Фома и Ерёма. Сказ

– Ага, там еще что-то было про «пройдут дожди» – мы в школе его учили. А он погиб на войне, Константин этот?

– Не, с ним всё в порядке было, он после войны еще кучу всего написал. И женился на знаменитой советской актрисе. Его, кстати, не Константином звали, а Кириллом – он просто букву «Р» не выговаривал, поэтому другое имя себе придумал, без «Р» – чтобы не картавить при людях. Только мама его всё равно Кирюшей называла. Вот «Жди меня» он как раз вроде этой актрисе и посвятил.

– А у Макса жену Аней звать. Эти стихи он ей полгода назад примерно написал. Ну и нам всем прочёл – мне понравилось, я даже выучил. Реально же эта тоска по дому куда хуже самой жести на «передке». Там то ты не думаешь ни о чем таком, а вот как стоит в располагу после боя вернуться – сразу грузиться начинаешь, как там твои – дома.

– Это да. Только знаешь, мне кажется, что им то еще хуже. Тем, кто ждёт. Вот мы сейчас с тобой лежим на койках этих, трындим – и всё вроде, нормально. Тебя вытащили из Авдоса, в госпиталь поедешь, потом домой наверняка отпустят поправляться. У меня вот тоже пуля как-то удачно попала, ну или черепушка железная оказалась. А те, кто у нас там дома остался – вот прямо в эту секунду могут думать, что мы с тобой помираем где-нибудь в страшных муках. Или вот когда ты в подвале больше недели ждал эвакуации – тебя ж как бы уже не было официально на белом свете. Пропал без вести на боевом задании в Авдосе – и все дела. Это мы с тобой знаем, что мы – живы. Что вернулись, хоть и покоцанные. Но там – дома – не знают. Вот ты своим звонил?

– Неа. Позже позвоню родителям – когда узнаю точно, что врачи скажут. Сейчас то что я им скажу? Меня там только старики мои ждут.

– Ну, главное, чтоб было кому дома тебя ждать.

– Ну Макса точно ждали. Жена и дети в Питере. Он еще всё хотел собаку с собой отсюда забрать, прибился к нашей располаге, «Трасером» его назвали. Шелудивый пёс такой, но чем-то запал он Максу в сердце. Теперь походу не поедет «Трасер» в Питер. А Макс вернется домой в цинке – мы вытащили его оттуда, не оставили в Авдосе.

– А чем Макс до войны занимался? Не в баскетбол случаем играл, он у вас длинный такой был?

– Он водителем троллейбуса работал. Рассказывал, что нравилась ему это дело – ездишь себе по Питеру спокойно, у троллейбуса – один путь и торопиться никуда не надо. Он как раз за рулем стихи сочинял. Ну а потом – мобилизация и всё такое. Ты ж тоже – мобик? Тебя то, как угораздило – ты вроде не рабочей профессии, вон даже про картавых поэтов знаешь?

– Ну стихи Константина Симонова в том же Питере наверняка и дворники могут знать. А я до мобилизации был учителем.

***

Стать учителем с детства я не мечтал. Как вообще можно мечтать о такой профессии, будучи советским школьником? Когда школа была местом, где можно болтать с друзьями, играть с ними на переменах в «козла» или «выше ноги от земли». Куда можно приносить вкладыши от жвачек, чтобы обменяться ими, а лучше – выиграть у других, раскладывая на парте или на полу и хлопая по ним ладонью, чтобы перевернуть за раз побольше (лучше, когда ладонь потная, тогда вкладыши к ней прилипают и их легче перевернуть). Или же – где можно обливать девчонок водой из использованных шприцев, которые ты с другими пацанами нашёл в помойке у морга (вымыл их дома, конечно, но весьма вероятно, что внутри всё равно осталась неизлечимая зараза – и все облитые тобой девчонки помрут в страшных мучениях). В общем, школа для меня была тем местом, где можно весело проводить время, куда даже хотелось вернуться после долгих летних каникул – но точно не «храмом знаний», жрецы которого – учителя.

Хотя сейчас я понимаю, что с учителями мне повезло. Нормальные были у нас учителя – особенно две сестры, Лана и Лена Анатольевны. Лана – старшая – была у нас биологичкой, она ходила по нашему заполярному городку в пончо и явно была не с нашей планеты. Младшая – Лена – преподавала русский язык и литературу, одевалась скромнее старшей сестры, но зато она была молода, носила короткие юбки на стройных ногах и покрывалась румянцем, когда – явно волнуясь – рассказывала нам о поэтах серебряного века так, будто была с ними знакома (и пила с ними абсент, дыша духами и туманами, кутаясь в тонкую шаль в «бродячей собаке»).

