился Дрынов. – Невозможно… и как она выглядела? Как птица?

– Как василиск, – промолвил Евтеев. – Огненный змей, родившийся из яйца, которое снес старый петух.

– Что еще за петух? – нахмурился «Косматый». – Не педрила?

– Вы меня удручаете, – вздохнул Евтеев. – Вам бы поднять литературу, подучится… природные задатки у вас, возможно, приемлемые, но годы в блатном окружении к вызывающей узости кругозора вас привели. Если я скажу: «стукач», вы меня не поймете.

– Я не пойму? – спросил «Косматый». – Кто?… кто стукач?

– Стукач – это помощник языческого бога солнца Святобольда, – пояснил Евтеев. – Он стуком заводил крестьян в болото, но тогдашним ментам на своего шефа, на бога, он не стучал. А вы на него подумали. Вы все видите извращенно. У вас…

– Прекращай! – воскликнул Чурин. – Не заводи «Косматого» – беда случится. Дрынов уцелел, а труп все же будет… Дрынов! Ты как?

– Пытаюсь припомнить, – ответил Дрынов.

– Я не о прошлом, – сказал Чурин. – Как ты себя сейчас чувствуешь?

– Сначала я вспомню, – промолвил Дрынов. – Меня выбросило взрывом, но в какую сторону… через лобовое? Или вышиб собою дверь и вылетел сбоку… я ни к чему не склоняюсь. Я летел и горел, перерождаться не мечтал, коренные изменения во мне меня не устроят. Они во мне происходят…

– Я на воздух, – сказала Марина Саюшкина.

Выбравшись, покачиваясь, на улицу, Саюшкина открывает рот и дышит, дышит – дышит, не закрывая.

С открытым ртом она встречает и вышедшего из салуна Евтеева.

– Решила меня выручить? – спросил он.

– Тебя? – удивилась Марина.

– Увести от «Косматого». Он проедал меня злобным взглядом, и ты испугалась, что он вот-вот на меня кинется. Ты грамотно рассудила. Пока мы здесь постоим, он отойдет, на него нахлынет миролюбие…

– Я тебя за собой не звала, – сказала Марина.

– А зачем же ты…

– Мне стало плохо, – призналась Марина. – От Дрынова пахнет горелым мясом – прошибает напролом… как ты не почувствовал. Те, прочие, зачерствели, но ты…

– Я унюхал, – сказал Евтеев.

– В кайф? Затащился?

– Сразу же провериться захотел, – сказал Евтеев. – Самоуважение меня удержало – рвани я раньше, чем ты, «Косматый» к трусливой ботве меня бы определил. Попытался бы прогнуть и вынудил бы меня рога ему обломать. Немолодому, заслуженному вору. Я не желал его провоцировать.

– Когда так пахнет от малознакомого человека, это можно стерпеть, – сказала Марина. – А у меня с Дрыновым было.

– Все? – спросил Евтеев.

– За исключением романтики. Встречались мы с ним в лесу – стягивали одежду, да и валились на травку.

– А зимой? – поинтересовался Евтеев.

– До зимы наш роман не дотянул. Прекратился внезапно, как и начался. В условленное время Дрынов не пришел – я разволновалась, посчитала, что он куда-то провалился, там же ямы. Глубокие, присыпанные сверху ветками: лесник Филипп с его теткой для браконьеров вырыли. Попавшим в них чужакам надеяться не на что, но Дрынова лесник бы отпустил, безвинных они с теткой не закапывают… Иван Иванович. С Дрыновым у него не выгорит.

Подъезжающий на санях могильщик Иван Иванович цепко оглядывает взорванный автобус.

– Водитель жив? – спросил могильщик.

– Слава Богу, – промолвил Евтеев.

– Разумеется, – пробормотал Иван Иванович. – Сердце меня не обмануло. Я это и предполагал.

– А чего приехали? – спросил Евтеев.

– Водки выпить! Нервы у меня не пошаливают, однако я ехал по морозу, и выпивка мне не для успокоения нервной системы надобна – я выпью для ног. Они у меня задубели, ниже коленей особенно, и скорого облегчения я не жду, водка-то дойдет до них в последнюю очередь, туда и кровь-то не очень доходит… а вы почему на улице?

– Мы проводим опрос, – ответил Евтеев.

– И кого вопрошаете? – поинтересовался Иван Иванович.

– Всех, кого увидим. Трясем за грудки и спрашиваем, кто же тут взрывать повадился. Люди кивают на вас.

