Высокочтимые попрошайки

Абисогом-ага, как мы уже сказали, сразу насторожился, когда врач поклялся, что, если кто-нибудь из лиц, принадлежащих к высшему обществу, однажды обратится к нему за помощью, он напишет о нём во всех газетах, – насторожился, и в то же мгновенье у него возникло желание прикинуться больным.

– Это хорошо, – сказал он врачу, – что ты пришёл сюда: вот уже несколько дней мне как-то не по себе.

– На что жалуетесь? – спросил врач.

– Тяжесть какую-то чувствую.

– В каком месте?

– В каком месте?..

– Да.

– В нутре.

– Как у вас с аппетитом?

– Хорошо.

– Пищу перевариваете быстро?

– Перевариваю.

– По ночам спите спокойно?

– Спокойно, но вот в нутре какая-то тяжесть.

– Голова побаливает?

– Да.

– И время от времени слабеете?

– Да, слабею.

– Иногда вас знобит?

– Да, да, знобит… – И в сторону – Сроду меня не знобило.

– А после озноба – жар?

– Жар какой-то.

– А после жара – пот?

– Пот какой-то.

– По утрам во рту горько?

– Во рту горько.

– Ясно. Ничего особенного, пройдёт. Вы просто простудились.

– Я тоже так думаю, я простыл.

– Многие врачи простуду путают с другими заболеваниями, прописывают лекарства не от неё, и больной получает ещё какую-нибудь болезнь.

– Это хорошо, что ты не путаешь, дай мне твои лекарства, чтобы я ещё чем-нибудь не заболел.

Врач вытащил из кармана не то записную книжку, не то блокнот, вырвал лист бумаги и, написав на нём несколько слов, протянул Абисогому-аге, говоря:

– Это микстура, вроде розовой водички, будете пить через час по кофейной чашке. Горьковата, зато целительна.

– Очень хорошо.

– Забыл спросить: а какой у вас стул?

– Стул?.. Я же на диване сижу?!

– А!.. По утрам выходите? – спросил доктор, выразив свою мысль другими словами.

– Два дня прошло, как я здесь, и ни разу не смог.

– Правда?

– Зачем мне неправду говорить?

– Что ж, пропишу ещё одно лекарство.

Врач выписал рецепт и отдал его пациенту.

– Сперва примете вот это лекарство, – сказал врач, – чтобы завтра утром вы смогли… А потом и микстуру выпьете.

– Значит, выпью это твоё лекарство и завтра утром схожу?

– Да, обязательно.

– Вот это я понимаю! Но… а вдруг завтра опять гости придут и опять разговорятся?

– Гости не помеха.

– Как не помеха? Уж второй день выйти не дают – сидят, трещат часами. Но завтра утром я во что бы то ни стало выйду, схожу снимусь…

Врач, сделав паузу, попытался выразиться ещё яснее:

– Я говорю, желудок у вас – как?

– Как у каждого, обыкновенный.

– Твёрдый?

– Кто его знает? По правде говоря, никогда у меня не было интереса узнать, твёрдый он или нет. Что за охота пустяками заниматься?

– Ну, хорошо, отлично! – встряхнулся врач, отчаявшись добиться ответа на свой вопрос. – Завтра утром приду навещу вашу милость.

– Можно.

– До свиданья, не огорчайтесь, примете несколько раз мои лекарства, и ваш недуг пройдёт.

– Спасибо.

Врач взял шляпу и уже уходил, когда Абисогом-ага сказал:

– Не забудь, что написать обещался…

Врач стал вспоминать и, вспомнив, ответил:

– Да, да, я должен написать о вас в газете… До свиданья.

