Стеклянный человек

Я смотрел на них и думал, какой же я ничтожный, совсем без тюнинга. Меня не пустили в «Кококо», но даже в «Зите и Гите» я выгляжу как одноклеточное. Как фен Valera, который висит на стене в гостиничной ванной. Как белые гостевые тапочки «эконом». Как завтрак до 10.30: яйцо, половина сосиски, йогурт с ванилью, кекс. Зачем я живу, Господи?

А в ответ только: кококо.

Storytel

Тексты из этого раздела впервые были опубликованы в блоге Storytel

Автор выражает благодарность редактору Storytel Сергею Верескову за помощь в работе над созданием этих текстов.

Как я спал с критиком: рассказ о сложном пути в литературу

Вы когда-нибудь спали со своим критиком? Я спал.

Познакомился с ним я заочно, еще из Ташкента. Это был, кажется, 2004 год, когда я впервые отправил свои тексты на премию «Дебют». Как настоящий графоман я домогался оргкомитета – получены ли мои сочинения? (В те годы электронные письма не всегда доходили.) К удивлению, пришел ответ ридера: да, получены. Это и была ловушка.

Теперь я стал домогаться комментария к своим рассказам. И единственным правильным ответом было молчание. Или сообщение, что тексты не рецензируются. Ждите.

Но мой ридер ошибся. Дважды. Первый раз в том, что стал мне отвечать. Второй раз – сутью самого ответа.

Ответ звучал так: ваши тексты в первой тысяче лучших.

*эмодзи стыда и ужаса*

Но это было еще не все. Ридер сообщил, что есть два вида таланта – природный и трудовой. Первый дается от рождения, а второй – есть результат труда и работы над собой. Я отлично помню, что ридер написал мне: «Природного таланта у вас нет». Но добавил, что трудом я могу добиться успехов. Некоторых. Возможно.

Сказать, что это был худший ответ из всех – не сказать ничего. «В первой тысяче лучших», «природного таланта нет». После такого кончают с собой. Или с критиком – но до него было не дотянуться. Я не помню, как пережил это. Наверное, я много мастурбировал. Но даже это я не могу вспомнить точно. Память скрыла от меня этот ужас.

Но я продолжил писать.

В 2007 году я попал в лонг-лист «Дебюта» сразу в двух номинациях – в «Малой прозе» и «Драматургии». В последней поднялся в шорт-лист. И в конце концов получил главную премию как драматург.

Пару дней перед церемонией мы, молодые литераторы, жили в пансионате Липок. И так вышло, что мест для всех участников не хватило. Я узнал, что одну ночь проведу в комнате с соседом. Ок, что ж поделать. Но когда я пришел в номер, то увидел там одну большую кровать. Поискал вторую – нигде нет. Что ж, я решил, что это не самое страшное испытание для русского писателя. Они проходили через дуэли, каторги, казни. А я не пройду через постель? Пройду, конечно.

Зато в пансионате был бильярд и жирная кухня! И весь ужас литературы. Все эти годы школа защищала меня от живых авторов – они были мертвы и мумифицированы. В пансионате я выяснил, что живой писатель – это пьяный мужчина в дырявых носках. Или женщина, допившаяся до мужского лица.

Днем я ходил на семинары. Здесь нам говорили, что литературой мы не сможем зарабатывать. Что жизнь в Липках – последний раз, когда завтрак, обед и ужин даются нам небом. Но все это скоро кончится, еду придется добывать самим. Это было по-настоящему ценным и правдивым замечанием. Все, что касалось литературы, я прослушал или забыл.

Вечером накануне церемонии мы пили в номере поэта Максима Альбертовича Амелина. В номере стоял жуткий перегар, а окно, как назло, заело. Открывать его пытались все – молодые авторы, Максим Альбертович и еще кто-то из титанов литературы. Все по очереди штурмовали окно. Но оно смеялось над нами. Я тоже подошел, повозился и – о, чудо! – открыл. «Как вам это удалось?» – спросил Амелин. «Отец показывал». – «Ваш папа домушник?» – «Нет, инженер». – «Инженер родил драматурга».

Лежа рядом, я думал: «Как доказать ему, что у меня есть талант? А что, если…» В уме пронеслись все возможности – от убийства до содомии.

Ночью, после пьянки с поэтами, я пришел в номер и лег на кингсайз. Помню, что слева. А часов около трех пришел мой сосед – критик, прозаик, поэт, педагог. Пьяный, конечно. Снял штаны и грохнулся на кингсайз справа. Захрапел.