– Ну и погань, – процедил Иван Иванович. – Какие люди?

– Опрос анонимный, источники защищены, – промолвил Евтеев. – Вы не допытывайтесь… вы же хороните – чем больше народа погибнет, тем больше у вас работы, и что же открывается перед вами, как не ваша вовлеченность. С кем-то на паях?

– Я не взрываю! – вокликнул Иван Иванович. – Скажи ему, Марина!

– За вас, Иван Иванович, я не поручусь, – сказала Саюшкина.

– А за кого ты… за кого ты можешь-то? Материальнее, да, трупы мне нужнее, но здесь нельзя отбрасывать и политику, и психов… и лесника! И страдающего без жены фермера! И уголовника «Косматого», и художника-композитора Юпова… стиль Юпова – декаданс. Смысла этого слова я не знаю, но слово это нехорошее. Употреблять его он не гнушается.

СОСТОЯЩЕЕ из одной комнаты жилище художника-композитора Юпова без видимой системы испещрено изнутри пятнами краски. В том числе и окно.

На полу раскрашенные обломки грампластинок, на стенах помещенные в рамы чистые холсты; нагнувшийся Юпов разглаживает на себе мятые штаны.

За занавеской, разделяющей помещение надвое, Виктория переодевается к выходу в свет.

– Ты еще не оделась? – спросил Юпов. – Мне зайти и посмотреть?

– Не вздумай. Я тут же от тебя перееду.

– Да и переезжай, – пробормотал Юпов. – Напросись в салун посудомойкой и хозяин тебя приютит.

– У него есть кому мыть посуду, – промолвила Виктория. – И к чему ты о нем – это подло… он бы не взял меня даже в стриптиз. На все это у него имеется Варвара и он с нею приветлив. В постель не затаскивает. Лучше бы он с ней переспал.

– С твоей блудливостью ему в жизни не сравняться, – сказал Юпов.

– Вероятно. Но с тобой я не сплю.

– Я и не уговариваю, – сказал Юпов. – Заприметив тебя тогда, в салуне, я подумал, какая интересная дама. Прежде она тут не объявлялась. Откуда же она тут взялась? Я к тебе подошел и выяснил, что ты приехала из столицы и остановиться тебе не у кого. Я позвал тебя к себе. И хотя мы спим в разных кроватях, я не разочарован. Для моего творчества ты незаменима – ты позируешь мне, когда я рисую, позируешь, когда я пишу музыку, для живописи подобное обыденно, но без тебя, как модели, я бы и при создании симфоний не обошелся. Раздевайся ты догола, они бы получились поярче. Пожирнее…

– Я толстая? – спросила Виктория.

– Пожирнее в том ракурсе, что погуще. И я бы партитуры не складировал – у меня бы их вырывали. Платили бы рекордные гонорары! Окружали почетом. За громкое имя и картины бы скупали. Помнишь мой шедевр «Женщина под обвалом»?

– Ты его не вывешиваешь, – сказала Виктория.

– Он у меня в хранилище. Скручен и отринут. Ты во что переодеваешься?

– В коричневое, – ответила Виктория.

– В нем я тебя повстречал, – промолвил Юпов. – Хозяин смотрел на тебя сухо, ну а я повелся… воспылал к тебе художественным чувством. Как мужчине, прока мне от тебя никакого. Освободить от тебя мою душу я не сумею – живи…

ПЕРЕЖИВАЯ приступ дисгармонии, художник-композитор Юпов томится в салуне.

Сидящий за стойкой Захоловский воротит нос от глядящей на него Виктории; Александр Евтеев с Мариной Саюшкиной перешептываются между собой; представитель государства Чурин рассеянно следит за лениво танцующей Варварой Волченковой; почтальон Гольцов прихватывает вилкой слипшуюся вермишель и, потряхивая приподнятым комком, обдумывает недавние события.

– Сегодня я заезжал к твоей матери, – сказал Гольцов художнику-композитору Юпову. – Завез ей рекламную бумажку насчет банковских вкладов с максимальным процентом и государственной гарантией. Доход у нее твердый, пенсионный – руководство обязывает нас стараться вытягивать у таких граждан все их деньги. Ты, Юпов, не взыщи. Я не по собственному умыслу.

– Опять ты эту волынку заводишь, – вздохнул Юпов.

