Фома и Ерёма. Сказ

Сбежать из того детдома в Николаевской области оказалось несложно – за детьми всё равно никто толком не следил. Сложнее было определиться – куда бежать. Фома решил идти на северо-запад – в сторону дома. Шёл через сёла, где попрошайничал еду – причём в бедных домах ему помогали, а в богатых – нет. В одном хуторе на него напала большая злая собака – еле отбился от неё, весь покусанный забился в сарай, где потерял сознание. Там его и нашла хозяйка – но не пожалела и не накормила, а выпроводила восвояси.

В городе Ананьев Фома встретил богатого мужика, который предложил ему работу – за еду. Сначала они пытались вместе пахать поле – Фома должен был вести лошадей, которые тащили плуг, но он оказался слишком слабым для такой работы. Поэтому новый хозяин поручил ему пасти коров на своей леваде – что Фома и делал до конца лета. Попутно он учил хозяйскую дочь грамоте – она была старше Фомы лет на пять-восемь, но грамоты не знала. Дочь хозяина показалась Фоме дурой, но отчего-то волнующей – особенно когда она не могла справиться с уроком и краснела не только щеками, но и грудью. Фома надеялся, что станет для этой богатой семьи своим, что ему позволят остаться. Но осенью его не отправили на все четыре стороны, не дав ни одежды, ни обуви. Скитался недолго – на дороге он встретил мужика, который предложил подвезти его на телеге. Но привёз сразу в сельсовет, откуда Фому и отправили в его четвертый детдом – в Красносёлку под Винницей.

* * *

После случая на реке детдомовские пацаны приняли Фому в свою компанию. А тот самый Юрко – с руками, испачканными краской – стал ему другом. Оказалось, что его фамилия – Гурский. Фома уже знал, что если фамилия заканчивается на «-ий», как у него, то значит, это поляк – ну или жид (а жидов во всех детдомах почему-то били чаще и сильнее). Потому и спросил Юрко:

– Так ты тоже лях, то есть поляк, получается?

– Я не лях, я – украинец. Родился в этих местах, просто мамку с папкой в войну поубивало, только сестра старшая осталась – но с ней я жить не хочу. Волю люблю!

А еще Юрко любил рисовать. Как и где научился – не рассказывал. Но рисовал справно – лучше всего у него получалось малевать природу (хаты с церквушкой на берегу реки) и лошадей. Он даже продавал свои картины на местном рынке – выручал немного, но для всегда голодных детдомовских пацанов любая пайка была в радость – тем более, не сворованная, а честно заработанная. И Фома придумал, как можно зарабатывать больше – он начал сочинять стихи по картинам Юрко. Для этого, правда, пришлось выучить украинский – но язык оказался для Фомы несложным – тем более, что вокруг все чаще говорили именно не нём – точнее на смеси русского с украинским. Для стихов певучий украинский подходил даже лучше, чем русский – только Фоме сначала трудно давались слова с буквой «Г» – пацаны, говорили, что он произносит их как «москаль» – сами то умели «гхехать» с рождения. Но Фома всё-таки научился – вставал на рынке рядом с Юрко и его картинами и начинал читал свои стихи (обязательно жалостливым голосом). Сельские жители – особенно бабы – их жалели. И пока отвлекались на это представление, другие пацаны из их детдома успевали быстренько стырить с прилавка краюху хлеба – или что еще получится.

Людей Юрко рисовал плохо. Он пытался на рынке малевать портреты на заказ – но мужики – и особенно бабы – оставались ими недовольны и отказывались покупать. Говорили, что у него не они, а уродцы какие-то выходят – с огромными ногами и маленькой головой. Они и правда все получались похожими на одного пацана из их детского дома – звали его «Великан». Был он очень длинным и с маленькой башкой – из-за этого другие пацаны часто над ним издевались, но бить – опасались, поскольку он был явно сильнее прочих. Фома сначала тоже побаивался этого «Великана», но когда понял, что тот вроде беззлобный – решил расспросить:

– А тебя правда «Великаном» зовут?

– Не, я – Махнов. Фёдором зовут, в честь бати моего. Вот он был точно Великан из Великановки.

– Это как так?

– Мой батя был самый высокий человек во всём мире – может, и я таким стану, только не на этих детдомовских харчах. Он был ростом в четыре аршина, знаменит на весь свет.

– Да брешешь!

– Ты, ляшонок, не нарывайся. Я не вру. Если не веришь – вали отсюда.