Еще у нас были:

– сухая строгая математичка, которую наши отличницы боялись настолько, что падали в обморок, когда она вызывала их к доске (хотя они-то точно знали ответ!)

– чокнутая географичка, которая отличилась пугающими переменами настроения и в итоге уехала в «дурку»

– и пьющий грустный историк. О том, что он пьет, я узнал только на выпускном – когда он набрался настолько, что нам с пацанами пришлось белой ночью нести его домой.

В общем, о профессии учителя я не мечтал. Я хотел стать лётчиком. Причём обязательно – военным. Как «Маэстро» из фильма в «В бой идут одни старики». Чтобы обязательно с орденом на груди лихо запрыгивать в свой самолёт, кричать «от винта!», взлетать в чистое голубое небо, лихо бить там врагов Родины, а вернувшись с задания – можно и песню с товарищами спеть. Причем в моих детских мечтах возвращаться с боевого вылета было и не обязательно – уж очень красиво и героически гибли лётчики в советских фильмах. Я представлял, как иду на таран вражеского самолёта, ну или уже подбитый направляю свой горящий самолет во вражеский эшелон – а потом темнота и откуда-то сверху я вижу, как боевые товарищи поют на моей могиле «смуглянку» – не поёт только стройная девушка, что стоит отдельно от всех, а из её голубых глаз льются слёзы. Эти слёзы – по мне.

В детстве я вообще часто представлял, как погибаю в разных – чаще героических ситуациях – и как скорбят по мне родные, друзья и симпатичные девчонки. Наверное, мне казалось, что только лишившись меня, они поймут – кого потеряли. И что не надо было ругать этого парня за потерянный ключ от дома или за «кол» по поведению. Не надо было друзьям-товарищам бить его по жопе завязанным в узел мокрым полотенцем в раздевалке бассейна. А девчонкам – надо было раньше самим понять, что они ему нравились – и не вести себя, как дуры.

Но несмотря на все попытки героически погибнуть – а у каждого нормального пацана их в детстве должно быть несколько (например: упасть в колодец, прыгнуть с крыши на крышу строящегося дома, провалиться под лёд на рыбалке, съехать с сопки на велике, зайти в чужой двор в начале 90-х) – я умудрился закончить школу. В армию идти точно был не вариант – старшего брата как раз комиссовали со «срочки» с пробитой головой, он не прослужил и года. Надо было срочно куда-то поступать. Пойти учиться на военного лётчика я к тому моменту уже раздумал – из-за чтения зрение испортилось. Поэтому на уроках, чтобы рассмотреть доску с заданиями, приходилось надевать дебильные очки – вне класса я их, конечно, не носил. Лётчик никак не может быть в дурацких гражданских очках – я это осознавал весьма чётко. Да и героически погибнуть в ясном синем небе мне уже почему-то не так и хотелось.

Кажется, это Лена Анатольевна – наша литераторша со стройными ногами, на которые в старших классах я отвлекался всё больше – посоветовала мне идти в педагогический. Сказала, что у меня язык подвешен и склонности явно гуманитарные – а там пацанов берут вообще, по сути, без экзаменов. Я сначала не принял этот вариант всерьез. Остальные знакомые пацаны – те, кто еще не сторчался от наркоты или не попал под обаяние многообещающей, но короткой криминальной жизни – решили поступать на какие-то технические специальности – в Горный, в Политех и тому подобное. Мне инженером становиться не хотелось – да и все эти цифры с формулами всегда казались скучными. Поэтому, посоветовавшись с мамой, я решил-таки поступать в «Пед». И даже заранее определился – буду учиться на историка.

***

Почему на историка? Точно не благодаря урокам истории в школе. Там нас заставляли учить какие-то тупые даты – в каком году была Бородинская битва, когда заговорщики убили императора Павла Первого… Как будто это реально важно и что-то значит. А мне было куда интереснее узнать, правда ли, что над головой Кутузова летал орёл (или же там в Бородине летали вороны, но как предзнаменование победы для историков они не годились) и почему Павла так легко смогли задушить в его же спальне шарфом (у него там в Инженерном замке совсем охраны не было?)