– Ни в коем разе, – сказал Гольцов. – Я не о том, что ты существуешь на ее пенсию – я только указал причину, почему я был там, где я задремал и… досадный случай… по заверения твоей матушки, я орал во сне в голос. Она меня будила, но я орал и орал… открыл глаза и орал. Еще не проснулся.

Евтеев засмеялся.

– По-твоему, это весело? – спросил у него Гольцов.

– Не драматично, – ответил Евтеев. – В теоретической плоскости. А что с тобой творится по факту, не проглядывается ли в тебе некоторая неизлечимость, без специального образования не скажешь. С медициной у вас как?

– Докторов нет, – ответил Чурин. – Милиции нет, пожарных нет, у нас же провинция – суровый край. Край… не тебе? Что ты тут подзабыл? С издевками ты перехлестываешь. Над «Косматым», теперь над почтальоном… ты осмелел.

– «Косматый» мне, как родной, – сказал Захоловский.

– А почтальон вместе со мной работает на государство, и я за него при наличии возможности всегда заступлюсь, – сказал Чурин. – Если его собственная голова ведет себя нечестно и терзает измотавшегося трудягу кошмарами, я ему в отношениях с ней не помощник, но от наружных нападок почтальона я огражу. Ты понял, от чего я тебя предостерегаю?

– Я к вам прислушался, – сказал Евтеев. – Охватил всех вас одним взглядом.

– И мы уместились? – спросил почтальон Гольцов.

– Зрелый человек об этом бы не спросил, – промолвил Юпов. – Он не отличает стол от черепахи и свою ставку удваивает. На черепаху. Бросая деньги на стол. Интересное решение. Подлинное бытие. Оно самобытно, а дурость тривиальна, лишена оригинальности… вставай, голубка.

– Ты мне? – спросила Саюшкина.

– Уводи своего мужчину, – сказал Юпов. – Довольно ему на мордобой переть.

НЕУДОВЛЕТВОРЕННЫЙ Александр Евтеев открывает ключом дверь в номер. Заходит в комнату и, не включая света, доходит до окна.

Когда он его расшторивает, свет загорается.

Щелкнувшая выключателем и не закрывшая дверь Саюшкина на сближение с Евтеевым не идет.

Он и она на разных концах комнаты. На равном удалении от горящей под потолком лампы.

– Мы вовремя ушли, – сказала Марина. – Между собой они просто собачатся, а на тебя бы налетели и измордовали. Всем когалом.

– Джентльмены так не поступают, – сказал Евтеев.

– Какие они джентльмены… благородства в них, как в нашем лесу апельсинов – мелкую ягоду бери, но за крупную, если и найдешь, руки оторвут. И это тому, кто не борзеет, а ты, прости меня, напрашиваешься. Не жалеешь ты себя. Приляжем?

– Я бы не спешил, – сказал Евтеев. – Из-за стола меня практически выдернули, и я ощущаю, что не досидел… не договорил. Мое положение промежуточно – то ли в постель завалиться, то ли в дискуссии поучаствовать. Я тут дичаю… с кем мне поговорить? С тобой?

– Ну… я тебе чем-то не подхожу? Ты меня не принижай – со мной можно коснуться и сложных вопросов, в которых я хоть и не разбираюсь, однако что-нибудь бы бурчала, активно дополняла жестами…

– А кроме тебя? – спросил Евтеев.

– Реальному сходить к соседу, – ответила Марина.

– К «Косматому»?

– К тому, кого кличут сектантом, – сказала Марина. – Что он за тип, неясно, но, видимо, уравновешенный, иначе бы он в четырех стенах не усидел. А он запросто. Как-то управляется – с выходами из номера не частит. Его делу это не мешает. Если он сектант, оно у него связано с Высшим, с религией – бросаться на тебя он не должен, но и ты его не нервируй. Ехидство попридержи. Над почтальоном смеяться одно, а над Богом другое: вздумаешь над Ним насмехаться, сектант тебя разорвет. Сектант свиреп и жесток. Он тебе не православный батюшка.

– Свет он несет не для того, чтобы согревать, – промолвил Евтеев. – Пойдем знакомиться.

АЛЕКСАНДР Евтеев и последовавшая за ним Марина Саюшкина вышли в коридор.

В комнате Григория Доминина, куда Евтеев вошел, не постучавшись, они, помимо сектанта, увидели Дрынова – сложив руки на груди, двое мужчин расхаживали по номеру в умонастроении несомненно философском.

– А-ааа, у вас тут не одиночество, – протянул Евтеев. – Мы потом зайдем. Или нам больше вообще не заходить?

