Фома и Ерёма. Сказ

Глава 2

Глава 2. Как Фома не смог улететь и ходил на Северо-Запад.

Фома бежал к реке, но его уже догоняли. Оторваться от преследователей надежды не было – босые ноги кровоточили (проколол в поле каким-то шипами), спрятаться было негде (вокруг бахчи, где тут укрыться), да и те, кто гнался за ним, явно были быстрее и крепче. Они всё ближе – такие же босоногие пацаны в лохмотьях, орут за спиной:

– Гони ляха! Ляха бей!

Фома подбегает к обрыву над рекой, видит, что дальше бежать некуда. Если прыгнуть вниз – точно ноги переломаешь, а целые ноги ему еще понадобятся. Он замедляется, останавливается и начинает синхронно взмахивать руками – плавно и даже немного величественно. Преследователи догоняют его, окружают на краю обрыва – но не решаются напасть. Ведь перед ними, на краю – тощий пацан, на вид лет восьми, но он не трясётся от страха и не плачет – а старательно машет руками, переступает ногами и похоже собирается взлететь.

Я – птица! – орёт Фома.

Ты – лях, и походу тронутый – говорит Юрко, самый высокий и грязный из пацанов.

Фома понимает, что настал тот самый момент, от которого зависит развитие всех последующих событий. Либо его прямо сейчас изобьют, да вдобавок все в детдоме начнут считать сумасшедшим (а это еще хуже), либо – ему нужно стать птицей и взлететь.

И он взлетает. Точнее – прыгает с края обрыва вниз, успев один раз красиво и плавно взмахнуть худыми руками. Он успел рассмотреть, чтоб под обрывом – там, где ласточкины гнёзда – есть небольшой уступок – поэтому и прыгает прямо на него. Пацаны этого уступка не видят, поэтому – на какие-то секунды – им кажется, что Фома сиганул с обрыва в пропасть, а это для них точно ничем хорошим не кончится. Поэтому обречённо заглядывают вниз – и видят, что Фома жив-здоров, сидит на своём уступке метра на полтора ниже них и держит в руке крохотное ласточкино яйцо, которое успел вытащить из гнезда. Более того – он им улыбается и спрашивает:

– А вы видели когда-нибудь птичий хер?

Детдомовские пацаны считают себя весьма опытными – повидали они много – но птичьего хера никто из них никогда не видел, и даже не задумывался о том, есть ли вообще у птиц хер. Их отношение к Фоме меняется – во-первых, чтобы его избить, надо сначала вытащить наверх, а во-вторых – на их глазах он только что совершил довольно смелый по пацанским меркам поступок, да и вообще похоже этот лях – субъект странный, но интересный.

Они протягивают руки Фоме, чтобы вытащить его наверх, но сначала он передает им снизу крохотные ласточкины яйца. На каждого – по три штуки – и они вместе пьют их сырыми, сидя на краю обрыва над рекой и помахивая ногами – ноги Фомы тоже остались невредимыми. Болтают обо всём на свете – как и принято у всех пацанов в возрасте восьми – десяти лет. Юрко протягивает Фоме руку – кроме обычной нормальной грязи, она почему-то еще и в краске – и говорит:

– Ты вроде нормальный пацан, лях.

– Я – не лях. Я – Фома.

***

Этот детдом – в селе Красносёлка у города Гайсин в Винницкой области – для Фомы был уже четвёртым по счету. Он не знал, сколько ему точно лет, зато считать и читать умел исправно – и уже одним этим отличался от всех остальных детдомовцев, которых встречал на своём пути. Где научился грамоте – он не помнил, да вообще воспоминания о первых годах жизни были весьма смутными. Как фотокарточки.

Фома помнил, что у него была большая семья – дед с огромной головой под потолок, два молодых парня, сестра (которую вроде бы звали Любой), отец и мать. Вот почему-то лицо отца он вообще не запомнил, а мама была светловолосая, с голубыми глазами, пахла тестом и молоком. Мама была добрая и грустная. Каким был папа – он запомнить не успел.