И вот, лежа рядом с ним, я понял… Да. Мозг все сопоставил: письмо, инициалы, стиль. Это он написал мне тогда, в 2004 году, что у меня нет природного таланта. Это он отвечал мне. Он поставил меня в «первую тысячу лучших». Он.

Я смотрел на его седую голову, храпевшую в темноте. Эта голова сочинила тексты, опубликованные в «Вопросах литературы», «Дружбе народов», «Знамени». Настоящий литератор, не как я. Лежа рядом, я думал: «Как доказать ему, что у меня есть талант? А что, если…» В уме пронеслись все возможности – от убийства до содомии. Я поразился себе: какое воображение! Это у меня нет таланта? Три минуты до столовой, там забытый нож, вытереть рукоятку от жира. Обратно в комнату. И как в романе Агаты Кристи – двенадцать ударов по одному телу. Но что это? Критик открывает глаза, как старуха из «Пиковой дамы». Он запускает пальцы в ножевые раны, вынимает их и говорит: «Даже этого ты не умеешь, Печейкин…» Я роняю окровавленный нож, отступаю до стены и зеркала. Мертвый критик, прозаик, мужик хохочет. И горит. Прочь, страшное видение!..

На следующий день я получил свою премию. Ну и что… Ведь боль не утихла до сих пор. Мой критик был прав. Все эти годы я смотрю в литературу как в тиндер. И должен признать – да, все дается или сразу, или кучей фильтров, ракурсом, втянутым животом.

Талант, развитый трудом, влачится, как раненая нога. А природный поднимает, как крылья. Есть тексты, написанные на небесах. А я пишу в метро, в Evernote…

Но все, что дается природой, живет коротко. Как завтраки в «Макдоналдсе» – до 10.00. А потом наступает наше время. Тех, кто проснулся поздно. Тех, кому воображение не давало уснуть.

Мы переживем вас, талантливых от бога. Потому что бога нет.

Знайте, я никуда не уйду из первой тысячи лучших. Я буду вечно жить на 999-м месте. Вечно.

Ну, [блин], и театр: рассказ о том, как один спектакль чуть не сгубил его автора

Несколько лет назад я опубликовал краткую версию этой истории в «Живом Журнале». На следующий день у Театра. doc меня встретил его худрук Михаил Угаров.

– Валера, у вас есть мозги? – спросил он, закурив.

– Михаил Юрьевич? – переспросил я.

– Я когда прочел ваш пост, то подумал: «Вот [дурак]!»

– Михаил Юрьевич?

Угаров затянулся сигаретой и сказал уже спокойнее:

– У нас и так проблемы, а вы такие вещи публикуете…

Конечно, я тут же удалил пост. Но с тех пор эта история стала частью моего устного репертуара. Бродский, чтобы показать свою особую расположенность к гостям, говорил: «Хотите, я разбужу для вас кота?» Я, чтобы показать расположенность, вспоминал в лицах события того вечера.

Прошло много лет, и я могу рассказать вам эту историю. Но все же заменю некоторые имена – из уважения к участникам событий.

* * *

Итак, 2008 год, у Театра. doc юбилей. Показывают «Соколов», мою первую пьесу. Спектакль шел на площадке в Трехпрудном переулке. Те, кто там был, помнят – это было подвальное помещение, чьи окна выходили на улицу. Лето стояло жаркое, и окна были открыты. Поэтому из зала зрители могли видеть пару сильных мужских ног. Они принадлежали драматургу Кириллу Комарову – автору жестких и сочных текстов. В зале шел спектакль, а на улице к ногам Комарова опускался вечерний туман, заливаясь в окна…

Я в зале. Среди зрителей еще один драматург – Жанна Николаева. Она сидит на одном из дальних мест, ряду на третьем-четвертом. И вот в конце второй сцены Николаева встает и идет к выходу. «Ну ничего, дорогая моя, я тоже уйду с твоей пьесы», – думаю я. Нас разделяет буквально полшага, когда Николаева вдруг… падает. Буквально у моих ног.

Это так неожиданно, что несколько секунд я просто смотрю на нее. Парень-зритель хватает Николаеву за ноги и кричит мне что-то. Он хочет, чтобы я брал за подмышки. Беру. Несем на улицу, на воздух. Кладем Николаеву на стулья. Она спасена.

Я остаюсь охранять тело Николаевой. Спектакль решено продолжить.

Итак, я сижу перед театром и глажу Жанну по голове.

– Прости… – говорит она, открыв глаза.