– Да вы оставайтесь, – сказал Доминин. – Милости просим. Присаживайтесь на диван, становитесь к окну – вместе, раздельно, как пожелаете. Ваше нахождение здесь опасностей для нас не создаст.

– Для кого, для нас? – осведомился Евтеев. – Для вас с Дрыновым? Для всех нас?

– Я сказал «для нас» уже с учетом вас, – улыбнулся Доминин. – Пришедших ко мне мужчины и женщины. Вы счастливая пара?

– За нас двоих я не отвечу, – промолвил Евтеев. – Поинтересуйтесь у Марины. Пусть она вещает. Глядя на Дрынова.

– Да что ты, не нужно, – сказала Марина. – Все быльем поросло, забыто все, пережито, Дрынов во мне умер. Я тебя, Дрынов, ни за что прощу!

– Грустно, – вздохнул Дрынов.

– Не очень здорово, – кивнул Доминин. – А в чем, девушка, он перед вами провинился?

– Кое-чем, – пробормотала Марина. – Не хочу распространяться… расковыривать при вас старые раны мне неудобно. Из-за Дрынова… он был моим любовником!

– До того, как им стал он? – указав на Евтеева, спросил Доминин.

– Угу, – кивнула Марина.

– Я ей не любовник, – сказал Евтеев. – Я ее кузен Кузьма, спрыгнувший с отплывающего айсберга, чтобы за нее поквитаться. Мне приступать?

– Снова ты несерьезен, – промолвила Марина. – Говоришь тебе, говоришь… как об стенку горох.

– Кузен Кузьма – это концептуально, – сказал Доминин. – Но до вершины духа при таком состоянии ума не воспаришь. Ирония – топливо жидкое. Для земных передвижений оно еще сгодится, а ввысь не унесет, ни на сантиметр с поверхности не поднимет.

– Кому она сдалась, эта высь, – пробурчал Евтеев.

– Мне, – сказал Дрынов. – Сидевшему за рулем и проброшенному взрывом в длину – не в высоту… сердце у меня сжалось. Словно бы пальцы в кулак. Я не беспокоился. Тем, что я отныне безработный, не изводился. Во мне засела неопределенность менее приземленного порядка. Позвавший меня к себе «Косматый» заварил чифиря и для отвлечения меня от моих дум взялся травить о зоне, о технике ограбления товарных поездов, о перегоревшей в карцере жар-птице… электролампочке. Насчет нее я переспросил, но в основном не вслушивался, был не там… «Косматый» ухмылялся и по-отечески говорил: «мне тебя, Дрынов, не заболтать. Жилы у тебя на лбу не разошлись, мыслишь ты, братец, отчаянно – иди-ка ты через стену». Я не вникнул, спросил, чего, куда, как же я через стену, она же… «Не тупи, – сказал „Косматый“. – Иди к нему через дверь, и он с тобой побакланит о таких делянках, на которых, чем их не засаживай, всходит большое и с плодами – не пустоцвет». Так он сказал о том, к кому я пришел. Меня тут приняли. Поинтересовались самочувствием, и, когда я поведал, что у меня стряслось, мне разъяснили, почему и к чему я переменился. Во мне прорезалось божественное, и оно меня поведет… вымаливать у представителя государства новый автобус я не стану.

В ОСВЕТЛЯЕМОЙ повсеместной заснеженность тьме представитель государства Чурин приближается к многоэтажному дому.

Перед входом в подъезд на пути у представителя государства обнаруживаются укутанные в рванину женщина и старик – притаптывающая Ангелина Лапикова и остекленевший не в связи с опьянением Игнат Мартынович Свиридов.

Вздернув голову, представитель государства их высокомерно обходит.

– Уважаемый! – воскликнула Ангелина. – Вы – это он, я не перепутала? Тот самый, который от государства?

– Ну, тот, – проворчал Чурин. – Тебе-то что?

– Я к вам за спасением, – сказала Ангелина. – Мне нечем топить мою лачугу – дрова все истоплены, и сколько одежды я ни натягивала, от трясучки она не уберегала, колотун-то бил знатный, меня так трясло, что от движения я возмечтала было согреться, но черта с два, и я запаниковала. Концы-то отдавать, сами понимаете…

– А старик? – спросил Чурин.

– Он не со мной. Задачи мы не согласовывали – привязался, да и поплелся… не сказала бы, что непременно к вам. Оторваться я, конечно, пробовала, но он настигал. Резервы в себе изыскивал.