– Не, верю, ты только гутарь поподробнее!

– Да я не всё про него знаю, он помер восемь лет назад, когда я малой совсем был. Но мать – а она у меня тоже немаленькая, если что – много о нём рассказывала. Батя мой где-то в Витебской губернии родился, до моего возраста был, как все. А потом вдруг расти начал – да так, что в двенадцать лет мог взрослых мужиков поднимать, а когда другие пацаны над ним смеялись – отбирал у них шапки и вешал на коньки крыш. Семья у бати бедная была, поэтому, когда в шестнадцать лет его увидел немец какой-то, и предложил у него в цирке работать – сразу согласился. Батя и уехал в Неметчину, там в цирке зараз по восемь мужиков поднимал, прутья гнул железные. Много денег он там заработал, поэтому, когда домой вернулся – выкупил у помещика усадьбу и поднял там потолки под свой рост. А хутор свое назвал «Великаново». Мать говорила, что, когда он жениться решил – никто из девок не хотел за него идти, только она и согласилась – потому как сама ростом под три аршина, никто её такую замуж брать не хотел. Мать потом с батей даже ездила по миру на выступления – в Италии они с Папой Римским встречались, а в Америке – с ихним президентом.

Тут Фома с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться. Ну брешет же, «Великан», как пить дать!

– А ты тоже президента этого римского в Америке видел?

– Дурак ты! Мать с батей туда ездили еще до того, как я родился. Нас вообще пятеро детей у них – и все в Великановке родились. А потом батю врачи отравили – они всё охотились за ним, чтоб он бумагу подписал, пообещал им скелет свой оставить после смерти для опытов. Ну он отказался, конечно – вот они и подсыпали ему отраву какую-то в еду или питье – батя вдруг заболел и в тридцать четыре года помер, молодой совсем. А на могиле у него написали, что лежит тут Фёдор Андреич Махнов – самый высокий человек в мире, который был ростом три аршина и девять вершков. Только мать нам говорила, что неправильно там написали, эту цифру они взяли из контракта, который батя в шестнадцати лет с тем первым немцем подписал. А он же потом рос еще – и точно за четыре аршина вымахал!

– А ты сам-то про батю своего что помнишь? И почему здесь в детдоме оказался, если говоришь, что батя денег много заработал и целое имение своё имел?

– Я помню, как мы обедать дома садились. Весь стол был у нас едой заставлен – батя пожрать любил, мог за раз свинью съесть, ел за пятерых – и нам, мелким, хватало. А потом, когда батю отравили – всё его богатство куда-то делось. Ну и революции эти еще… Мать всё пугала, что придут красноармейцы и нас всех в цирк заберут, чтобы в клетке по стране возить и народу показывать. Я решил этого не дожидаться – и сам ушёл из дому, так сюда в детдом и попал. Боюсь только, что врачи-отравители батин скелет теперь могут из могилы выкопать и выкрасть для опытов своих.

Фому история эта впечатлила. Если и врал Великан – то как-то очень складно, а фантазия у него была не так себе. Да и ловкостью он не отличался – поэтому в набеги на сельские поля детдомовские пацаны его не брали. Река, что разделяла их Красносёлку, называлась Южный Буг – и была не очень широкой. На другом берегу реки на бахче, рядом с кукурузным полем, росли арбузы и дыни – вот они и были главной целью их набегов. Фома хоть и был одним из самых худых и мелких – но считался смышлёным, история с его полётом с обрыва и птичьим хером помогла завоевать авторитет.

Они с Юрко Гурским и планировали все экспроприации – которые неизменно заканчивались успехом. Чтобы безнаказанно украсть дыни и арбузы, выбиралась группа из восьми-десяти самых шустрых пацанов – конечно, умеющих плавать. В сумерках они переплывали реку, пробирались на бахчу, каждый срывал по паре спелых плодов – и бегом обратно в реку, толкая арбузы или дыни перед собою. Однажды за ними было погнались на лодке – но группа голодных воришек смогла уйти от погони, потеряв в реке лишь несколько трофеев.

