Читать книгу Индекс Франка (Иван Панкратов) онлайн бесплатно на Bookz (4-ая страница книги)
bannerbanner
Индекс Франка
Индекс Франка
Оценить:
Индекс Франка

5

Полная версия:

Индекс Франка

– Замечала, почему же нет, – невесело ответила Лидия Григорьевна. – Но было очень страшно. Сначала страшно узнать правду. Потом – что время упущено, что всё надо было делать по-другому. А у меня чувство такое… Я думаю, вы поймёте – оно хотя бы раз в жизни каждого посещает. Чувство, как будто я сама в этом всём виновата. Спровоцировала его своей руганью, игрушкой разбитой; он толкнул, я упала. Вадик вроде и помочь хочет, старается. Это же только потом…

– Что потом? – Платонов уже не смотрел на часы, ожидая конца с каким-то пугающим его самого интересом.

– Я его, конечно же, спрашивала насчёт поликлиники и нужных в моем случае врачей. И его спрашивала, и Верочку, пока виделась с ней. Язва увеличивалась, опухоль росла. Нужно было что-то делать. А он серьёзно так: «Ты разве не видишь, что доктор скоро вообще не понадобится? Всё идёт хорошо, мы справляемся».

«Доктор, действительно, скоро не понадобится», – подтвердил Платонов, едва не сказав это вслух.

– … Это как гипноз был, не поверите. Перевязку сделает, в магазин сходит, суп сварит, в аптеку сбегает. Окружил заботой, как колючей проволокой. Пока его дома нет – думаю, что надо бы к врачу. Как придёт из института – так всё мне по полочкам разложит, таблетку сунет, с Верой по телефону переговорит, и вроде и не надо никуда, все под контролем. Правда, последнее время мне казалось, что он уже не с Верой, а с кем-то другим советуется… И вдруг на фоне опухоли вылезла гипертония, черт бы её побрал. Никогда раньше не замечала за собой повышенного давления, а пару месяцев назад получите и распишитесь. И тут чуть ли не через день, – сказала Лидия Григорьевна. – А последние два дня вообще не сбивалось. Сто шестьдесят, сто восемьдесят, пару раз за двести… Я попросила «Скорую». И Вадик тогда сказал мне…

Она замолчала, прикусив губу. В это мгновенье Платонов вспомнил, что до сих пор не назначил ей трамадол, но выйти из палаты в поисках сестры и листа назначений означало прервать беседу и, возможно, так и не узнать, что же сказал Вадим и почему вообще эту женщину ожидает сначала калечащая операция, а спустя непродолжительное время – мучительная смерть. Сама Лидия Григорьевна, погруженная в воспоминания, о боли сейчас вообще не думала.

– «Я вызову „Скорую“, – сказал. – Мне не надо, чтобы ты сейчас умерла. Очень хочу посмотреть, чем всё это с тобой закончится…» Я сначала не поняла. А потом… Это же мои слова были. Он всё это время помнил наш с ним конфликт. И фразу ту мою – помнил.

– Но ведь он помирился с вами, когда ещё ничего не было известно о болезни, – возразил Платонов. – Значит, искренне тогда извинялся?

Лидия Григорьевна пожала плечами.

– Кто ж их разберёт, этих детей, – ответила она. – Не знаешь, когда обида выстрелит. Это я уже из личного школьного опыта говорю. Дети, что на выпускном про двойку в первом классе вспоминали, напившись до умопомрачения? Да полно таких. В туалете вольют в себя бутылку шампанского, а потом горшки с цветами в учительской швыряют. Я, уж поверьте, насмотрелась. Но Вадим, конечно, их всех превзошёл. «Давление снизят – и домой!» Командовал мной, как хотел. А мне уже всё равно стало после его слов. От криза умереть или от опухоли…

– Видимо, не всё равно, – Платонов сделал то, чего никогда не позволял себе в гнойной хирургии – сел на кровать рядом. У него после работы в госпитале сложилась масса предубеждений по поводу госпитальной флоры – и это было одно из непреложных правил. – Вы всё-таки попросили о помощи.