– Старая закалка, – промолвил Чурин.

– И не говорите. Моя безвыходность для Мартыныча – чистый смех. Дров у него не стало еще осенью, когда он растапливал печь, чтобы грибы засушить. От грибного аромата его воротит, а для угощения, если кто придет, они служат ему, как ничто. Дядька-то он хлебосольный. Всеми забытый, печальный… веселиться он умеет! Под настроение он вам и гапака заделает, и на ложках сыгранет, Мартыныч у нас огонь! А у меня огня в доме нет…

– Зажги спичку и будет, – сказал Чурин.

– У такого крошечного не отогреешься. Только расстроишься – вот он огонь, а дубею, ничего с собой поделать не могу, и из-за мебели досада, я же всю сожгла, и мне ее не вернуть, а холод вернулся! Огонь сожрал мою мебель и погас! И я том же окоченении, что и раньше, когда мебель у меня была. Стол, этажерочка… мало, что стулья – кресла. Мягкие, с вишневой обивкой… а я их топором! Мне бы кромсать не их…

– Меня? – спросил Чурин.

– Не вас, – пробурчала Ангелина. – К вам я поклоном.

– Со смирением, – дополнил Чурин.

– Абсолютным, – согласилась Ангелина. – Смуту бы вы мигом пресекли.

– Наверно, – задумчиво промолвил Чурин. – Безжалостно и не медля.

БЕЗВКУСНО, но богато обставленная квартира представителя государства Чурина.

Вытянув руки по швам, не раздевшийся Игнат Мартынович Свиридов стоит у придвинутого к нему стула ни во что не вникающим столбом – смотрящий на него Чурин атакован разнообразием приходящих мыслей.

Ангелина Лапикова, утопая в кресле, жмурится от удовольствия.

– Удобное у вас кресло, – сказала она. – Ручная работа, да?

– Сделано на заказ, – промолвил Чурин. – Не для топки печей.

– Вам и не нужно, – сказала Ангелина. – У вас батареи… я догадывалась, что они теплые, но все-таки притронулась – руку аж обожгло. Комфортно вы существуете.

– А вам что препятствует? – спросил Чурин.

– Как… вы не осознаете? К чему спрашиваете? Вы же отлично знаете, что у нас не имеется средств, чтобы выплачивать кварплату, и поэтому мы ютимся в наших…

– Об этом я осведомлен! – заявил Чурин. – Мне любопытно, почему же до сих пор терпите! Дом, в котором ты сейчас греешься, построен на ваши налоги, и что же вам мешает занять его, захватить, пользоваться электричеством, отоплением, жить по-человечески, как живу я. В доме, кроме меня, ни души! Вторглись бы, вселились, вышвырнули меня прочь, вас же много! Что вас останавливает?

– Мы нерешительны, – пробормотала Ангелина.

– И больше ничего? – осведомился Чурин.

– Еще взрывы. За своей хибарой каждый приглядит, а в доме, где полно квартир, бомбу заложить проще. Народ это в расчет принимает – люди у нас с соображением. Взрывы-то не прекращаются, шесть хибар ими сметено… и автобус. Ваш дом пока стоит, но народ считает, что и вы хлебнете. Когда-нибудь и вас подорвут.

– Народ бы не возражал, – промолвил Игнат Мартынович.

– Я рад услышать ваш голос, – сказал Чурин. – Вы, кажется, чем-то владеете… обладаете.

– Ничем, – сказал Игнат Мартынович.

– Я об информации, – сказал Чурин. – Покушение на меня не готовится?

– Вряд ли.

– Вы меня успокоили, – сказал Чурин. – Вы – умудренный, поживший человек… ответьте мне откровенно. В старину было лучше?

– Не было, – ответил Игнат Мартынович. – Никогда не было. Я бы помнил.

ВЗБИВАЯ кулаком трансформирующуюся от ударов подушку, представитель государства Чурин ходит по спальне в раздумиях, имеющих прямое отношение к судьбе его родины.

Голову Чурина раскаляет мрачная подборка из войн, бунтов, революций, лагерей, коллективизации – в спальне появляется Ангелина Лапикова.

На ней только застиранная комбинация.

Женщина выпячивает грудь. Проводит рукой по волосам.

– Вы меня узнаете? – спросила она.

– Что это за разговор? – проворчал Чурин.

– Вы впустили меня к себе. Спасли нас с Мартынычем от смерти. Я обязана с вами лечь.