Как только врач вышел, Абисогом-ага заговорил сам с собой:

«Я боялся, как бы он вдруг не понял, что я не болен. Ведь тогда весь город узнал бы, что я притворился больным. Однако ж я зря боялся, ведь он не только не понял, что я здоров, но ещё и сказал, что от двух-трёх ложек его лекарств болезнь пройдёт… Эх, лекари, лекари! Выходит, вы тоже ничего не смыслите в наших болезнях, и бабушка моя неспроста, когда болела, даже видеть вас не желала. Я здоров, господин доктор, здоров! Просто для того, чтоб имя моё напечатали и в других здешних газетах, взял и заболел».

Это последнее признание показалось Абисогому-аге своего рода дуростью, и он для успокоения совести добавил: «Чего доброго, со стороны могут подумать, что я и в самом деле не болен… Но ведь сколько уж дней мне и впрямь чего-то всё неможется, ни есть не могу, ни спать, вот и кашель какой-то напал, всю ночь мучал…»

О честолюбие! Значит, это правда, что подчас ты из умных делаешь дураков, а из дураков – умных?!

9

Чтобы немного перекусить, Абисогом-ага спустился вниз, но там он увидел нескольких, вероятно только что пришедших, визитёров и незаметно выскочил на улицу, иначе ему пришлось бы принять и этих посетителей, и тех, что пришли бы после, и тогда у него вовсе не было бы времени ни есть, ни спать…

Ещё до приезда в Константинополь, Абисогом-ага знал, что в Пера есть французский ресторан, куда ходят обедать преимущественно важные персоны, и поэтому, выйдя из дому, он решил прямо направиться в упомянутое заведение.

Едва он сделал несколько шагов, как перед ним вырос худой, лет пятидесяти человек в потрёпанном сюртуке.

– Сдаётся мне, что вы и есть Абисогом-ага? – сказал худой человек.

– Да.

– Не уделите ли мне несколько минут вашего времени?

– Да…

– Я, видите ли, издал ряд учебников, во многом изложенных мной в новом духе, и вот приблизительно штук сто из них, разумеется, сто экземпляров, я хотел бы предложить вам… Простите, что дерзаю… Однако до дерзости этой нас довела нация, которая не поддерживает своих преподавателей и позволяет им влачить жалкое существование. Ах, если мне не удастся сегодня же сбыть свои учебники, проклятый типограф бросит меня в тюрьму. Я ещё не расплатился ни за бумагу, ни за печать, и он грозится…

– Для чего мне учебники?

– Ну, подарите вашим друзьям, родственникам. Умоляю вас, уважьте мою просьбу, по шести пиастров это составит шестьсот пиастров, а такая сумма для вас ведь сущие пустяки.

– В какую сторону идти к французскому ресторану?

– Идти прямо. С удовольствием провожу вас туда.

– Буду благодарен.

– Как раз и побеседуем… У нас, ваша милость, преподавателей, можно сказать, ни в грош не ставят. Между тем, будучи слугами нации, они одновременно и отцы её. Это благодаря им она идёт вперёд и развивается. Но кто учитывает это? Никто!.. Да, тяжела у нас участь преподавателя. Сегодня определили его на должность, и он рад, счастлив, а через несколько дней, глядь, выпроводили из школы. Причина: попечителю поклонился не в пояс. Прослужи он несколько месяцев, не получая денег, и попроси потом в один прекрасный день хотя бы часть причитающегося ему жалованья, – его уволят. Причина: требовал денег… То и дело его ещё и попрекают куском хлеба: «Дармоеды! Сидите у нас на шее! Живёте на деньги нации!» Ах, Абисогом-ага, дорогой мой, нет, вы не знаете, как бедствуют преподаватели Константинополя! Наша бедность достигла своего апогея… Вот вы и выслушали меня, и я думаю, что после всего сказанного вы не откажетесь купить сто экземпляров моих учебников.

– Этот ресторан очень далеко?

– Нет, уже близко… Но в таком положении здесь не только преподаватели; а наши авторы, редактора, типографы, книготорговцы, все те, кто кормится печатным словом, разве они не так же нищенствуют?! Трубим о прогрессе, а сами идём назад, славословим свет, а сами идём во тьму, призываем идти направо, а сами идём налево, говорим о будущем, а сами идём в прошлое… О, когда же мы перестанем принимать слова за дела!