Он знал, что родился в Холмской губернии (сейчас это город Хэлм на востоке Польши). Что когда началась большая война, отец ушёл на фронт унтер-офицером. А потом бои начались возле его дома – и он лишился матери – но не помнил, как это произошло. То ли она погибла при обстреле или бомбёжке, то ли просто потерялась – точнее, потерялся он, поскольку совсем маленьким оказался в детском приюте при женском монастыре где-то на окраине Рязани. Тот приют был небольшим – детей в нём было не больше пятнадцати. Но уже там Фома научился грамоте – и мог читать письма с фронта от отца – унтер-офицера русской императорской армии Петра Щуцкого. Из этих писем он и узнал, где родился. Только отец не написал – когда. Поэтому датой рождения выбрали день, когда его привезли в приют – 10 ноября. Но на месте года рождения – оставили прочерк. Письма от отца приносили в приют какие-то молодые люди. А потом их перестали приносить. Фома спрашивал – почему? Сначала ему ничего не объясняли, а потом сказали, что его отец пропал на фронте без вести – поэтому и писем больше не пишет. Фома не очень понял, что такое «пропал без вести» – не мог же отец просто взять и куда-то исчезнуть, тем более он ему многое еще не успел рассказать про семью, маму и год рождения. Но потом другие дети ему сказали, что пропал – это значит, погиб на войне. В том приюте у многих так было.

В том рязанском приюте монашки называли Фому «ангелочком» – и когда приют посещали архиереи и архимандриты, то его выпускали к ним с приветственным обращением. Фоме не нравилось встречать архимандритов – они были толстые, бородатые и в странных золочённых одеждах. А еще ему приходилось целовать их руки – иногда они наклонялись над ним, целовали в макушку и называли его «чадо». Это ему тоже не нравилось.

Потом все вокруг стали говорить о какой-то революции. Монашки причитали, что «последние дни настают» – они были добрые, эти монашки, только очень впечатлительные. Однажды всех детей из приюта погрузили в поезд и отправили далеко на юг – в город Тирасполь. Там их поселили в большом имении – Фома почему-то решил, что в царском. Он помнил, что по большим церковным праздникам кресты близлежащей церкви освещались электролампами – в имении была своя электростанция. А еще там была большая библиотека – книги в кожаных переплетах и тисненные золотом – были и жития святых церковнославянским шрифтом – его Фома быстро освоил. Тогда он впервые прочитал про апостола Фому, которого очень обидно прозвали «неверующим» или вообще «неверным». Подумаешь, пропустил человек Воскресение Христа из мёртвых, может занят чем был или просто горевал сильно. А когда другие апостолы ему об этом рассказали, он и заявил:

– Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в рёбра Его, не поверю!

Ну Христу пришлось явиться вновь, чтобы предложить Фоме вложить перст в раны его – после чего Фома уверовал в Воскресение окончательно. Там только не сказано было толком – вложил Фома перст в рану или нет. Это всё-таки важный момент, который почему-то упустили. На погребение Богородицы апостол Фома тоже опоздал, зато успел обратить в христианство много индусов – в Индии его и казнили. Почему святого апостола прозвали «неверующим», Фома так и не понял – он же верил точно. И служил, как мог.

Читать Фома любил больше всего на свете. Можно было и в Индии побывать, и в Китае, и среди негров в далекой Африке – и всё это, не выходя из библиотеки приюта. И даже, когда однажды весной он упал без сознания прямо на аллее парка – свалился от тифа – то придя в себя на больничной койке, сразу попросил книжку. Тогда же в имение пришли красноармейцы – монашки их испугались, но вели они себя вполне дружелюбно – с детьми уж точно. И даже подарили Фоме книжку стихов – поэта Блока. Ему больше всего понравилось стихотворение про девушку, певшую в церковном хоре – там было и про радость, и про корабли, ушедшие в море. Только концовка какая-то грустная:

И голос был сладок, и луч был тонок,

И только высоко, у царских врат,

Причастный тайнам, – плакал ребенок

О том, что никто не придет назад.1

Фома это стихотворение выучил наизусть. Петь в церковном хоре у него никогда не получалось – монашки говорили, что ему медведь на ухо наступил. А вот плакать в церкви иногда хотелось – и он сам не понимал, почему. Может, он и был тем ребёнком, причастным к тайнам – просто сам не знал, к каким?

А потом всё стало хуже. Из имения в Тирасполе их перевезли в огромный детский дом в Николаевской области. Там и кормили плохо, и монашек добрых уже не было – пропали они куда-то. В то время вообще всё привычное стало пропадать и разваливаться – из маленького приюта, где Фома чувствовал заботу, он попал в окружение всегда голодных, а потому – злых людей. Оравой детей там никто толком не занимался, Фому часто били – просто так. Именно там ему стало часто сниться, как он убегает от своих преследователей, а потом – взлетает в небо, словно птица. Летал Фома почти каждую ночь, парил в глубоком ясном небе – и никто не мог его в этом небе догнать и достать. Но утром он открывал глаза и снова оказывался в детдоме – пока весной не решил сбежать.