– Нет, – поспешно сказал Чурин. – Я тебя не принуждаю.

– Тогда это дар. И вам придется его взять. Взять меня… иначе я не засну.

– И не спи, – процедил Чурин. – Сколько можно спать! Я применительно к тебе, как к народу.

– О народе я бы поговорила, – сказала Ангелина.

– Поболтай о нем с Мартынычем – он говорит немного, но весомо.

– А что с дровами? – спросила Ангелина.

– Бесплатно дров я тебе не дам. Сначала тебе, потом прочим, и склады опустеют, принципы нарушатся. Завтра спозаранку вы с Мартынычем отсюда исчезнете. В будущем у моего дома не стойте – одного раза с вами мне за глаза.

– Свою заботливость о простых людях ты проявил, – пробормотала Ангелина.

– Меня захотелось распросить вас, отчего же вы такие покорные. Тебе понятно?

– И ежу понятно, – сказала Ангелина. – Может, мне Мартыныча разбудить и вместе с ним до рассвета уйти?

– Ты не горячись. Я говорил тебе: не спи, но ты ложись и спи. Я вас не выгоняю. Когда взойдет солнце, вы бесконфликтно, добровольно удалитесь сами. И… прими! Уноси с собой понравившееся тебе кресло – пусти его на растопку. Растрезвонь по округе о моей щедрости.

ПО КРОМКЕ леса едет гусеничный вездеход. Им рулит Александр Евтеев, разгоняющий его до предела, несмотря на видимые сложности с управлением.

Рискуя прикусить язык, слизывающий пот Александр Евтеев борется.

Скучающую Марину Саюшкину тряска и метания не будоражат. Деревья, снег, они обозреваются ею и вместе, и друг от друга отдельно; получаемые впечатления негативны.

Вина перекладывается на Евтеева.

– Я все здесь знаю, – проворчала Саюшкина. – Мне неитересно кататься по району, который я ногами весь исходила – пейзаж-то прежний. Проносится быстрее, но более занимательным от этого не становится. Я бы осталась в салуне. Чего мы оттуда сорвались?

– Мы едем искать твоего отца, – сказал Евтеев. – Мы его уже ищем.

– Я не предлагала его искать, – промолвила Саюшкина.

– Это, Марина, тебя не красит. Как любовница, планку ты держишь, но, как дочь, пала ты весьма низко. После взрыва вашего дома лично ты благодаря мне на улице не осталась, а что выпало твоему отцу, похожая удача или неприкаянное бродяжничество, он нас не оповестил. От него ни слуха, ни духа. Ты мне не напомнишь, почему вы с ним кто куда разбрелись?

– Взрыв нас слегка поранил, – сказала Марина.

– Осколками?

– Шумом, – ответила Марина. – В моей голове зазвенело, а в отцовской, допустим, затрещало, и мы что-то делали, но отчета себе не отдавали. Мы не бесились – хранили благопристойность… без рассудительности. Где ты научился водить вездеход?

– У меня всесторонняя подготовка.

– И стрелковая? – поинтересовалась Марина.

– Меня учили ограничиваться переговорами. На них вышибать все, что мне надо. Чтобы добыть вездеход, на полную я не раскрывался – представитель государства выделил мне его великодушно… с пожеланием отыскать твоего отца, человека и гражданина. Сам представитель из-за загруженности не выбрался, а мне рекомендует поискать тщательно: покрутиться по лесу, заехать на озеро… не толкает ли он меня на погибель? Вездеход – машина тяжелая, и если лед на озере толщину подрастерял, мы провалимся и упокоимся. Рыбы до нас не доберутся, а то чудовище… железо оно прогрызет. Я слышал, оно и летать может. Что у вас говорят про чудовище?

– До того, как приехал исследователь, народ и не предполагал, что у нас в озере чудовище, – сказала Марина. – Теперь знаем, но не верим. Считаем исследователя придурком. Он твой одноклассник, и тебя, должно быть, коробит, когда я о нем… в таком тоне.

– Ничего, – сказал Евтеев. – Правда дороже.

ЗАВЯЗЫВАЯ под подбородком тесемки рыжей шапки-ушанки, исследователь Брагин сбрасывает тапочек и хочет попасть ногой в валенок; присущего выдающимся людям умения выполнять несколько действий одновременно он в данном случае не проявил – тесемки из-за излишнего натяжения порвал, в валенок не попал, но невозмутимость ему не изменила.