– Ничего, ничего, маленькая моя, – глажу я ее, – я приду на твой спектакль и проблююсь в зале.

Мы улыбаемся друг другу. Тут, казалось бы, можно опустить занавес и закончить историю. Но она только начинается.

Как вы помните, из зала мы видели сильные ноги драматурга Комарова. И вот теперь мы на улице, у его ног. Комаров стоит рядом и смотрит на нас очарованными глазами. Он смотрит будто сквозь нас – куда-то в иномирие. И тут я начинаю догадываться, что… Его ноги окружал не вечерний туман… Это дым, исходящий от самого Комарова.

Догадка моя превращается в двух крепких мужчин в штатском. Они быстро подходят к Комарову. Мелькают корочки из красного балакрона. Предъявляют удостоверения, а с ними и вопрос – что вы курите? Показывают на бутылку в руках Комарова. Скажем так, назначение у нее, как у древнеиндийской «ловушки снов». Она помогает грезам войти в этот мир.

Мужчины давят на Комарова, звучит фраза «Уберите руки». Это мужчины пытаются его обыскать. «Я сказал, руки уберите». Но мужчины настойчивы. Один из них хватает Комарова за оборотную часть. Но Комаров столь же проворно опускает руку в задний карман. Пальцы выбрасывают на асфальт нечто. Какие-то кристаллики.

Дремавшая на мне драматург Николаева поднимает голову. Она смотрит на кристаллики. И тут я понимаю, что было причиной ее обморока. И это не моя пьеса. Нет.

И вот эти кристаллы, пролетев по воздуху, падают мне под ноги. Один из ментов кидается ко мне с криком:

– Что он бросил?

И тут мы смотрим друг на друга – я и мент. Он атлет, а я писатель с физиономией долгопята. Он смотрит на меня и Николаеву, и мы в его глазах – банда.

– Что он бросил, я спрашиваю?!

– Не знаю.

Напарник держит Комарова, я поддерживаю Николаеву. Мент смотрит то на кристаллы, то на меня. И в это мгновение из зрительного зала раздается крик.

То, что произошло дальше, непросто объяснить, но я постараюсь. Итак, все это время шел спектакль. К этой минуте пьеса дошла до сцены, где происходит большой конфликт – между матерью и бабушкой. Мать играет народная артистка России Татьяна Владимирова, а бабушку – актер Дмитрий Уросов. В этой сцене есть свекровь, которую играет другой мужчина-актер – Денис Ясик. По сюжету пьесы бабушка лежит на полу и воет. А дочь ругается матом. Такая вот новая драматургия.

И все это через открытое от жары окно видит мент. Двух мужиков в женских халатах, один (с бородой!) лежит на полу, воет, а его матом кроет какая-то тетка.

Мент не понимает, что перед ним спектакль. В его голове все иначе: мужик с бутылкой сбросил кристаллы фраеру с телкой. А тут, в подвале, еще и притон, а в притоне – драка трансвеститов.

Мент бросается вниз по лестнице. Я понимаю: через несколько секунд он влетит в зал. И сорвет спектакль. Второй раз.

Я бросаюсь следом и делаю то, чего нельзя делать. Но я безумен от всех событий. И спектакль важней. Так я хватаю за плечи его – огромного мента.

– Стойте! Стойте! Это спектакль! Это театр! Театр!

Мент резко оборачивается, его ноздри дымятся. Еще секунда – и он меня убьет. Просто раскрошит. В кристаллы. Он делает движение-бросок. Я успеваю крикнуть:

– Это я написал! Валерий Печейкин!

Эти слова его останавливают. Почему – до сих пор не знаю. Мент смотрит на меня спокойнее, даже с интересом. Задыхаясь, я бормочу:

– Я драматург, писатель… Это пьеса… О моем детстве… Это мои мать и бабушка. Моя семья…

Он смотрит на меня, и я – на него. Мы начинаем различать лица друг друга. Я вижу волоски в его ноздрях, толстую красную шею, цепочку с желтым крестиком. Плавающий кадык. Я смотрю в серые его глаза и повторяю:

– Это я написал. Я автор.

Говорю это так, будто я Господь, который показывает Сатане созданный мир. Тот, который он хотел уничтожить. Но я не дал.

– Ну, [блин], и театр, – говорит Сатана. И обойдя меня на узкой лестнице, выходит на улицу. Его пот и дезодорант остаются в воздухе. Я слышу, как тихо в зрительном зале: начинается финал.