О, суесловие!.. О, высокопарные речи вместо высоких дел!..

– А в этом ресторане хорошие обеды?

– Отличные… Вам сто учебников послать домой?

– Через несколько дней… отвечу.

Разговаривая таким образом, собеседники добрались до ресторана.

– Пожалуйте, милости просим, Абисогом-ага, входите, – говорит учитель.

Абисогом-ага входит в ресторан и ничего, кроме зеркал, вокруг не видя, всплескивает руками:

– Мы не туда попали, здесь зеркала продают.

– Нет, нет, мы в ресторане.

Наконец оба приятеля садятся за свободный стол.

Гарсон приносит листок с перечнем кушаний.

Абисогом-ага берёт листок в руки, разглядывает его, переворачивает, разглядывает и обратную сторону и кладёт на стол.

– Что будем есть? – спрашивает учитель.

– Я – жареную баранину.

Учитель подзывает обслуживающего мальчика к столу и заказывает кушанья, как Абисогому-аге, так и себе.

– Скажите, Абисогом-ага… теперь, когда вы уже знаете, в каком они положении, учителя наши, вам не жалко их?

– Жалко.

– Тогда я спрашиваю: подобает ли целой нации безразлично взирать на то, как прозябают её учителя?

– Не подобает.

– Хотите, я сегодня же вечером доставлю вам мои учебники?

– Оставь их пока у себя, об этом поговорим после.

Гарсон приносит заказанные кушанья, Абисогом-ага, перекрестясь, съедает в два приёма своё жареное, потом, обратившись лицом к учителю, говорит:

– Кусочком мяса разве наешься? Скажи-ка этому мальчишке, чтоб мне побольше принёс.

Мальчик подбегает к столу, и учитель заказывает пилав14.

В это время в ресторан входит полноватый, среднего роста молодой человек с пакетом в руке, и, оглядевшись, направляется к столу Абисогома-аги.

– Кажется, говорит непрошеный гость, – я имею честь видеть Абисогома-агу?

Абисогом-ага, недоумевая, молча смотрит на стоящего перед ним незнакомца. Молчит и сотрапезник.

– Кажется, – повторяет незнакомец, – имею удовольствие стоить перед тем большим человеком, который изволил посетить нашу столицу, дабы здесь… именовать себя меценатом?

Абисогом-ага, не осведомлённый в подобного рода тонких оборотах, берёт ложку и начинает уплетать только что принесённый ему пилав. Что же до учителя, то, полагая приход незнакомого краснобая обстоятельством, могущим расстроить его дело, он предпочитает помалкивать.

– Кажется, – в третий раз повторяет непрошеный гость, я имею счастье находиться в обществе благороднейшего лица, чьё имя третьего дня я прочитал в одной из наших газет?

Абисогом-ага, занятый своим пилавом, продолжает безмолвствовать, и тот вынужден выразиться яснее:

– Кажется, это вы, ваша честь, Абисогом-ага?

– Да.

Молодой человек садится.

Мальчик подбегает к столу и спрашивает у нового клиента, что подать.

– Яичницу, – отвечает новый клиент, положив свой пакет на свободный стул.

Абисогом-ага приканчивает и пилав и заказывает поджаренную па углях рыбу.

– Эх, Абисогом-ага, великим счастьем почитаю сидеть за одним столом с добрейшим из моих соотечественников. Ваш покорный слуга причисляется к представителям национальной интеллигенции, причём, пожалуй, и немного поэт… Я – автор ряда драм, и желал бы хоть по двадцать экземпляров каждой из них преподнести вам.

– О! Кого я вижу!.. – восклицает вдруг некто с улыбающимся лицом, устремляясь к Абисогому-аге. – Моё почтение! Добрый день!