Мне казалось, что это заговор какой-то – преподавать историю в школах так, чтобы она казалась максимально скучным предметом. Чтобы, зубря даты, мы не знали самой истории – а она, как известно, всегда повторяется. А если ты не знаешь истории – то рано или поздно обязательно наступишь на какие-нибудь заранее припрятанные судьбой в тёмном углу грабли. В общем, история казалась мне тайной, которую тщательно скрывают от всех либо зловещие масоны, либо недалёкие руководители народного образования (а они вполне могут в итоге оказаться и зловещими масонами).

В педагогический я поступил и правда легко – парней туда брали без разбору. Правда, оказалось, что в ВУЗах будущих историков тоже учат как-то странно. Опять эти тупые даты, скучнейшие чужие исследования на сотни страниц, никому не нужные рефераты и курсовые. А так хотелось быть причастным к тайне – совершить научное открытие, копаясь в архивах, недоступных для простых смертных, исследуя документы, покрытые пылью веков. Вот смог же историк Кнорозов расшифровать письменность майя, не выходя из своего ленинградского кабинета? А немецкий торговец Шлиман, не имевший никакого научного образования, умудрился найти Трою, просто внимательно прочитав «Илиаду» Гомера! Вот и я так хотел. Но со временем пришлось признать – открытий в истории мне не совершить. От многостраничного описания кораблей ахейцев у Гомера меня сразу тянуло в сон, и майя со своим календарем всех зазря напугали так и не случившимся концом света. А на сиамских кошек, так любимых Кнорозовым, у меня всегда была аллергия.

Та – прежняя – история явно проигрывала истории нынешней. Моё поколение оказалось свидетелем развала страны, передела экономики и всего общества в бандитских 90-х, непонятной войны на севере Кавказа. Столько событий происходило вокруг – а я сам был только их свидетелем, но не участником. А поучаствовать в чём-либо очень хотелось. Для студента-историка возможностей открывалось тогда немного – поэтому я чуть не стал «скином».

В заграничных фильмах типа «Ромпер-Стомпер» или «Американская история Х» патриотично настроенные белые парни с синими фашистскими наколками избивали чёрных парней в цепях и широких штанах (там, правда, в концовке всё плохо для белых героев заканчивалось – но кто их запоминает, эти концовки). В «Брате» Балабанова герой нашего времени Данила Багров кратко и по делу даёт отпор кавказцам, отказавшимся платить за проезд в трамвае (теперь фразу Данилы про «не брат ты мне, гнида черно…ая» почему-то вырезают при показе фильма на телеканалах, а тогда – не вырезали).

Бороться с афроамериканцами, как это делали в заграничных фильмах, у нас было затруднительно – афророссиян было немного и вели они себя вполне культурно. А вот кавказцев вокруг хватало с избытком – и они казались угрозой. Как-то само собой получилось, что я обрился практически наголо, купил себе ботинки-гады на толстой подошве. Но на «бомбер» – черную куртку с оранжевой подкладкой – всё не решался. В пьяных студенческих компаниях я слышал о «скинхедах» – что, если у кого из них ботинки с красными шнурками – значит, это бывалый боец, который уже пролил чью-то кровь.

И однажды однокурсник познакомил меня с реальными «скинами» – их группировка называлась «Шульц». Я ожидал встретить тех самых, с красными шнурками – а попал в странную компанию, где были парни-студенты (и не все бритые наголо), пацаны-«пэтэушники» из околофутбольного движения и девушка-блондинка с немытой головой. Реально странная компания. На встречах в бабушкиных квартирках они рассказывали о «белой силе», о Перуне и Дажьбоге, о том, что пора дать отпор засилью «чёрных». А потом взяли меня на акцию – для проверки.

Только напасть решили почему-то не на бандитов в кожаных куртках, что держали все рынки, а на обычного продавца арбузов. Налетели на него всей толпой и стали пинать лежачего. Он пытался прикрывать лицо руками, но почему-то молчал – и даже не звал на помощь. Они были очень заняты – поэтому сразу не заметили, как я развернулся и дал дёру. Бежал долго – и казалось, что хотел убежать от самого себя. От мысли – как вообще мог оказаться в том месте, зачем я туда пошёл? Когда остановился – посмотрел на ботинки – крови на них не было. «Бомбер» я так не купил, волосы отрастил, ботинки – оставил (на другие денег не было).