Закончилось все хорошо. Комарова отпустили. Николаева пришла в сознание и ушла терять его в ресторан «Рюмка». А мой спектакль доиграли. Долго аплодировали. Один зритель пожал мне руку и сказал: «[Отлично]!»

В тот вечер пьеса шла в последний раз. И это был лучший спектакль. Он сверкнул и пропал, как брошенные в воздух кристаллы.

Театра на этом месте уже нет. Лето прошло, жара тоже, окна закрыли.

Занавес.

Девочка распадается на части: рассказ о том, как автор потерял интерес к писательству

Однажды я пришел к родителям и сказал, что мне нужен блокнот и ручка. Зачем пятилетнему мальчику блокнот и ручка? «Будешь рисовать?» Я сказал, что да – рисовать. Но я солгал.

На самом деле я решил писать. Без шуток, в пять лет я решил, что буду записывать свои мысли. Какие именно – я узнаю, когда приду в детский сад и сяду на свой желтый стульчик. С него откроется вид на большую комнату, заполненную детьми. Я буду смотреть на них, и мысли придут сами. Во всяком случае, накануне так и было – мою голову заполнили фантастические идеи. Они были как утки, вспорхнувшие передо мной, а я, безоружный, смотрел на их взлет. Мне нужно было «ружье» и «собака»: ручка и блокнот.

Блокнот я помню отлично, ручку хуже. Она была тяжелой и взрослой, блокнот – в синей холодной кожуре. Я раскрыл его: вылез белый лист и корешок со следами обрывков. Вдруг в голове пробежала первая мысль! Я щелкнул ручкой, и…

И…

В этот момент я понял, что не умею писать. Это звучит глупо, фантастически и походит на вранье? Но все было именно так: перед тем как начать писать, я забыл… научиться писать. Но это меня не остановило. Я решил, что научусь писать здесь и сейчас – прямо на желтом стуле. Начну я с собственного имени – Валерочка.

Рука принялась выводить букву «В»… Но вместо нее получилась ромашка: мы рисовали их накануне. Я попробовал еще раз – снова ромашка. Тогда я начал сокращать количество лепестков. Уменьшил до трех, но получалась все равно не буква «В». А ведь букв нужно было написать еще восемь! И это только первое слово: Валерочка.

А сколько труда нужно, чтобы написать предложение. Два предложения. Абзац. Книгу!

Мысли в моей голове были такие легкие, а письмо оказалось таким сложным. Ему нужны рука, ручка, бумага. В конце концов, почерк.

Когда в начальных классах он начал появляться, все взрослые пришли в ужас. Хуже буквы выглядели только у соседки-левши – кудрявой и черноглазой Наташи. Ее переучили с левой руки на правую, поэтому в Наташиной тетради буквы выглядели как взбесившиеся пружины.

Дома меня заставляли снова и снова писать слова. Я писал одно и то же предложение десятки раз подряд. В конце концов оно превращалось в сплошную арабскую вязь, в дымный завиток. Рассказывали, что в ташкентских пригородах были целители, которые ставили диагноз… по дыму. Пациенту выдавалась палочка – обыкновенный древесный сучок, на который надо было помочиться. После этого лекарь палочку высушивал и поджигал – в завитках дыма он читал на арабском диагноз…

Мой диагноз проявлялся уже в буквах – я не мог выводить их, не отрывая руки. Позже выяснится, что я не умею соединять мысли.

Было это так. В третьем классе учитель повесила на доску большой затрепанный лист – картину Семена Чуйкова «Дочь Советской Киргизии». Нам объявили, что по этой картине нужно написать сочинение.

Дома я открыл учебник с репродукцией и внимательно посмотрел на девочку. Я никогда еще не писал сочинение. Как же это делать? Да очень просто – берешь и пишешь!

Так я и поступил. Положил перед собой разлинованный лист бумаги и корявым почерком вывел: «Девочка кудата идет». Подошла сестра и поправила «кудата» на «куда-то». Я попросил мне не мешать: ошибки – это пустяки, а я ловлю суть. Факты.

Через час сестра вернулась и ахнула. Мое сочинение выглядело так: вот девочка, куда-то идет, она в красной косынке, кофточка синяя, юбка голубая, небо то синее, то голубое, горы сзади, земля, трава торчит, не знаю какая, книжки в руках, девочка некрасивая. Плюс в каждом слове по одной-две-три ошибки.