Тогда же, в том детдоме под Винницей, Фома понял, что везение его не бесконечно. То был выход большой группой в лес – чтобы насобирать земляники. Но на одной из полян пацаны увидели черешню, усыпанную спелыми чёрными плодами (хотя везде в их селе черешни еще не созрели). Фома любил черешню – поэтому сразу полез наверх и стал набирать ягоды за пазуху. И настолько увлёкся, что не заметил, как на поляне появился лесник с дубиной и встал под деревом – пацаны успели отбежать и теперь ржали издалека – мол, попался, лях, в конце концов! Фома начал медленно слезать с черешни – дерево было очень высоким – но с последней ветки он смог камнем слететь вниз и дать дёру – дубина лесника просвистела на головой. С тех пор Фома старался вести себя осторожнее – и стал меньше доверять детдомовским пацанам. Та черешня оказалась опытной – с раннеспелыми плодами – самыми вкусными, что он когда-либо пробовал.

Только Юрко он доверял по-прежнему. Фома понимал, что с ним может быть самим собой – не скрывая, что ему нравится сочинять стихи и читать книги. Юрко книги тоже любил – они вместе зачитывались Диккенсом – лёжа на одной койке животами вниз – одинаково голодными и урчащими. Юрко не любил рассказывать о себе – но однажды предложил навестить его сестру, что жила неподалёку от города Гайсин. Сначала решили ехать по узкоколейке – и пробрались в пассажирский вагон, но их поймали и составили акт с требованием об оплате штрафа за безбилетный проезд (всех детдомовцев этот акт потом очень рассмешил). Пришлось идти пешком – так и дошли до села, где в убогом домишке жила старшая сестра Юрко вместе с мужем. Сестра была на сносях, но какая-то очень холёная и при этом – беззащитная. А муж её хоть и работал сапожником – сидел в темной комнате и чинил обувь – был очень непохож на простого сельского мужика – его выдавала выправка. Фома понял – сестра Юрко и её муж – точно из «белых», из «бывших», а с ними – лучше не связываться. Поэтому, оставив Юрко у сестры, Фома решил опять идти домой – на северо-запад.

Его задержали уже в самой Виннице – привели в «Облнаробраз» босым и грязным. Там вручили мандат для возвращения в детдом, предписывающий всем сельсоветам оказывать ему помощь по дороге. И правда – с этой бумажкой Фоме почти в каждой деревне давали ночлег и еду, а по утрам, провожая – вручали фуражку и «постолы», тапки из сыромятной кожи. Но Фома при выходе за деревню их тут же выбрасывал – не привык носить фуражки и вообще любил ходить босиком.

В Красносёлке в их детдом назначили нового заведующего – мерзкого рябого мужичка, который требовал, чтобы дети чаще мылись и делали это только в его присутствии. Пацанам не понравилось, как он пялился при этом на их зады, да и вообще его новые порядки. Поэтому решили этого заведующего наказать – однажды вломились в его комнату и обстреляли подлеца из самодельных луков (стрелы сделали из камыша, а наконечники – из жести). Новый заведующий в итоге удрал, а Фому вместе с Юрко и другими «индейцами» перевели в большой детдом в местечке Дашев, где их определили в школу и даже подкармливали «гуманитаркой» от организации «АРА» – американской помощи голодающим. Но и в Дашеве пацаны пробыли недолго – их детдом перевели в саму Винницу, где Фому и Юрко отдали сразу в пятый класс – как умеющих читать и считать. Там же детдомовцам впервые устроили медобследование – при большом скоплении врачей каждого пацана осмотрели, взвесили и измерили – чтобы определить возраст. В документах Фомы написали: год рождения – 1911-ый. Так он узнал, что ему уже тринадцать лет.

Глава 3. Как Ерёма выбрал не те ботинки и ту профессию, оставить которую пришлось из-за птицы

Ночью мне опять снился Авдос – Авдеевка то есть. «Промка» эта проклятая, «Царская охота», «Три улицы», «Коксохим» … Вроде маленький городок – не больше моего родного в Заполярье. Только мой городок среди сопок я даже мелкий мог за двадцать-тридцать минут насквозь пройти, а в Авдосе накрутил не знаю сколько километров – и не ходил, а бегал там чаще.

Снилось, что снова иду по трубе с парнями – темнота, под ногами жижа вонючая, дышать нечем, а парни еще и курить умудряются. Высота трубы – меньше полутора метров, я не мерил точно, рулетки с собой не было. Мы с «Котом» – напарником моим – еще не так загружены, тащим только рюкзаки с «птицами» и сбросами, НСУ[3] в кофрах – антенны для «птичек», ну и автоматы у каждого, понятное дело. А вот штурмы, что идут впереди, тащат на себе еще и ящики с БК – согнувшись бредут по грязи. У них самый высокий – боец с позывным «Поэт», моего примерно возраста. Идёт по трубе, согнувшись вдвое – ему труднее всего. Мы прошли уже больше двух километров – все грязные и мокрые, конечно. Позади оставили самое хреновое место – где вода (или дерьмо?) была по пояс. Идем уже больше трёх часов. Скоро – выход наверх, к свету, где можно будет вдохнуть полной грудью. Но я – начинаю задыхаться. И – просыпаюсь.