***

На последнем курсе института я встретил свою будущую жену. Влюблялся то я часто – но почему-то всё время не в тех. Наверное, это какое-то врождённое генетическое нарушение – те девчонки, которые сами первыми проявляли ко мне интерес и порой весьма настойчиво – меня не волновали и не влекли. И наоборот – те, кто смотрел мимо меня, либо же многообещающе смотрел на моих друзей или однокурсников – заставляли меня сходить по ним с ума. На студенческих попойках ситуация, конечно, менялась – там порой и взгляд сфокусировать не успевал, как уже оказывался в чьих-то объятиях – но такие знакомства были скоротечными и продолжения не получали.

С будущей женой вышло иначе. Была очередная попойка в общаге – в женском блоке праздновали чей-то день рождения. Пришёл туда – и сразу обратил внимание на высокую, худенькую, кареглазую, с гривой вьющихся каштановых волос. Оказалась, что она училась в школе вместе с именинницей, но живёт в области. Пил в тот вечер не много – хотелось оставаться трезвым. О чём разговаривал с ней тогда – уже не помню, но разговор этот был лёгким и интересным, как будто мы знали друг друга давным-давно. Потом решили все вместе пойти в клуб – и там как-то само-собой получилось, что я танцевал только с ней. Ну как танцевал – под убойные хиты «The Prodigy» самозабвенно прыгал как бешеный горный козёл, под «медляки» – старательно почти вальсировал (шагнул назад – потом влево – вперёд – и вправо вернулся), прижимаясь к ней всё ближе и ближе.

Наверное, тогда играл «Донт спик»1 – медляк, что звучал на всех танцполах страны уже несколько лет, но не терял при этом популярности. Я танцевал с ней и, наверное, немного даже подпевал на припеве – поскольку в какой-то момент жевательная резинка из моего рта оказалась в её густых вьющихся волосах. Как так получилось – сам не пойму – то ли подпевал слишком активно, то ли центробежная сила закрутила. Она сразу и не заметила – но я ж не мог оставить её ходить при людях со жвачкой в волосах – поэтому прямо в танце стал эту жвачку выковыривать. Не думаю, что ей это понравилось – но выйти из столь критической ситуации можно было только вместе. Поэтому лишь совместными усилиями нам удалось спасти её волосы от моей жвачки – и тогда мы поцеловались первый раз. Потом – уже после клуба – долго целовались в коридоре общаги. А когда ранним утром вышел с ней, чтобы проводить до метро – встретил своего приятеля, «Крафа». Он посмотрел на нас с ней и сказал:

– Сегодня все птицы поют для тебя, бро!

И, наверное, так оно тогда и было.

Та жевательная резинка под «Донт спик» словно приклеила меня к ней. Несколько месяцев мы виделись только по выходным – когда она приезжала из области ко мне или когда я приезжал к ней. Вместе нам всегда было, о чём поговорить, а целоваться мы могли по-прежнему чуть ли не часами – даже в вагоне метро или в душной летней электричке. И всё, что у нас с ней происходило – происходило само собой.

Когда я переехал из общаги в комнату в коммуналке – она сначала приезжала на пару дней, а потом просто осталась насовсем. Когда друзья звали на залив или просто пошататься по городу – я звал её с собой – и даже не заметил, как перестал куда-либо приезжать без неё. И в какой-то момент понял, что можно никуда и не ездить с компанией – достаточно просто быть рядом с ней.

Через пару лет мы поженились, по сути – для родственников – свадьба была скромной, но всё равно нервной. И сразу уехали в Крым – на плацкарте, у неё поднялась в поезде температура, пришлось выбегать на станциях, чтобы купить антибиотики. В Крыму температура быстро прошла – помню, как мы стояли вместе на скале, пахло сухими южными травами и терпкой морской солью. Свой свадебный букет она бросила в море – почему-то решила, что не будет кидать его подружкам на свадьбе. Помню, как она загорала в скалах без купальника – а я любовался ею, но нервно глядел по сторонам – вдруг кто еще увидит. Помню, что и крымские птицы пели тогда только для нас.

Нам хватало только друг друга, но не хватало денег. Однажды зимой пришли на фруктовый рынок – где смуглые черноокие торговцы выкладывали спелые плоды разнообразными манящими пирамидами. Она сказала:

– Я очень-очень сильно захотела грейпфрут. Купим?

– Конечно! Давай возьмём самый большой и спелый.

Выбрали самый красивый. Но когда торговец церемониально взвесил его и назвал цену – мне стало горько, как будто уже съел целый грейпфрут (а их я никогда не любил). Самый большой и спелый плод стоил ровно столько, сколько оставалось у меня в кошельке – а до зарплаты нужно было на что-то жить еще несколько дней. Но пути назад не было – за один грейпфрут я отдал последние деньги. Ведь я работал учителем истории в школе – профессия почётная, но малооплачиваемая.