Сестра сказала, что так писать нельзя. Это не сочинение, а телеграмма. Сестра села за стол, взяла новый лист и написала сочинение сама. Оказалось, что девочка идет в далекую школу, что в руках ее – учебники, а восходящее солнце освещает лицо, пусть и грубоватое, но лицо человека-женщины новой эпохи. Я спросил, откуда у сестры эта информация. Она ответила, что уже проходила эту картину и знает правильный ответ. А, ну если так, то хорошо. Я переписал ее сочинение своей рукой. Готово!

В школе я получил хорошую отметку. Учительница будто поверила, что я написал это сам. Но вскоре я был разоблачен – в числе многих, за кого сочиняли сестры и мамы. Нас раскрыли на изложении, которое писалось не дома, а в классе.

Перед нами поставили картину «Грачи прилетели» Саврасова. Мое сочинение в фирменном стиле выглядело так: стоит дерево, на нем грачи, они прилетели, сидят, пахнет весной. Про «пахнет весной» я украл у соседки, которая тоже это украла. Возможно, цепь наших краж вела к самому Саврасову, который по-настоящему вдохнул тогда весенний воздух, а мы выдыхали его на бумагу углекислым газом своих каракуль.

За изложение мне поставили двойку. Я рыдал.

После этого я возненавидел школу. Стал много болеть. Так много, что по несколько месяцев не ходил на занятия. Дни и ночи я проводил в температурном бреду. Однажды мне приснилось, что я надувал жевательный пузырь, но вдруг он стал надувать меня сам. Я разбудил семью ночным криком. Родители наняли мне медсестру, которая работала «с дебильными детьми». Не помню, как ее звали. Помню только, у нее были брови, как два грача, целующихся на ветке.

Однажды медсестра дала мне листок бумаги и предложила нарисовать человечка. Я изобразил овальное тельце, пирожок головы и четыре сосиски, означающие руки и ноги. Медсестра обратила внимание родителей, что я не соединил части в целое. Меня заставили пририсовать палочки – тело стало целым.

И тут меня как молнией пронзило! Я понял, чего добивались от меня учителя. Соединять буквы – в сочинение, части – в человечка, грачей – в запах весны. Люди вокруг верили, что вещи связаны. Верили, что киргизская девочка на картине куда-то идет. Дураки. Я видел, что девочка застыла в полуденном ужасе. Она смотрит на раскаленный шар над солончаковой степью. Пустынный шар в пустой пустыне. Через мгновение он разорвется и сожжет все, что освещал. Нет никакой школы, нет никакой дороги, книги в ее руках – разноцветные пятна. Девочка распадалась в девочку.

* * *

До конца школьных лет я писал такие сочинения, какие нужно было писать. Я был как маньяк, сшивающий части в бывшее тело. Вставлявший руку в пазух спины и чревовещавший: эта картина пахнет весной, а эта – горячим песком. Рыбой и морем пахнет рыбак. Литература не пахнет никак.

К старшим классам я окончательно потерял интерес к писательству. Выпускное сочинение предлагало ответить на вопрос «Кем я хочу стать?». Я ответил, что хочу стать ювелиром. Так я воплотил мечту родителей и учителей – соединять части в целое, бусы в ожерелье. Делать красиво, получать денежки.

Кажется, в финале полагается сказать: «Но все-таки я стал писателем». Но я в этом не уверен. Уверен только, что не стал ювелиром. И жизнь как бусы – идет по кругу. А я как девочка с картины – навстречу солнцу.

Дед Мороз и медаль Грибоедова: рассказ о том, что все продается – даже литературная слава

Он попросил: «Называй меня просто Сергей». От «Сергея Александровича» он устал на работе. А работал он богачом. Во всяком случае, для писательского союза, куда принес свои стихи. Не помню, как мы об этом узнали, но с утра все только и говорили: приедет он, Сергей Александрович Камынин. Бизнесмен. Его должен был принять заместитель председателя номер один, заместитель номер два. И я. Мне отводилась роль пажа, а им – охотника и гончей, загоняющей зверя в капкан.

Я встречал Камынина на улице. Он вылез из джипа, отправил водителя искать парковку и направился ко мне. Одеты мы были одинаково бедно. Только я литературный работник, а он миллионер в джинсах и пиджаке, под которым – майка с Майком Тайсоном. Я открыл дверь перед Камыниным и повел в кабинет, где два зампредседателя засели, улыбаясь, как пара капканов.

Накануне они решали: приводить ли кабинет в порядок, бриться ли? И решили, что не нужно – так правдоподобней. Поэт-богач приходит не за офисной фальшью, а к людям, какими их создал бог – небритыми и выпившими.