Подушка опять вся мокрая – и даже бинты на голове намокли. Но это вроде не кровь – просто вспотел, как от кошмара. Вспоминаю, что рядом на койке лежит боец с позывным «Дега» – он был с нами тогда в трубе, только привезли его в нашу медроту вчера вечером. И он вроде тоже не спит, ворочается.

– «Дега», братское сердце, ты не спишь?

– Не, не сплю. Уснуть не могу, не поверишь.

– Слушай, а вот с тобой длинный парень такой шёл, «Поэт» – он где?

– А нету больше «Поэта». Мы ж тогда, как из трубы вышли с вами, должны были занять нашу прежнюю позицию в районе «Трёх улиц». Вы ушли на свою задачу, а нам нужно было только улицу перебежать – занять дом напротив. «Поэт» первым побежал, я за ним – но по мне их стрелок отработал, ранил в руку, сука. Пришлось ползти назад – там меня пацаны перевязали. А «Поэт» один в том доме остался – и тут мы танчик услышали, он тоже – и решил обратно к нам вернуться – подумал, наверное, что танчик по его дому сейчас отработает. Мы ему орём – останься там, заныкайся, тут снайпер похоже работает! Но он все равно побежал к нам – и уже когда в окно запрыгивал, пулю словил. Пацаны хотели затащить его в дом – но тут по нашей улице танк этот стал работать, мы в подвале укрылись. А когда парни вылезли из подвала – сказали, что «Поэт» – двести.

– Так это ж почти две недели назад было, почему ты только сейчас к нам попал?

– Так нам добро на эвакуацию не дали, я еще неделю в том подвале ныкался. А потом, когда разрешили – и мы пошли к точке – в нас влетел их камикадзе, мне обе ноги переломало, пришлось еще три дня лежать в подвале, пока меня пацаны не вытащили. Из нашей группы оттуда вернулись только я и «Псих» – «Заря», «Север», «Глухой», ну и Макс – погибли.

– Макс – это «Поэт»?

– Ага, он. А «Поэтом» его прозвали, потому что он стихи сочинял – еще до войны начал. Я одно запомнил, хочешь прочту?

– Давай!

«Дега» вообще не похож на любителя поэзии. Обычный такой мужик, сухой и как будто поломанный – тут вообще много таких. Сейчас он реально поломанный рядом лежит – ноги и рука перебиты. Но я по себе знаю, когда оттуда вернешься – после тяжелого боевого выхода – сначала молчишь, а потом на трёп пробивает. Надо с кем-то обязательно поговорить, иначе вообще крыша может поехать. Вот и он, похоже, только рад, что я его сам стал расспрашивать. «Дега» замолкает, что-то бормочет, шевеля сухими губами, а потом начинает тихо так, но неожиданно выразительно читать стихи:

Признаться стоит мне наверняка,

Что здесь усвоил эту аксиому -

Порой атака разъярённого врага

Не так страшна, как тут тоска по дому!

Пол пятого утра – почти не спишь.

От слез печали мокрая подушка.

"Моя родная, моя Жизнь, Малыш… "-

Хотел бы прошептать тебе на ушко.

Тревожно вена бьётся у виска.

Цевьё сжимаю крепко автомата.

А в мыслях строю замки из песка,

В которые заселимся когда-то.

Вернусь, моя хорошая, дождись!

Всегда я лишь с одной тобою.

Малыш, моя родная, моя жизнь!

Не может быть, я знаю, по-другому.

На последних строчках у «Дега» начинает дрожать голос. Я молчу, он – тоже. Потом понимаю, что надо всё-таки что-то сказать, отреагировать.

– Слушай, ну это у Макса почти как у Константина Симонова получилось, только по-другому, конечно.

– А кто это?

– Поэт такой был знаменитый, военный корреспондент в Великую Отечественную. Самое известное его стихотворение – «Жди меня, и я вернусь, только очень жди» – ты наверняка слышал его.