– Добрый день.

– Я из наших отечественных адвокатов. Узнав о вашем приезде, поспешил засвидетельствовать… и сразу же попросить, чтобы вы все ваши тяжбы поручили мне…

– Тяжбы? У меня их нет.

– Если у вас нет никаких судебных дел, то зачем же вы приехали?

– Я по другому делу приехал.

– Нет, это представить себе невозможно! Вы, такой человек, и не имеете ни единой тяжбы? Это же не только немыслимо, но даже и, если угодно, бессовестно!.. Прошу прощения, однако полагаю, что у подобных вам лиц должны быть десятки, сотни судебных дел, ибо чем больше этих дел, тем меньше адвокатов, лишённых средств к существованию. Кому же как не вам затевать судебные дела?! Не нищим ли прикажете судиться?

– Я ни с кем не сужусь и не буду судиться.

– Удивительная вещь! Что, вы даже не намерены кого-нибудь отдать под суд?

– Ни за что! Никого упекать под суд не хочу, нет причины.

– Разве чтобы судиться, непременно нужна причина? Подайте какую-нибудь жалобу – и дело завертится.

– Ну, и что я от этого выиграю?

– Вы не выиграете, но ваш адвокат выиграет и будет бога молить за вас… Большие люди ныне поступают и так: дабы вспомоществовать адвокатам, на каждого, кто им чуть поперечит, подают в суд, требуя наказания за оскорбление личности.

– Я безобразий не люблю.

– Шучу, Абисогом-ага. Но шутки в сторону, – сказал адвокат, придав лицу серьёзное выражение. – Я слышал, что на пароходе вы с кем-то немного повздорили, и тот вас оскорбил, обругал обидными словами.

– Ничего этого не было.

– И что вы ему ответили не менее обидными словами.

– Я?

– И что потом вы оба от слов перешли к делу, и завязалась драка.

– Чушь!

– И что вы ударили его по голове.

– Неправда!

– А он дал вам пощёчину.

– Враньё!

– И что кто-то вмешался… значит, был и третий.

– Откуда же третий, коли и второго-то не было!

– Был и третий. И этот третий схватил вас за руку.

– Выдумка!

– И этот третий схватил и второго за руку.

– Чепуха!

– И, таким образом, ой вас разнял.

– Ерунда!

– Но вы не успокоились, вы решили подать в суд, так как недовольны, что вас разняли.

– Чушь!

– И, понятно, ищете искусного адвоката.

– Довольно врать!

– И, наконец, я слышал, что вы хотите видеть меня…

– Нет, не хочу!

– …Чтоб я согласился вести вашу тяжбу. Собственно, поэтому я и пришёл сюда.

– Ты всё это от себя выдумал.

Тут за стол присаживаются ещё двое: один – чтобы подарить Абисогому-аге свою книгу, другой – подписать его на какую-то газету, и они тоже заказывают себе наилучшие блюда и уписывают их за обе щеки.

Абисогом-ага, мысленно проклиная себя за то, что чёрт дёрнул его прийти в ресторан, подзывает мелькающего между столами мальчика и требует принести счёт.

Минута – и мальчик приносит счёт на сорок франков. Сотрапезники тут же хором переводят их на турецкие деньги и сообщают Абисогому-аге:

– Сто семьдесят шесть пиастров.

– Сто семьдесят и шесть? Нет, столько я не съел.

– Да, вы съели меньше, но ведь сидящие за столом ваши гости тоже пообедали, – сказал адвокат, машинально взяв на себя функции защиты.

– Мы очень унизились в мнении Абисогома-аги, – сказал второй сотрапезник, – за наш обед – подумать только! – платит он.

– Мне стыдно за всех нас, мы не выполнили святого долга хозяев перед гостем, – сказал третий.

– Мы приносим извинения за нашу невежливость, – сказал четвёртый, – но мы уж не преминем, Абисогом-ага, пригласить вас на днях на обед.