Сбежать из того детдома в Николаевской области оказалось несложно – за детьми всё равно никто толком не следил. Сложнее было определиться – куда бежать. Фома решил идти на Северо-Запад – в сторону дома. Шёл через сёла, где попрошайничал еду – причём в бедных домах ему помогали, а в богатых – нет. В одном хуторе на него напала большая злая собака – еле отбился от неё, весь покусанный забился в сарай, где потерял сознание. Там его и нашла хозяйка – но не пожалела и не накормила, а выпроводила восвояси. В городе Ананьев Фома встретил богатого мужика, который предложил ему работу – за еду. Сначала они пытались вместе пахать поле – Фома должен был вести лошадей, которые тащили плуг, но он оказался слишком слабым для такой работы. Поэтому новый хозяин поручил ему пасти коров на своей леваде – что Фома и делал до конца лета, пока его не отправили на все четыре стороны, не дав ни одежды, ни обуви. Скитался недолго – на дороге он встретил мужика, который предложил подвезти его на телеге. Но привёз сразу в сельсовет, откуда Фому и отправили в его четвертый детдом – в Красносёлку под Винницей.

***

После случая на реке детдомовские пацаны приняли Фому в свою компанию. А тот самый Юрко – с руками, испачканными краской – стал ему другом. Оказалось, что его фамилия – Гурский. Фома уже знал, что если фамилия заканчивается на «-ий», как у него, то значит, это поляк – ну или жид (а жидов во всех детдомах почему-то били чаще и сильнее). Потому и спросил Юрко:

– Так ты тоже лях, то есть поляк, получается?

– Я не лях, я – украинец. Родился в этих местах, просто мамку с папкой в войну поубивало, только сестра старшая осталась – но с ней я жить не хочу. Волю люблю!

А еще Юрко любил рисовать. Как и где научился – не рассказывал. Но рисовал справно – лучше всего у него получалось малевать природу (хаты с церквушкой на берегу реки) и лошадей. Он даже продавал свои картины на местном рынке – выручал немного, но для всегда голодных детдомовских пацанов любая пайка была в радость – тем более, не сворованная, а честно заработанная. И Фома придумал, как можно зарабатывать больше – он начал сочинять стихи по картинам Юрко. Для этого, правда, пришлось выучить украинский – но язык оказался для Фомы несложным – тем более, что вокруг все чаще говорили именно не нём – точнее на смеси русского с украинским. Для стихов певучий украинский подходил даже лучше, чем русский – только Фоме сначала трудно давались слова с буквой «Г» – пацаны, говорили, что он произносит их как «москаль» – сами то умели «гхехать» с рождения. Но Фома всё-таки научился – вставал на рынке рядом с Юрко и его картинами и начинал читал свои стихи (обязательно жалостливым голосом). Сельские жители – особенно бабы – их жалели. И пока отвлекались на это представление, другие пацаны из их детдома успевали быстренько стырить с прилавка краюху хлеба – или что еще получится.

Людей Юрко рисовал плохо. Он пытался на рынке малевать портреты на заказ – но мужики – и особенно бабы – оставались ими недовольны и отказывались покупать. Говорили, что у него не они, а уродцы какие-то выходят – с огромными ногами и маленькой головой. Они и правда все получались похожими на одного пацана из их детского дома – звали его «Великан». Был он очень длинным и с маленькой башкой – из-за этого другие пацаны часто над ним издевались, но бить – опасались, поскольку он был явно сильнее прочих. Фома сначала тоже побаивался этого «Великана», но когда понял, что тот вроде беззлобный – решил расспросить:

– А тебя правда «Великаном» зовут?

– Не, я – Махнов. Фёдором зовут, в честь бати моего. Вот он был точно Великан из Великановки.

– Это как так?

– Мой батя был самый высокий человек во всём мире – может, и я таким стану, только не на этих детдомовских харчах. Он был ростом в 4 аршина, знаменит на весь свет.

– Да брешешь!

– Ты, ляшонок, не нарывайся. Я не вру. Если не веришь – вали отсюда.