Камынина посадили на диван: здесь специально разобрали островок среди груды книг. Ими были завалены все поверхности в кабинете. На столе зампредседателя, кроме книг, стояли пепельница, большая немытая кружка и бутылка коньяка. Камынину все нравилось.

Начался разговор про литературу. Довольно быстро все мы признали, что современная никуда не годится. Особенно стихи.

– А свою книжку вы почему не принесли?

– У меня ее нет, – ответил Камынин.

– Ка-а-ак нет? Обязательно нужно издать!

Это был первый крючок, зацепившийся за жабры поэта. Ему нужна была книга. В твердом переплете, с предисловием. И писательский союз согласился ее издать.

Заместителям казалось, что они видят Камынина насквозь: олигарх, графоман, тщеславец. На самом деле все было наоборот: Камынин видел всех. Он дал себя «обработать». Это было похоже на то, как взрослый, играя в прятки с ребенком, позволяет найти себя в шкафу – пусть малыш порадуется.

Так союз получил от Камынина денежный взнос. Первый председатель мечтал, что это будет сумма вроде той, что Настасья Филипповна бросила в камин. На самом деле Камынин внес гораздо меньше, тысяч двадцать рублей. В союзе немного подкисли: все рассчитывали хотя бы на сотню, а лучше – на полмиллиона.

Тогда было принято решение заманить Камынина на новогодний корпоратив и там вручить ему награду – медаль с профилем классика, Александра Сергеевича Грибоедова. Камынин, получив медаль, распробует вкус славы. И захочет еще. Еще и еще захочет он! И уже не отделается двадцатью тысячами. Нет!

Новый год писатели отмечали в банкетном зале на Лубянке: одна из «силовых структур» сдала зал в аренду. Зал был огромный, с роялем. У входа дежурила пара солдат. Моей задачей было встретить и привести Камынина. Также мне поручили сопроводить трио музыкантов.

Музыканты пришли раньше Камынина: красивый скрипач, некрасивый виолончелист и милая пианистка. Играли они за еду. Буквально. Но отказывались есть до выступления.

Камынин задерживался. Сначала на час, потом на два, а потом его вовсе перестали ждать. И напились. Кричали тосты, играли в резиночку, в лопни-шарик. В итоге на празднике осталось четверо трезвых – я и трио.

Музыкантов готовили к приходу Камынина: они должны были заиграть туш при его появлении. Но все пошло не по плану. Председатель решил, что классическая музычка прозвучит неуместно. Пошло. Поэзия должна быть немного глуповата, но не пошловата. Новый все-таки год, праздник, мандарины. Нужно просто включить в колонках «В лесу родилась елочка» или джингл-белс.

Камынин пришел с женой и Мэрилин Монро на майке. Заместители разбудили главного председателя, чтобы он вручил бизнесмену медаль. Но председатель уже напился и говорил на выдуманном языке. Решили, что медаль будут вручать Дед Мороз и Снегурочка: им можно быть веселыми и пьяными. Решили это «обыграть».

Дед и Снегурочка вытянули Камынина на сцену. Дед в оранжевом костюме был писателем-фантастом, а сизая Снегурочка – секретарем союза переводчиков. «Вот и ты! Тебя так ждали! Праздник начинать не начинали!» – пробасил дед. Снегурочка облепила губами микрофон и засипела: «Ты талантлив, как Моцарт, и высок, как фонарь. Всем хорош, но от нас лишь деталь – Грибоедова медаль!» Они ржали, хохотали, перепутали коробочки Грибоедова и Твардовского. Взяли правильную, Снегурочка с минуту пыталась ее прицепить, потом плюнула и сунула медаль Камынину в кулак. Поцеловала.

Жена, взятая Камыниным, чтобы наблюдать за его торжеством, наблюдала за его позором. «Читай стихи, Сережа!» – крикнул кто-то. Камынин вынул айфон и прочел с экрана:

Когда вокруг позор,Когда все карты битыИ хочется, как иволга, кричать,Тогда я выбираю быть как бог:Смотреть на все,Но и на все – молчать.

Снегурочка облепила губами микрофон и засипела: «Ты талантлив, как Моцарт, и высок, как фонарь. Всем хорош, но от нас лишь деталь – Грибоедова медаль!»

Мэрилин Монро на майке перекосило. Камынин ушел. За ним бежала жена и я. Она молчала, а я бормотал какие-то извинения. Камынин улыбнулся, как суфий, и вложил мне в руку фантик. Оказалось, пять тысяч рублей. Я ахнул, но сжал. Они ушли.