Он смотрел на освещённое уличным фонарём лицо Лидии Григорьевны и не хотел верить ни единому её слову. Не мог он представить, что этот тщедушный мальчик методично убивал мать из-за разбитого квадрокоптера. Это просто не могло быть правдой. Казалось, что она и сама плохо в это верит – но дальнейшие слова развеяли всякие сомнения в правдивости жуткой истории.

– Я не помощи хотела, если честно, – Лидия Григорьевна повернулась к Виктору. – Я сына видеть не хотела. Жить с ним под одной крышей – не хотела. Он ведь не просто так Верочку в дом привёл – он прекрасно понимал, что он совершает. Тихое медленное убийство длиной почти в два года, если считать с того самого дня, как я упала. Приходится за его чёртов дрон своей жизнью расплачиваться.

Она сказала это и отвернулась от Платонова к стене. Виктор помолчал несколько секунд, потом встал и вышел из палаты, тихо прикрыв дверь. На посту он взял историю болезни, в листе назначений вписал сильное обезболивающее и вышел на лестницу.

Яркий свет площадки перед отделением реанимации ударил ему по глазам после сумрака «гнилухи». Он прищурился, замер на мгновенье. Потом вспомнил, что был приглашён на кофе в терапию больше двух часов назад. Усмехнувшись несвоевременности мысли, Платонов направился длинными коридорами к себе в ординаторскую.

…Утром на сдаче дежурства Кравец с ним даже не поздоровалась.

4

– На эту тему можно диссертацию писать, – сказал Лазарев, выслушав утром историю прошедшего дежурства. – Что-то вроде «О роли мелочей в жизни». Это я сейчас про вертолётик. У парня совсем крыша не на месте, если он такое с матерью вытворяет.

Платонов отхлебнул горячий кофе и задумчиво зевнул.

– Помнишь парочку в реанимации – Попова и Бубенец? – спросил его Лазарев, повернувшись к своему монитору и разглядывая на экране новостную ленту. – Они на новый год заехали. Попова умерла быстро; на третий, что ли, день. А Бубенец тогда выписался. С жуткими рубцами на ногах, но… И ведь не очень понял тогда, как ему повезло, хотя рассказывал нам чуть ли не в лицах. Они с подружкой прямо в коридоре квартиры, на пороге, какой-то гадости хлебнули из бутылки и вырубились. Попова головой в комнату упала, а он в сторону двери. Вот и вся разница. В мелочах. Когда дым пошёл, они поползли на автопилоте – кто куда головой лежал. И она прямо в огонь, а он башкой в дверь упёрся. Сообразил, что делать, встать сумел и вывалился на площадку. Вот это и есть – роль мелочи в жизни. Набухался – спи по «фен-шуй». Так, я курить.

Виктор сонным взглядом проводил его, потом отхлебнул ещё, поставил кофе на стол и вспомнил, как прошла утренняя конференция…

Не секрет, что жизнь медицинских учреждений – по крайней мере большинства из них – протекает круглосуточно. Венцом этого круговорота является сдача дежурства, где все подвиги и огрехи дежурной смены пристально разглядываются начальством, а ни для кого не секрет, что именно эти взгляды чаще всего лишены объективности.

В больнице все время что-то происходит. Днём здесь хорошо. Днём светло, все на рабочих местах. Работают лаборатории, печатаются рентгеновские снимки, все отвечают на телефонные звонки (пусть порой и с неохотой, нервничая и торопясь закончить разговор). Заведующие отделениями могут принять важные решения на уровне своей компетенции, проконсультировать очно или по телефону, встать к операционному столу. Идеальная ситуация для лечения пациентов.