– Не, верю, ты только расскажи поподробнее!

– Да я не всё про него знаю, он помер 8 лет назад, когда я малой совсем был. Но мать – а она у меня тоже немаленькая, если что – много о нём рассказывала. Батя мой где-то в Витебской губернии родился, до моего возраста был, как все. А потом вдруг расти начал – да так, что в 12 лет мог взрослых мужиков поднимать, а когда другие пацаны над ним смеялись – отбирал у них шапки и вешал на коньки крыш. Семья у бати бедная была, поэтому, когда в 16 лет его увидел немец какой-то, и предложил у него в цирке работать – сразу согласился. Батя и уехал в Неметчину, там в цирке зараз по 8 мужиков поднимал, прутья гнул железные. Много денег он там заработал, поэтому, когда домой вернулся – выкупил у помещика усадьбу и поднял там потолки под свой рост. А хутор свое назвал «Великаново». Мать говорила, что, когда он жениться решил – никто из девок не хотел за него идти, только она и согласилась – потому как сама ростом под 3 аршина, никто её такую замуж брать не хотел. Мать потом с батей даже ездила по миру на выступления – в Италии они с Папой Римским встречались, а в Америке – с ихним президентом.

Тут Фома с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться. Ну брешет же, Великан, как пить дать!

– А ты тоже президента этого римского в Америке видел?

– Дурак ты! Мать с батей туда ездили еще до того, как я родился. Нас вообще пятеро детей у них – и все в Великановке родились. Батю врачи отравили – они всё охотились за ним, чтоб он бумагу подписал, пообещал им скелет свой после смерти для опытов. Ну он отказался, конечно – вот они и подсыпали ему отраву какую-то в еду или питье – батя вдруг заболел и в 34 года помер, молодой совсем. А на могиле у него написали, что лежит тут Фёдор Андреич Махнов – самый высокий человек в мире, который был ростом 3 аршина и 9 вершков. Только мать нам сказала, что неправильно там написали, эту цифру они взяли из контракта, который батя в 16 лет с тем первым немцем подписал. А он же потом рос еще – и точно за 4 аршина вымахал!

– А ты сам-то про батю своего что помнишь? И почему здесь в детдоме оказался, если говоришь, что батя денег много заработал и целое имение своё имел?

– Я помню, как мы обедать дома садились. Весь стол был у нас едой заставлен – батя пожрать любил, мог за раз свинью съесть, ел за пятерых – и нам, мелким, хватало. А потом, когда батю отравили – всё его богатство куда-то делось. Ну и революции эти еще… Мать всё пугала, что придут красноармейцы и нас всех в цирк заберут, чтобы в клетке по стране возить и народу показывать. Я решил этого не дожидаться – и сам ушёл из дому, так сюда в детдом и попал. Боюсь только, что врачи-отравители батин скелет теперь могут из могилы выкопать и выкрасть для опытов своих.

Фому история эта впечатлила. Если и врал Великан – то как-то очень складно, а фантазия у него была не так себе. Да и ловкостью он не отличался – поэтому в набеги на сельские поля детдомовские пацаны его не брали. Река, что разделяла их Красносёлку, называлась Южный Буг – и была не очень широкой. На другом берегу реки на бахче, рядом с кукурузным полем, росли арбузы и дыни – вот они и были главной целью их набегов. Фома хоть и был одним из самых худых и мелких – но считался смышлёным, история с его полётом с обрыва и птичьим хером помогла завоевать авторитет. Они с Юрко Гурским и планировали все экспроприации – которые неизменно заканчивались успехом. Чтобы безнаказанно украсть дыни и арбузы, выбиралась группа из 8-10 самых шустрых пацанов – конечно, умеющих плавать. В сумерках они переплывали реку, пробирались на бахчу, каждый срывал по паре спелых плодов – и бегом обратно в реку, толкая арбузы или дыни перед собою. Однажды за ними было погнались на лодке – но группа голодных воришек смогла уйти от погони, потеряв в реке лишь несколько трофеев.