***

– Вы наш новый историк? Будьте осторожны с ними, этот класс у нас трудный, они там все неадекватные!

Сказала мне на пороге класса молодая учительница в коричневом костюме (больше похожем на военный мундир). И мундир этот ей был к лицу, только вот напутствие новобранцу прозвучало довольно пессимистично. Новобранцем был я – мне предстояло провести первый свой урок – и уже не в рамках студенческой практики, а вот прямо как дипломированному педагогу. Я и так волновался, а тут еще такое вот предупреждение от коллеги.

Получив диплом, я не стал даже пробовать оставаться в аспирантуру, чтобы заняться наукой (или чем там историки на кафедрах своих занимаются). Назвался груздем – полезай в кузов! Я и полез работать в школу, чтобы учить детей или хоть как-то самореализоваться. Позвали меня в обычную районную школу, построенную еще до Великой Отечественной – жёлтое трёхэтажное здание с намёком на колонны и сохранение традиций советского образования. Им был срочно нужен историк взамен внезапно не выдержавшего нагрузки заслуженного учителя – но при знакомстве директор школы не стала вдаваться в подробности его ухода. Зато сразу заявила, что такой молодой (в её интонации скорее читалось «симпатичный») и перспективный (звучало как «многообещающий») педагог им (ей) подходит.

Я хотел работать в школе. Мне казалось, что это будет мне по силам – и я смогу сделать что-то полезное. Если не воспитать – то хотя бы научить чему-нибудь. Ведь должен же быть хоть какой-то смысл в том, чем я занимаюсь – польза от того, что я живу на этом свете. Поэтому на свой первый урок в класс я зашёл, будучи готовым к любым испытаниям – даже к встрече с самыми неадекватными на свете школьниками.

В детстве моим любым выпуском «Ералаша» была серия про урок в итальянской школе – та, где Геннадий Хазанов, «нова маэстро», пытается провести урок грамматики для сорока чертей – «бамбини», вооруженных рогатками. Авторитет он смог завоевать только тогда, когда мастерски сбил из рогатки зелёную муху – чем не пример для молодого педагога?

Но в моём классе не играла музыка итальянской эстрады, «бамбини» было точно меньше сорока, да их мухи вроде как совсем не летали. А школьники оказались обычными подростками – не сильно отличающимися от моих одноклассников в этом возрасте. После пары уроков я убедился, что в каждом классе есть примерно одни и те же типажи – надо просто уметь их грамотно идентифицировать, чтобы к каждому найти свой подход:

– пацаны «альфа-самцы». Этих видно сразу – они старательнее прочих привлекают к себе внимание как внешним видом, так и поведением, отпускают во время уроков шуточки (чаще всего несмешные), задирают остальных – в том числе и учителя.

– девчонки «альфа-самки». Эти выглядят ярче остальных, но при этом не всегда являются самыми красивыми в классе. Они хитрее пацанов, способны на более сложные провокации.

– пацаны «клоуны». Эти умнее «альфа-самцов», но лишены их безусловной популярности. Поэтому способны на самые опасные для одноклассников и учителя шуточки и провокации.

– девчонки «отличницы». Эти всегда готовы к уроку, но боятся публичных выступлений. Безответно влюбляются в «альфа-самцов» и завидуют популярности «альфа-самок». Спасение для учителя.

– пацаны и девчонки «пехота». Эти – самые многочисленные, основа любого класса. Именно они первыми смеются тупым шуточкам «альфа», крайне ведомы и порой не уверенны в себе. Но способны на многое, если уделить им внимание.

– пацаны и девчонки «странненькие» или «фрики». Эти выделяются среди прочих внешностью или поведением, потому нередко становятся объектом для подколов и провокаций со стороны «альфа» и «клоунов». С ними тяжело найти общий язык, тяжело идут на контакт с учителем. Но именно из них чаще всего вырастают интересные личности.

– пацаны и девчонки «жертвы». Из-за особенностей внешности (толстый, худой, неуклюжий) или поведения (тугодум, плакса, трус) именно они становятся объектом самых жестоких подколок и провокаций, которые нередко перерастают в травлю, или «буллинг», как принято говорить сейчас. Иногда на роль «жертвы» выбирают кого-нибудь из «фриков» – но если «фрик» способен дать отпор, то «жертвой» он все-таки не станет. Если в классе есть «жертва» – учителю стоит ждать беды.