И вдруг наступает ночь. Неожиданно становится темно, холодно и страшно. Кабинеты на сигнализации, одинокий лаборант бродит по этажам с контейнером и списком вечерних анализов. Дежурная смена пытается разогревать в микроволновках домашнюю еду и пить кофе в надежде не дождаться до утра никого и ничего. Где-то гремят пластмассовой амуницией санитарки, светят фонарями в тёмные окна охранники.

Но нет. Хрен вам. Синие блики в окно. Два-три противных громких гудка – как будто их и так не видно.

«Скорая».

На носилках – что-то вроде «ушиба всей бабушки». Пенсионерка с гипертоническим кризом, одышкой, нарушением ритма, хрипами в лёгких, болями в животе, язвами на ногах и вообще без родственников. Выясняется – за рентгенлаборантом надо ехать (если он трубку возьмёт), за УЗИ-врачом надо ехать, лаборант ушла в реанимацию на плановый забор, «ух ты, тут ещё какое-то кровотечение, видите, черный памперс, давайте за эндоскопами», и этот квест надо выполнять сразу, срочно, а машина одна, и она только что ушла в полпятого ночи за поварами, а их четверо в разных концах города, и у водителя с ними собственный квест…

Есть два выхода – или ждать полного выполнения квеста, или включать клиническое мышление с опережением этой логистической головоломки. Чаще, конечно, хочется пойти по первому пути. Просто потому, что ночью анализы добавят процентов девяносто к диагнозу при полном отсутствии дополнительных глаз, рук и мозгов. Хотя бы на уровне «кровь-моча-интуиция врача». В итоге то, что днём занимает тридцать минут, ночью съедает не меньше трёх часов – именно отсюда произрастают корни большинства жалоб на тему «Я просидела с больным отцом в приёмном отделении полночи, а они так ничего не выяснили». Они бы и хотели, черт возьми. Честно…

Но вот наступает утро, приходит начальство. На дворе опять светло и совсем не страшно; все, кто имел отношение к ночной работе, сидят в креслах конференц-зала и пытаются делать вид, что они не при чём. Хотя, собственно, претензий им пока никто не высказал.

Но начальство не заставляет себя долго ждать. Изобилие вопросов льётся водопадом из ведра красноречия:

– Кого вызвали? Почему так долго принимали решение? Что мешало поставить диагноз сразу? В приёмном отделении есть инструкции, заверенные мной. Они на все случаи жизни. Трудно папочку с ними открыть? Отказы были? Уже можно в интернет заходить и жалобы там искать? Я, между прочим, ещё в машине смартфон открыла, а там нате – прямо с утра уже наша больница…

Отвечать на эти вопросы дежурной смене с утра очень не хочется. Очень-очень. Потому что всем в этом зале и за его пределами понятно – лечебно-диагностический процесс организует не дежурная смена. Она его только использует в установленных рамках (исходя из тех самых инструкций в папочках). А уж как его установили, кто установил и зачем – эти вопросы лучше не поднимать.

Платонов ещё с госпиталя помнил, что это, по сути, и есть «синдром начмеда» – с утра задавать вопросы по организации приёма пациентов ночью. Спрашивать, критиковать, грозиться принятием мер административного воздействия (за этими бюрократическими терминами обычно скрывались банальные выговоры и лишения премий). Критик – он ведь человек, который сделал бы лучше вас. Если бы умел.

– Не умеешь работать – руководи. Не умеешь руководить – проверяй, – азбучная армейская истина пригодилась Виктору и на гражданской службе. Правило неопровержимое. Правда, в госпитале ещё добавляли: «Хуже нету сволочей, чем начальство из врачей», но там это имело смысл – ушедшие на недосягаемые административные должности офицеры быстро теряли связь с лечебной работой и, будучи врачами по диплому, по факту превращались в проверяющих-зомби. Приезжая из столичных краёв к ним в госпиталь, они что-то вспоминали, но поверхностно и не отчётливо, так что решения по результатам проверок принимали жёстко и с позиций командных, а не врачебных. Ни к чему хорошему такой способ проверок не приводил. Его научились обходить при помощи бань, коньяка, ресторанов и сезона красной икры (в итоге генералитет стал приезжать в основном осенью, увозя полные портфели браконьерского продукта и назначая оценку «удовлетворительно»).