Тогда же, в том детдоме под Винницей, Фома понял, что везение не бесконечно. То был выход большой группой в лес – чтобы насобирать земляники. Но на одной из полян пацаны увидели черешню, усыпанную спелыми черными плодами (хотя везде в их селе черешни еще не созрели). Фома любил черешню – поэтому сразу полез наверх и стал набирать ягоды за пазуху. И настолько увлёкся, что не заметил, как на поляне появился лесник с дубиной и встал под деревом – пацаны успели отбежать и теперь ржали издалека – мол, попался, лях, в конце концов! Фома начал медленно слезать с черешни – дерево было очень высоким – но с последней ветки он смог камнем слететь вниз и дать дёру – дубина лесника просвистела на головой. С тех пор Фома старался вести себя осторожнее – и стал меньше доверять детдомовским пацанам. Та черешня оказалась опытной – с раннеспелыми плодами – самыми вкусными, что он когда-либо пробовал.

Только Юрко он доверял по-прежнему. Фома понимал, что с ним может быть самим собой – не скрывая, что ему нравится сочинять стихи и читать книги. Юрко книги тоже любил – они вместе зачитывались Диккенсом – лёжа на одной койке животами вниз – одинаково голодными и урчащими. Юрко не любил рассказывать о себе – но однажды предложил навестить его сестру, что жила неподалёку от города Гайсин. Сначала решили ехать по узкоколейке – и пробрались в пассажирский вагон, но их поймали и составили акт с требованием об оплате штрафа за безбилетный проезд (всех детдомовцев этот акт потом очень рассмешил). Пришлось идти пешком – так и дошли до села, где в убогом домишке жила старшая сестра Юрко вместе с мужем. Сестра была на сносях, но какая-то очень холёная и при этом – беззащитная. А муж её хоть и работал сапожником – сидел в темной комнате и чинил обувь – был очень непохож на простого сельского мужика – его выдавала выправка. Фома понял – сестра Юрко и её муж – точно из «белых», из «бывших», а с ними – лучше не связываться. Поэтому, оставив Юрко у сестры, Фома решил опять идти домой – на северо-запад.

Его задержали уже в самой Виннице – привели в «Облнаробраз» босым и грязным. Там вручили мандат для возвращения в детдом, предписывающий оказывать всем сельсоветам помощь по дороге. И правда – с этой бумажкой Фоме почти в каждой деревне давали ночлег и еду, а по утрам, провожая – вручали фуражку и «постолы», тапки из сыромятной кожи. Но Фома при выходе за деревню их тут же выбрасывал – не привык носить фуражки и вообще любил ходить босиком.

В Красносёлке в их детдом назначили нового заведующего – мерзкого рябого мужичка, который требовал, чтобы дети чаще мылись и делали это только в его присутствии. Пацанам не понравилось, как он пялился при этом на их зады, да и вообще его новые порядки. Поэтому решили этого заведующего наказать – однажды вломились в его комнату и обстреляли подлеца из самодельных луков (стрелы сделали из камыша, а наконечники – из жести). Новый заведующий в итоге удрал, а Фому вместе с Юрко и другими «индейцами» перевели в большой детдом в местечке Дашев, где их определили в школу и даже подкармливали «гуманитаркой» от организации «АРА» – американской помощи голодающим. Но и в Дашеве пацаны пробыли недолго – их детдом перевели в саму Винницу, где Фому и Юрко отдали сразу в 5-ый класс – как умеющих читать и считать. Там же детдомовцам впервые устроили медобследование – при большом скоплении врачей каждого пацана осмотрели, взвесили и измерили – чтобы определить возраст. В документах Фомы написали: год рождения – 1911-ый. Так он узнал, что ему уже 13 лет.

Глава 3

Глава 3. Как Ерёма выбрал не те ботинки и ту профессию, оставить которую пришлось из-за птицы.

Ночью мне опять снился Авдос – Авдеевка то есть. «Промка» эта проклятая, «Царская охота» … Вроде маленький городок – не больше моего родного в Заполярье. Только мой городок среди сопок я даже мелкий мог за 20-30 минут насквозь пройти, а в Авдосе накрутил не знаю сколько километров – и не ходил, а бегал там чаще. Снилось, что снова иду по трубе с парнями – темнота, под ногами жижа вонючая, дышать нечем, а парни еще и курить умудряются. Высота трубы – меньше полутора метров, я не мерил точно, рулетки с собой не было. Мы с «Котом» – напарником моим – еще не так загружены, тащим только рюкзаки с «птицами» и сбросами, НСУ в кофрах – антенны для птичек, ну и автоматы у каждого, понятное дело. А вот штурмы, что идут впереди, тащат на себе еще и ящики с БК – согнувшись бредут по грязи. У них самый высокий – парень с позывным «Поэт», моего примерно возраста. Идёт по трубе, согнувшись вдвое – ему труднее всего. Мы прошли уже больше двух километров – все грязные и мокрые, конечно. Позади оставили самое хреновое место – где вода (или дерьмо?) была по пояс. Идем уже больше двенадцати часов. Скоро – выход наверх, к свету, где можно будет вдохнуть полной грудью. Но я – начинаю задыхаться. И – просыпаюсь.