– Ага, там еще что-то было про «пройдут дожди» – мы в школе его учили. А он погиб на войне, Константин этот?

– Не, с ним всё в порядке было, он после войны еще кучу всего написал. И женился на знаменитой советской актрисе. Его, кстати, не Константином звали, а Кириллом – он просто букву «Р» не выговаривал, поэтому другое имя себе придумал, без «Р» – чтобы не картавить при людях. Только мама его всё равно Кирюшей называла. Вот «Жди меня» он как раз вроде этой актрисе и посвятил.

– А у Макса жену Аней звать. Эти стихи он ей полгода назад примерно написал. Ну и нам всем прочёл – мне понравилось, я даже выучил. Реально же эта тоска по дому куда хуже самой жести на «передке». Там то ты не думаешь ни о чем таком, а вот как стоит в «располагу» после боя вернуться – сразу грузиться начинаешь, как там твои – дома.

– Это да. Только знаешь, мне кажется, что им то еще хуже. Тем, кто ждёт. Вот мы сейчас с тобой лежим на койках этих, трындим – и всё вроде, нормально. Тебя вытащили из Авдоса, в госпиталь поедешь, потом домой наверняка отпустят поправляться. У меня вот тоже пуля как-то удачно попала, ну или черепушка железная оказалась. А те, кто у нас там дома остался – вот прямо в эту секунду могут думать, что мы с тобой помираем где-нибудь в страшных муках. Или вот когда ты в подвале больше недели ждал эвакуации – тебя ж как бы уже не было официально на белом свете. Пропал без вести на боевом задании в Авдосе – и все дела. Это мы с тобой знаем, что мы – живы. Что вернулись, хоть и покоцанные. Но там – дома – не знают. Вот ты своим звонил?

– Неа. Позже позвоню родителям – когда узнаю точно, что врачи скажут. Сейчас то что я им скажу? Меня там только старики мои ждут.

– Ну, главное, чтоб было кому дома тебя ждать.

– Ну Макса точно ждали. Жена и дети в Питере. Он еще всё хотел собаку с собой отсюда забрать, прибился к нашей «располаге», «Трасером» его назвали. Шелудивый пёс такой, но чем-то запал он Максу в сердце. Теперь походу не поедет «Трасер» в Питер. А Макс вернется домой в цинке – мы вытащили его оттуда, не оставили в Авдосе.

– А чем Макс до войны занимался? Не в баскетбол случаем играл, он у вас длинный такой был?

– Он водителем троллейбуса работал. Рассказывал, что нравилась ему это дело – ездишь себе по Питеру спокойно, у троллейбуса – один путь, где провода натянуты, и торопиться никуда не надо. Он как раз за рулем стихи сочинял. Ну а потом – мобилизация и всё такое. Ты ж тоже – мобик? Тебя то, как угораздило – ты вроде не рабочей профессии, вон даже про картавых поэтов знаешь?

– Ну стихи Константина Симонова в том же Питере наверняка и дворники могут знать. А я до мобилизации был учителем.

* * *

Стать учителем с детства я не мечтал. Как вообще можно мечтать о такой профессии, будучи советским школьником? Когда школа была местом, где можно болтать с друзьями, играть с ними на переменах в «козла» или «выше ноги от земли». Куда можно приносить вкладыши от жвачек, чтобы обменяться ими, а лучше – выиграть у других, раскладывая на парте или на полу и хлопая по ним ладонью, чтобы перевернуть за раз побольше (лучше, когда ладонь потная, тогда вкладыши к ней прилипают и их легче перевернуть). Или же – где можно обливать девчонок водой из использованных шприцев, которые ты с другими пацанами нашёл в помойке у морга (вымыл их дома, конечно, но весьма вероятно, что внутри всё равно осталась неизлечимая зараза – и все облитые тобой девчонки помрут в страшных мучениях). В общем, школа для меня была тем местом, где можно весело проводить время, куда даже хотелось вернуться после долгих летних каникул – но точно не «храмом знаний», жрецы которого – учителя.

Хотя сейчас я понимаю, что с учителями мне повезло. Нормальные были у нас учителя – особенно две сестры, Лана и Лена Анатольевны. Лана – старшая – была у нас биологичкой, она ходила по нашему заполярному городку в пончо и явно была не с этой планеты. Младшая – Лена – преподавала русский язык и литературу, одевалась скромнее старшей сестры, но зато она была молода, носила короткие юбки на стройных ногах и покрывалась румянцем, когда – явно волнуясь – рассказывала нам о поэтах серебряного века так, будто была с ними знакома (и пила с ними абсент, дыша духами и туманами, кутаясь в тонкую шаль в «бродячей собаке»).