Во время своей новой жизни в бюджетном здравоохранении Виктор уже понял, что чаще всего начальство само мотается по инстанциям, пытаясь предупреждать возможные конфликты. То в муниципалитет, то в ФОМС, то в следственный комитет; кому конфеты, кому кофе, кому дорогущий виски. И уж если какому барину из высокого кабинета захотелось лично посетить больницу, то значило это лишь одно – проблема столь серьёзна, что решить её путём телефонного звонка, подписанного акта или оплаченного штрафа совершенно невозможно.

Иногда Платонов видел абсурдность возникающих претензий – но не пытался их оспаривать. Более того, он вспоминал одного из старых госпитальных начмедов со смешной, откуда-то из детских воспоминаний, фамилией Шаферсон и понимал, что время таких руководителей, к сожалению, прошло. Этот самый Шаферсон был поставлен окружным начальством на должность начмеда по принципу силового внедрения, без всякого одобрения нижестоящего звена – для армии дело обычное. Ничего хорошего в госпитале от такого назначенца не ждали по определению.

Однако прибыв на место и вступив в должность, Шаферсон чуть ли не в первую очередь заинтересовался тем, как протекает работа дежурной службы в ночное время. Для этого он изучил все существующие руководящие документы, а потом просто стал приходить по ночам в приёмное отделение и дежурить вместе со сменой. Сидел тихо в сторонке и следил, глядя на часы, за тем, как быстро всё происходит, делал какие-то пометки в блокнотик. Если пациент требовал дополнительного привлечения диагноста – садился в машину и вместе с дежурным водителем ехал по ночному городу забирать из дома рентген-лаборанта или, например, часто дежурившую на дому маму Платонова, тогда анестезиолога (кстати сказать, глупая ситуация с невозможностью экстренного наркоза среди ночи из-за нестыковок штатного расписания была решена именно Шаферсоном после ряда его ночных вылазок).

– Елена Владимировна, вы собирайтесь, а мне дайте вам помочь, – говорил Шаферсон, напяливая на сонного шестилетнего Платонова детскую мутоновую шубу. – Так, валенки твои где? И игрушку возьми…

По пути Виктора завозили к деду, а мама уезжала с начмедом в госпиталь на наркоз. Вот таким нехитрым образом дотошный подполковник всего за месяц практически полностью реорганизовал ночные дежурства. Он вернул ночных рентгенлаборантов, добавил в реанимацию дежурного анестезиолога и заставил представителей всех диагностических служб составить графики для вызова их среди ночи и по выходным. Кто за всё это будет платить – такие вопросы Шаферсона не интересовали. Армейская медицина должна быть безотказна, как автомат Калашникова.

Виктор вынес это правило с собой в гражданскую жизнь, надеясь, что здесь всё происходит хотя бы приблизительно так же. Но после нескольких сброшенных ночных звонков по поводу рентгена и гастроскопии его вера в медицину и здравый смысл несколько поколебалась.

Каждый раз, заступая на дежурство, Платонов надеялся, что ему не придётся решать нерешаемые задачи и вызывать людей, что принципиально не отвечают на звонки. И каждое утро он, заходя на пятиминутку, радовался тому, что подобных ситуаций не возникло…

Кравец сегодня вошла едва ли не самая последняя, держа перед собой несколько журналов из приёмного отделения. Многие хирурги, что видели её вообще впервые, оторвались от экранов телефонов, подняли головы и взглядами проводили Полину Аркадьевну до стола – она же, словно чувствуя взгляды, шла неторопливо, как на подиуме. Положила журналы перед начмедом, развернулась, посмотрела сразу на всех и ни на кого, увидела свободное место в первом ряду, села. Платонов тоже сидел в первом ряду, но на другой половине зала. Поймать её взгляд никак не получалось; иногда казалось, что ему это удалось, но нет – ни единый мускул не дрогнул на её лице. Виктора не существовало, словно и не дежурили они вместе; будто и не дышала она ему в щеку с благодарностью «Спасибо».