Подушка опять вся мокрая – и даже бинты на голове намокли. Но это вроде не кровь – просто вспотел, как от кошмара. Вспоминаю, что рядом на койке лежит боец с позывным «Дега» – он был с нами тогда в трубе, только привезли его в нашу медроту вчера вечером. И он вроде тоже не спит, ворочается.

– Дега, братское сердце, ты не спишь?

– Не, не сплю. Уснуть не могу, не поверишь.

– Слушай, а вот с тобой длинный парень такой шёл, «Поэт» – он где?

– А нету больше «Поэта». Мы ж тогда, как из трубы вышли с вами, должны были занять нашу прежнюю позицию в районе трёх улиц. Вы ушли на свою задачу, а нам нужно было только улицу перебежать – занять дом напротив. «Поэт» первым побежал, я за ним – но по мне их стрелок отработал, ранил в руку, сука. Пришлось ползти назад – там меня пацаны перевязали. А «Поэт» один в том доме остался – и тут мы танчик услышали, он тоже – и решил обратно к нам вернуться – подумал, наверное, что танчик по его дому сейчас отработает. Мы ему орём -останься там, заныкайся, тут снайпер похоже работает! Но он все равно побежал к нам – и уже когда в окно запрыгивал, пулю словил. Пацаны хотели затащить его в дом – но тут по нашей улице танк этот стал работать, мы в подвале укрылись. А когда парни вылезли из подвала – сказали, что «Поэт» – двести.

– Так это ж почти две недели назад было, почему ты только сейчас к нам попал?

– Так нам добро на эвакуацию не дали, я еще неделю в том подвале ныкался. А потом, когда разрешили – и мы пошли к точке – в нас влетел их камикадзе, мне обе ноги переломало, пришлось еще три дня лежать в подвале, пока меня пацаны не вытащили. Из нашей группы оттуда вернулись только я и «Псих» – «Заря», «Север», «Глухой», ну и Макс – погибли.

– Макс – это «Поэт»?

– Ага, он. А «Поэтом» его прозвали, потому что он стихи сочинял – еще до войны начал. Я одно запомнил, хочешь прочту?

– Давай!

«Дега» вообще не похож на любителя поэзии. Обычный такой мужик, сухой и как будто поломанный – тут вообще много таких. Сейчас он реально поломанный рядом лежит – ноги и рука перебиты. Но я по себе знаю, когда оттуда вернешься – после тяжелого боевого выхода – сначала молчишь, а потом на трёп пробивает. Надо с кем-то обязательно поговорить, иначе вообще крыша может поехать. Вот и он, похоже, только рад, что я его сам стал расспрашивать. «Дега» замолкает, что-то бормочет, шевеля сухими губами, а потом начинает тихо так, но неожиданно выразительно читать стихи:

Признаться стоит мне наверняка,

Что здесь усвоил эту аксиому -

Порой атака разъярённого врага

Не так страшна, как тут тоска по дому!

Пол пятого утра – почти не спишь.

От слез печали мокрая подушка.

"Моя родная, моя Жизнь, Малыш… "-

Хотел бы прошептать тебе на ушко.

Тревожно вена бьётся у виска.

Цевьё сжимаю крепко автомата.

А в мыслях строю замки из песка,

В которые заселимся когда-то.

Вернусь, моя хорошая, дождись!

Всегда я лишь с одной тобою.

Малыш, моя родная, моя Жизнь…!

Не может быть, я знаю, по-другому.

На последних строчках у «Дега» начинает дрожать голос. Я молчу, он – тоже. Потом понимаю, что надо всё-таки что-то сказать, отреагировать.

– Слушай, ну это у Макса почти как у Константина Симонова получилось, только по-другому, конечно.

– А кто это?

– Поэт такой был знаменитый, военный корреспондент в Великую Отечественную. Самое известное его стихотворение – «Жди меня, и я вернусь, только очень жди» – ты наверняка слышал его.