Еще у нас были:

– сухая строгая математичка, которую наши отличницы боялись настолько, что падали в обморок, когда она вызывала их к доске (хотя они-то точно знали ответ!).

– чокнутая географичка, которая отличалась пугающими переменами настроения и в итоге уехала в «дурку».

– и пьющий грустный историк. О том, что он пьет, я узнал только на выпускном – когда он набрался настолько, что нам с пацанами пришлось белой ночью нести его домой.

В общем, о профессии учителя я не мечтал. Я хотел стать лётчиком. Причём обязательно – военным. Как «Маэстро» из фильма в «В бой идут одни старики». Чтобы обязательно с орденом на груди лихо запрыгивать в свой самолёт, кричать «от винта!», взлетать в чистое голубое небо, лихо бить там врагов Родины, а вернувшись с задания – можно и песню с товарищами спеть. Причем в моих детских мечтах возвращаться с боевого вылета было и не обязательно – уж очень красиво и героически гибли лётчики в советских фильмах. Я представлял, как иду на таран вражеского самолёта, ну или уже подбитый, направляю свой горящий самолет во вражеский эшелон – а потом темнота и откуда-то сверху я вижу, как боевые товарищи поют на моей могиле «смуглянку» – не поёт только стройная девушка, что стоит отдельно от всех, а из её голубых глаз льются слёзы. Эти слёзы – по мне.

В детстве я вообще часто представлял, как погибаю в разных – чаще героических ситуациях – и как скорбят по мне родные, друзья и симпатичные девчонки. Наверное, мне казалось, что только лишившись меня, они поймут – кого потеряли. И что не надо было ругать этого парня за потерянный ключ от дома или за «кол» по поведению. Не надо было друзьям-товарищам бить его по жопе завязанным в узел мокрым полотенцем в раздевалке бассейна. А девчонкам – надо было раньше самим понять, что они ему нравились – и не вести себя, как дуры.

Но несмотря на все попытки героически погибнуть – а у каждого нормального пацана их в детстве должно быть несколько (например: упасть в колодец, прыгнуть с крыши на крышу строящегося дома, провалиться под лёд на рыбалке, съехать с крутой сопки на велике или сломать на ней лыжи, зайти в чужой двор в начале 90-х) – я умудрился закончить школу. В армию идти точно был не вариант – старшего брата как раз комиссовали со «срочки» с пробитой головой, он не прослужил и года. Надо было срочно куда-то поступать. Пойти учиться на военного лётчика я к тому моменту уже раздумал – из-за пристрастия к чтению зрение испортилось. Поэтому на уроках, чтобы рассмотреть доску с заданиями, приходилось надевать дебильные очки – вне класса я их, конечно, не носил. Лётчик никак не может быть в дурацких гражданских очках – я это осознавал весьма чётко. Да и героически погибнуть в ясном синем небе мне уже почему-то не так и хотелось.

Кажется, это Лена Анатольевна – наша литераторша со стройными ногами, на которые в старших классах я отвлекался всё больше – посоветовала мне идти в педагогический. Сказала, что у меня язык подвешен и склонности явно гуманитарные – а там пацанов берут вообще, по сути, без экзаменов. Я сначала не принял этот вариант всерьез. Остальные знакомые пацаны – те, кто еще не сторчался от наркоты или не попал под обаяние многообещающей, но короткой криминальной жизни – решили поступать на какие-то технические специальности – в Горный, в Политех и тому подобное. Мне инженером становиться не хотелось – да и все эти цифры с формулами всегда казались скучными. Поэтому, посоветовавшись с мамой, я решил-таки поступать в «Пед». И даже заранее определился – буду учиться на историка.

* * *

Почему на историка? Точно не благодаря урокам истории в школе. Там нас заставляли учить какие-то тупые даты – в каком году была Бородинская битва, когда заговорщики убили императора Павла Первого… Как будто это реально важно и что-то значит. А мне было куда интереснее узнать, правда ли, что над головой Кутузова летал орёл (или же там в Бородине летали вороны, но как предзнаменование победы для летописцев они не сгодились) и почему Павла Первого так легко смогли задушить в его же спальне шарфом (у него там в Инженерном замке совсем охраны не было?).