Платонов пожал плечами, развернул листок с докладом, пробежался взглядом, но сам потихоньку продолжал поглядывать на Кравец. Полина Аркадьевна в ожидании доклада листала что-то в телефоне; Виктор отметил её маникюр, на который не обратил внимания ночью. Кравец вообще словно пришла на работу из дома, а не из ординаторской – она выглядела отдохнувшей, и, казалось, успела с утра принять душ, вымыть голову, сделать зарядку и выпить чашку дымящегося кофе. Макияж, укладка – всё было на месте. Она тихонько покачивала носком туфли на высоком каблуке, закинув ногу на ногу.

Тем временем в зал вошла Анна Григорьевна, она же кандидат медицинских наук Реброва, она же начмед больницы. Вошла обычной для себя мощной, но какой-то обречённой походкой Людмилы Прокофьевны из «Служебного романа», неся под мышкой несколько историй болезни, по которым – а это знали все и всегда – и у неё, и у страховой компании к врачам есть претензии. Не доходя до своего места, она чёткими движениями раздала истории заведующим отделениями, села на своё место за столом и произнесла:

– Вернуть мне до тринадцати ноль-ноль. Я потом убываю в Фонд – там нынче какой-то не вполне вменяемый эксперт сидит, дотошный до жути. Поэтому сделайте так, чтобы по всем моим закладкам дефектов ведения историй не было. Чтобы не было глупостей вроде «Я забыла расписаться». Ваши росписи нам очень дорого стоят.

Она помолчала, достала телефон из кармана халата, посмотрела время.

– Ладно, давайте, докладывайте, – она посмотрела на Кравец. И Платонов вдруг увидел в глазах Ребровой несколько эмоций сразу, причём каждая из них боролась за право доминировать. Анна Григорьевна смотрела на Кравец и с интересом, и с удивлением, и с насторожённостью – одновременно как начальник, как женщина и как врач. Полина Аркадьевна тем временем встала, подошла к небольшой трибуне из каких-то времён советских партсобраний, положила перед собой журнал с докладом, сухо и коротко кашлянула. Для Ребровой это был словно знак – она вышла из ступора, раскрыла блокнот и приготовилась записывать.

Платонов не особо вслушивался в негромкий голос Кравец – как и практически всем в этом зале, сухая статистика дежурства ему была неинтересна. Впрочем, и дежурили, и докладывали все по-разному. У кого-то смена в докладе напоминала скорее бесконечный подвиг и борьбу за живучесть, а иные же скромно и быстро излагали ряды цифр из журнала, чтобы не привлекать внимания к дежурным вечеринкам в стиле «Великий Гэтсби» под коньяк, шоколад и мороженое. Доклад Полины оказался чем-то средним между тем самым подвигом и плохо скрываемой скукой от граф журнала «Поступило», «Выбыло», «Умерло».

Виктор знал, что случись ему взглянуть назад со своего первого ряда глаз увидеть не удастся; все будут сосредоточены на своих смартфонах. Правда, внимание присутствующих было рассеяно не полностью – периодически они слышали интересующие их фамилии или диагнозы, поднимали головы, кивали чему-то своему и снова уходили в созерцание экранов. Платонов знал, что заведующий реанимацией разглядывает ленты соцсетей, травматологи смотрят в WhatsApp присланные смешные ролики, временами забывая выключить звук; парочка хирургов играет, разбивая фигуры из шариков; эндоскописты просто дремлют, уткнувшись лбами в мягкие спинки кресел перед ними. Сам Виктор тоже внимательностью на конференциях не отличался. Обычно он слушал ту часть доклада, где упоминалась ожоговая реанимация, а в остальное время расслаблялся перед рабочим днём, играя на телефоне. Но касалось это исключительно доклада по дежурствам – если в процессе возникали интересные дискуссии с участием профессора или разгорался спор между кафедрами, то головы поднимали все.