Абисогом-ага, не отзываясь, отсчитал сто семьдесят и шесть пиастров, отдал их мальчику и, мрачный, насупленный, кинулся к выходу. Очутившись на улице, он молча поклялся господом больше никогда в жизни ни в какой ресторан не заходить.

10

Последуем, значит, за Абисогомом-агой, с которым мы ни на минуту до сих под не расставались и не расстанемся впредь до конца нашей истории. Добросовестный читатель, видя в ней всё время почти одинаковые и никак не связанные друг с другом картины, несомненно, многажды уже задавался вопросом – почему это мы от Абисогома-аги ни на шаг, а про других персонажей, как только они исчезают из вида, тотчас забываем? Этот недостаток – впрочем, недостаток ли? – должно приписать не мне, а природе нашего материала, предмета изображения. У каждого такого предмета своя природа; природа одного – слёзы, природа другого – смех, этому свойственно убеждать, тому – волновать, и есть также предметы, которые могут быть выражены только прозой или, напротив, только стихами… Кроме того, каждый материал, помимо этой общей, присущей ему природы, имеет и свои особенные свойства. Но мы не намерены давать здесь урок риторики, и посему лишь весьма коротко поясним эту нашу мысль и затем вновь приступим к делу… «Мизантроп» Мольера – комедия, его «Докучные» – тоже. Но особенные свойства каждой из них до того различаются между собой, что Мольер не сделал бы Мизантропа, прибегнув к средствам, коими пользовался, создавая Докучных, и наоборот. Кстати сказать, с помощью средств, послуживших мне для создания моих других повествовательных сочинений, я тоже, естественно, не написал бы моих Попрошаек, природа которых – при появлении Абисогома-аги становиться невидимыми.

Должен сознаться, что из данного материала Горации сделал бы сатиру, а Мольер комедию, если б он оказался в их распоряжении, но мы, поскольку надобно же как-то жить, вынуждены, приноравливаясь к обстоятельствам, нередко переделывать панталоны в жилет, а комедию в повесть… Обратимся к Абисогому-аге.

Наш герой, как мы помним, возвращался восвояси в крайне возбуждённом состоянии. Придя домой, он сразу иЗвестился, что на его имя пришло около двадцати писем. Он поднялся к себе, перечитал все эти письма одно за другим, изорвал их в клочки и швырнул на пол. Затем, походив некоторое время по комнате, он вдруг остановился и стал кричать:

– Они хотят натянуть мне нос и обобрать меня! С той минуты, как я приехал в этот город, я ещё ни разу не был один. Кто-то уйдёт, сейчас приходит другой, и каждый просит денег. Или я приехал деньги свои раздавать? Что за нахальные люди живут в этом Константинополе! Не знаю, что и делать. Гнать их в шею? Но их же вон сколько! Были бы здесь мои слуги, вряд ли и они успевали бы закрывать перед ними двери… Кроме того, начни я выгонять этих негодяев, по всему юроду сплетни распустят, человек я, мол, неотёсанный, грубый, а впридачу даже и безденежный… Чего только не выдумают, ежели захотят! А я не хочу, чтобы в этом городе плохое обо мне говорили. Господи, помоги моему горю! Угораздило же меня сюда податься! Нет, задерживаться здесь больше нельзя, надо скорей найти себе девушку, сесть на пароход и удрать. Тут и разориться недолго… Я ведь приехал не для того, чтоб раздавать свои кровные деньги.

– Сегодня вы, кажется, чем-то расстроены? – сказал Манук-ага, тихонько приоткрыв дверь и войдя в комнату.

– Расстроены! Да другой на моём месте от злости лопнул бы!

– Что случилось, душа-человек?

– Разве ты не видишь – что? Нигде не дают мне покоя. Сижу дома, вваливаются, денег просят; выйду на улицу, обступают, денег просят… Скажи мне, бога ради, куда же мне деться от этих людей!