За все последующие годы работы в школе я научился довольно быстро распознавать эти типы подростков – а значит, и взаимодействовать с ними. Научился метко парировать шутки и не вестись на провокации «клоунов» и «альфа», поддерживать «пехоту» и даже нашёл подход к «фрикам» – только вот с «жертвами» мне было тяжело. Нормальный учитель должен пресекать все попытки травли школьников, иначе «жертва» рано или поздно может выйти из окна класса (чтобы навсегда сбежать от обидчиков) или принести в школу папино ружье (чтобы наконец расквитаться с обидчиками или теми, кто просто встретится на пути). Но поди придумай, как предотвратить травлю, если «жертвы» чаще всего вели себя как тот самый продавец арбузов – молча прикрывавший голову руками, когда его при мне забивали скины в ботинках с толстой подошвой. Они молчали и терпели – до поры до времени, когда что-то исправить было уже слишком поздно.

Помню одну ситуацию в девятом классе. Я пришёл на урок и увидел, что местный «альфа» – спортсмен и хулиган Ващило – опять издевается над толстым Ерофеевым. На перемене плюнул ему на спину, а тот хныкал и утирался под редкие смешки «пехоты». Ващило я из класса сразу выгнал – не орал на него, а просто спокойно попросил выйти и вернуться в школу только с родителями (хотя знал, что из родителей у него – только мать, которая сутками пропадает на малооплачиваемой работе и сама боится своего сына). Понимал, что угрозами здесь уже ничего не добьёшься, а потому попытался с классом поговорить:

– А вам не кажется, что это уже перебор? Ладно Ващило – кретин, но вы-то все чего не вмешиваетесь? Чё ржёте то?

«Клоун» Маслаков ответил за всех:

– А чего нам за Ерофеева вписываться? Пусть сам разбирается, жиртрест. А перебор он только при игре в «очко» плох.

– Не, Маслаков, не прав ты. Перебор – он везде плох. Хотите я вам как раз из истории пример приведу?

– Чё, про куликовскую битву какую-нибудь? Не особо интересно!

– Не, не про битву. Вы ж фильм «Титаник» все смотрели? Про то, как новенький лайнер на айсберг налетел, там еще Ди Каприо красиво плавал по океану с Уинслет, а потом ей место на двери зачем-то уступил и помер?

При упоминании «Титаника» с Ди Каприо у женской части класса точно появился интерес. Девчонка-«Альфа» с редкой фамилией Птица тут же возразила:

– Ди-Каприо, конечно, красавчик – но при чём тут перебор и наш толстый Ерофеев?

– Ну вот смотри. Про «Титаник», где в 1912-ом году погибло больше полутора тысяч человек, фильм в Голливуде сняли, а вот про пароход «Истлэнд», который вскоре затонул как раз из-за перебора после крушения «Титаника» – мало кто знает.

– Это как так?

– Когда «Титаник» утонул, провели расследование – и выяснили, что люди там погибли, потому что им просто шлюпок спасательных не хватило. Типа до этой катастрофы никто в мире не задумывался о том, что шлюпки и плоты на лайнерах должны быть рассчитаны на максимальное количество пассажиров. Вот в Штатах президент Вильсон ввёл «Морской акт Лафолетта», где требовалось, чтобы все суда обязательно дооснастили спасательными шлюпками. Владельцы парохода «Истлэнд» новым правилам, конечно, подчинились – потому разместили на нём одиннадцать шлюпок, тридцать семь спасательных плотов (весом по полтонны каждый) в вдобавок спасжилетами на всех пассажиров – и разместили всё это дело на верхней палубе. И вот представьте: 24 июля 1915 года (всего через три года после крушения «Титаника») этот самый «Истлэнд» наняла компания «Вестерн Электрик» – чтобы устроить пикник для семей своих сотрудников. Пароход должен был пройти по реке Чикаго до озера Мичиган и обратно. Загрузилось на него две с половиной тысячи человек – и как говорят, когда пассажиры вышли на борт перед отправлением, чтобы попозировать для совместного снимка – пароход взял и перевернулся прямо возле причала, они доже выйти в реку не успели. Тогда погибло почти 850 человек – целые семьи с кучей детей, на пикник же ехали. А причиной катастрофы этой стало то, что из-за дооснащения парохода спасательными шлюпками и плотами, у него сместился центр тяжести – хотели сделать как лучше, учесть опыт «Титаника» – а в итоге угробили кучу народа. И оказалось, что слишком – это тоже не хорошо. Переборщили, в общем.