– Отказы были? – после всей статистики спросила Реброва. Кравец улыбнулась и ответила:

– Скорее, наоборот. Заставляли пациентку лечь. При помощи полиции.

– Почему я не знаю, что в больницу полицию вызывали? – приподняла одну бровь Анна Григорьевна. – Что за инцидент?

– Наверное, потому что сложно жить жизнью больницы ночью, находясь при этом дома, – пожала плечами Кравец. – Вот теперь вы знаете. Инцидент как инцидент. Все живые. Хирург подробнее доложит.

Перед глазами Виктора встал призрак Шаферсона, сидящего рядом с ним на боковой скамейке УАЗика. Платонов с интересом наблюдал за Ребровой. Все в этом зале были в курсе, что она радеет за общее дело, старается узнать всё точно и заранее, чтобы не сесть в лужу перед главврачом. В данном случае Полина была права – каких-то особенных инструкций при вызове полиции в приёмном отделении не существовало, так что придирка прошла на уровне «Я должна всё знать, а как вы это сделаете, мне не интересно» и до боли напомнила Платонову госпиталь. В армейской медицине принцип «Разбуди, но доложи первым» частенько спасал не только погоны и зарплаты, но и жизни – здесь же такой строгости не требовалось. Максимум, за что в теории можно было придраться к дежурному врачу – это если бы она не доложила о поступлении огнестрельного ранения или о массовом обращении пациентов с места какой-то техногенной катастрофы. Этой ночью – слава богу! – не произошло ничего экстраординарного. И Виктор вдруг почувствовал, что между начмедом и Полиной есть что-то другое – нечто, заставляющее Анну Григорьевну задавать нелогичные вопросы и выдвигать не самые справедливые требования.

– Дежурный хирург, прошу, – постучала по столу шариковой ручкой Реброва. – Виктор Сергеевич, ваша очередь.

Платонов встал, сменил за трибуной Полину Аркадьевну, ощутив на мгновенье облако её духов. Листок с докладом лёг перед ним, Виктор расправил его и быстро изложил всё, с чем пришлось столкнуться за период дежурства. О Беляковой он рассказал максимально сухо и коротко, в конце добавив:

– Анна Григорьевна, если нужно в деталях, то я вам после совещания дополню картину.

– Полицию, надеюсь, не зря вызывали? – поинтересовалась Реброва прежде, чем Платонов отправился на своё место. Виктор кинул короткий взгляд на Кравец и ответил:

– По делу.

«Надо зайти сегодня к Беляковой. Узнаю попутно, какой план лечения, прогноз и когда ампутация», – решил про себя Платонов. То, что оперировать надо в ближайшее время, пока она компенсирована, сомнений не вызывало. Насколько сама Лидия Григорьевна это осознает – было пока что не очень понятно.

Когда все выходили из зала, за спиной он услышал голос Лопатина, заведующего хирургией:

– Подкинул ты нам работу, Витя.

Платонов вышел в дверь и уже в коридоре обернулся.

– Николай Палыч, тут было без вариантов, – он пожал плечами. – История странная, неприятная. Время упущено. Я уж молчу про парамедицинские моменты. Женщина фактически в плену была у собственного сына…

– И ты её из плена прямо вот к нам, – буркнул Лопатин. – Даже и не знаю, как тебя благодарить. Наверное, в магазин сбегать придётся.

– Вы ещё скажите, что я решил быть добрым за чужой счёт, – нахмурился Платонов. – Если нужно – приду и сам ногу ампутирую. Могу и вести её.