– Ты прав, прав, я понимаю тебя… Я вот никак не могу историю свою закончить, а это ведь тоже из-за них.

– Я только что изорвал двадцать писем.

– О чём же они говорили в этих письмах?

– Один – что хотел бы поехать со мной в Трабзон, учительствовать у меня дома, другой – что книгу свою подарить мне собирается… за двадцать золотых, третий – не соглашусь ли я подписаться на его газету два раза… Всего не перескажешь… Нет, я больше не могу!

– Все они нищие, вот в чём беда. Им тоже ведь надо чем-то жить?!

– Так пусть бы другим каким делом занимались, работать научились, или пускай хоть вовсе ничем не занимаются! Я-то не виноват, что они бедные? Или, может, всё своё богатство взять и отдать им, а?

– Зачем же?

– Ни стыда, ни совести у людей. Пойти к незнакомому человеку и сказать: здравствуй, дай мне немного денег… Ты мог бы так, Манук-ага?

– Упаси бог.

Дверь в который уж раз отворилась, и в комнату вошёл человек лет двадцати пяти. Он направился неверными шагами к Абисогому-аге и подал ему письмо, и Абисогом-ага, не распечатывая конверта, сердито спросил:

– Чего тебе надо?

– Там написано, – проронил молодой человек.

– Скажи сам.

– Завтра вечером я играю в бенефисном спектакле, сбор с которого пойдёт в мою пользу. И вот я самолично принёс вам, ваше степенство, билет в ложу.

– Не хочу! – отрубил Абисогом-ага и, скомкав письмо, бросил его в лицо бенефицианта.

– Принуждать нельзя, – сказал Манук-ага.

– Вот уже десять лет я хожу по сцене театра… – тоскливо проговорил молодой человек.

– А ты бы сидел! – вскричал Абисогом-ага.

– И служу нации

– А ты бы не служил, а сидел бы барином… И все эти речи твои – пустое.

– Он прав: пустое говоришь, – подтвердил Манук-аха.

– Вот уже десять лет, как на подмостках театра – этой школы нравственности – я учу нацию…

– Мне-то что?

– Ему-то что? – отозвался Манук-ага.

– И потому я вправе, кажется, пригласить на мой спектакль благороднейшего из наших соотечественников.

– Мне он не нужен.

– Ему спектакль не нужен, – подчеркнул Манук-ага.

– Если даже вы отказываетесь взять один билет, кому же я вручу все остальные билеты в ложу?

– Меня это не касается.

– Его это не касается, сын мой, – посочувствовал Манук-ага

– Умоляю, не откажите принять этот билет, в противном случае вы невольно выставите меня на позор.

– Вот привязался! Знал бы кто, как мне осточертели все эти слова!

– Ему осточертели все твои слова, – поддержал Манук-ага.

– Ах, если мне придётся уйти от вас с пустыми руками, я умру!

– У меня нет времени слушать тебя, пойми.

– Пойми, ему некогда слушать тебя, – сказал Манук-ага.

– Дело идёт всего-навсего об одном золотом, возьмите, умоляю вас, этот билет. Я шёл сюда с большой надеждой, и мне было бы горько уйти ни с чем.

– Выйди отсюда, уходи, ради бога. Долго мы ещё будем слушать тебя?

Дверь снова отворилась, и в комнате появился лет пятидесяти мужчина, плотный, с сединой в шевелюре, который, сразу же подступив к Абисогому-аге, спросил:

– И тебе не стыдно?

– Почему мне должно быть стыдно? – отвечал Абисогом-ага, опешив.

– Почему вот уже два часа ты не отпускаешь бедного юношу?

– Кто его здесь держит? Наоборот: гоню – не уходит.

– И никуда не уйдёт… пока не получит один золотой, который ты ему должен.

– Я ему должен?