– Занимайся своими делами, – сурово сказал Лопатин. – Ты в нашу кафедру уже залез со своей Беляковой, мы сами там как-нибудь разберёмся.

В кармане у него завибрировал телефон.

– Да, – ответил Лопатин. – Много? Не артериальное? «Транексам» ставьте в вену, две ампулы… Да, две, это тысяча, нормальная разовая доза. И жгут там приготовьте. Сейчас мы подойдём.

Он отключился, посмотрел, прищурясь, на Виктора и сказал:

– Закровила твоя Белякова. Из язвы. Говорят, много, хотя на бедренную артерию не похоже. Пойдём, посмотрим. Пути назад уже нет. У тебя сегодня с утра есть что-то?

«Я же говорил, – подумал, но не сказал вслух Платонов. – А ведь она бы сейчас дома крованула, если бы не оставили».

– Есть, – ответил Виктор. – Мальчишка «электрический», Медведев. Мы там немного по срокам пролетели по его состоянию, но можно ещё успеть в последний вагон запрыгнуть. Сделаем сегодня эпифасциальную некрэктомию.

– Площадь большая выйдет?

– Процентов пятнадцать, – примерно прикинул Платонов. – Больше двадцати все равно за один раз нельзя. Через пару дней вторым этапом остальное дочистим. Он пока в клинитроне – не мокнет, не плывёт, можно ждать.

– Смотри – если времени нет, мы с опухолью сами разрулим, – Лопатин подмигнул. – «Я сам, я сам!» Тут, Витя, как не крути, а кафедры у всех разные. Не бросишь ты своего Медведева. А мы Белякову.

– Журналы заберите, – раздался позади голос Кравец; она обращалась к заведующей приёмным отделением. Не оглянуться стоило Виктору огромных усилий. – Да, мне они уже без надобности. Подежурила – пора и честь знать.

Стук каблучков стал удаляться по коридору. Платонов двинулся следом, зачем-то прячась за спиной у Лопатина. Очень уж не хотелось попадаться на глаза Кравец и опять почувствовать полное отсутствие к себе интереса – как ни крути, это было неприятное ощущение.

Через несколько секунд Полина свернула в сторону лестницы к своему отделению, а Виктор с Лопатиным пошли в другом направлении – в гнойную хирургию. Платонов немного успокоился и стал думать, когда взять на операцию Медведева.

«Электрическими» они называли пациентов с травмами от удара током или с ожогами вольтовой дугой. Раньше, в девяностые, это чаще всего бывали маргиналы, рыскающие по стройкам и трансформаторным будкам в поисках цветных металлов. Сейчас на первое место вышли любители селфи в экстремальных местах, нерадивые электрики, сварщики или бесстрашные дети-зацеперы. Медведев был из таких – ребёнок из неблагополучной семьи, любитель вместо посещения школы шарахаться по железнодорожным путям и крышам электричек. В двенадцать лет он, конечно, едва ли знал физику – но и опыт пострадавших в аналогичных ситуациях друзей его тоже ничему не научил.

На спор – как чаще всего и бывает у мальчишек – залез на крышу вагона, принялся там позировать на фото для оставшихся внизу. Его мать показывала то, что запечатлел телефон одного из малолетних придурков – нелепые прыжки на крыше, кривляния, махания руками. Потом внезапно белый экран на несколько секунд – оптика не справилась с такой вспышкой, – сотни искр, как большой бенгальский огонь. И следом какая-то серая тень, напоминающая маленький горящий самолёт, падает на землю. Тушить его они, конечно, не помчались – страшно. Но снимать продолжали. После удара о землю Медведев вскочил, но споткнулся обо что-то и покатился в канаву. Вот это его и спасло – огонь с остатков одежды сбился сам. Когда мальчишки подбежали к нему – не прекращая, конечно, снимать – стало видно дымящееся тело в каких-то черных лохмотьях. И среди этого черного пятна – совершенно дикие белые глаза. А ещё через мгновенье он заорал.

bannerbanner