– Да, должен! И если б он не сказал, что сегодня вечером возьмёт у тебя тот самый золотой, который ты занял, и отдаст его мне, я не напечатал бы ни афиш, ни билетов… Повторяю, вот уже два часа я жду не дождусь, когда же он спустится вниз и расплатится со мной за работу, а ты здесь изводишь его.

– Что это такое? Я – должен ему золотой? Ни в коем случае! Вот тебе и на!

– Вот тебе и на! – сказал и Манук-ага.

– Я вам не говорил, господин типограф, что имею получить долезая вил артист, – а сказал, что отдам один билет в ложу и получу один золотой.

– Зачем же ты обманул меня, обманщик?

– Чтоб афиши вовремя были расклеены.

– Значит, я тебе игрушка?

– Он тебе игрушка? – спросил и Манук-ага.

– Да нет, он типограф.

– Ах ты плут! Наглец! Жалкий мошенник!

– Вы сами! Ты сам!

– Нет, не я, а ты!

На этом месте словесная дуэль между артистом и типографом переходит в рукопашную, и Абисогому-аге с Мануком-агой едва удаётся заставить их прекратить драку.

– Вниз! – заорал Абисогом-ага, когда стороны поостыли. – Спуститесь вниз и деритесь там!

– Кто дал тебе право вмешиваться в нашу драку? Как вы смеете выставлять меня отсюда? Я хочу получить свои деньги при вас, там, где застал должника.

– Тогда спустись ты, – сказал Абисогом-ага артисту.

– Не спущусь… Вы же видели, что он тут вытворял у вас на глазах?

– Пока он не спустится, я с места не сдвинусь, – отрезал типограф.

– Тогда спустимся мы, Манук-ага, – сказал Абисогом-ага.

Артист упал на колени и, обняв Абисогома-агу за ноги, стал умолять, чтобы тот смиловался и дал ему один золотой. Абисогом-ага долго сопротивлялся натиску артиста, но наконец поняв, что спасенья нет, вынул из кармана, скрежеща зубами, один золотой и сунул его типографу в руку. И типограф, выговорив несколько благодарственных слов, моментально исчез. Вслед за ним, принеся извинения, упорхнул и артист.

– Ну, что ты на это скажешь, Манук-ага?

– Не нахожу слов.

– Сделай одолжение, спустись-ка вниз, запри двери да прикажи никого на порог не пускать.

– Хорошо.

– Хочу хоть эту ночь провести спокойно и поразмыслить о нашем деле.

– Дай бог.

– Скорее, как бы опять кто-нибудь не вломился.

– Иду.

Манук-ага не спеша спустился выполнять полученное им приказание, а Абисогом-ага прилёг и уронил голову на подушку, надеясь немного отдохнуть.

11

Лёжа на диване, Абисогом-ага заснул. Однако во сне он тяжело всхрапывал, ворочался и время от времени выкрикивал: «Убирайтесь вон, у меня нет больше денег!», из чего можно было заключить, что даже когда он спал, редактора, учителя и пииты продолжали его донимать. Так беспокойно проспав часа три, бедняга вдруг издал ужасный крик и открыл глаза. Полагаю, что разбужен он был, вероятно, одним из редакторов, схватившим его за горло и грозившимся удушить, «если вы не соблаговолите подписаться на мою газету…» «Господи, помилуй… здесь не отдохнёшь», – простонал, протирая глаза, Абисогом-ага.

Потом, встав с дивана, он зажёг лампу и крикнул Манука-агу, чтобы тот принёс ему поесть. Минут через пятнадцать еда была подана; за едой последовала чашка кофе, а после кофе пришло время сна. Абисогом-ага разделся и лёг в постель. Надо ли говорить, что и на этот раз сон у него был не сладкий- Проснулся он рано утром, быстро умылся, оделся и, выйдя из дому, решительно направил стопы в мастерскую господина Дереника. Мастерская была ещё закрыта, и вследствие этого Абисогом-ага побродил по улицам Пера, поглазел на прохожих.