скачать книгу бесплатно
Без Царя…
Василий Сергеевич Панфилов
Без Веры, Царя и Отечества #2
Я не хотел перемен! Никаких! Но когда Судьба закинула меня в прошлое, я сцепил зубы и начал строить свою жизнь заново. Через "не хочу", "не могу" и депрессию, унаследованную от нового болезненного тела. Снова – сам. Без помощи семьи, и часто – вопреки всему!
Я знаком с Цветаевой и Волошиным, тренируюсь у Гиляровского и тренирую братьев Старостиных, пока не легендарных. Мне уже обеспечены скупые строчки в учебнике истории для старших классов, и есть интересные перспективы, позволяющие войти в Историю с пинка, распахивая настежь двустворчатые двери!
Выбор огромен!
Но знаете… к чёрту! Я, может быть, и попаданец, но не псих!
Я сцепил зубы и готовлюсь выживать в наступающем хаосе Гражданской войны, и желательно – за пределами Российской Империи! Я не хочу воевать в братоубийственной войне и погибать от холеры. Не хочу быть расстрелянным в подвалах ЧК или контрразведкой Белых, становиться смазкой Государственного Механизма и быть той самой статистической щепкой при рубке леса!
Василий Панфилов
Без Царя…
Пролог
– Студент, – выдохнул перегаром дражайший родитель, разрываясь между гордостью за наследника рода Пыжовых и ревностью человека, который получил аттестат зрелости несколько сомнительным путём.
– Ох, Алексей… – стоя в дверях спальни прошептала Люба, прижав тонкие пальцы к вискам, – какой ты взрослый стал!
Сестра сморгнула раз, другой… и неожиданно расплакалась. Слёзы текли из её глаз, а она улыбалась кривящимися губами…
Не зная, что делать, я поступил так, как делал в прошлой жизни, просто шагнув вперёд и обняв сестру, прижимая её к себе. Люба крепко обняла меня, и уткнувшись в обтянутое студенческим мундиром плечо, зарыдала с утроенной силой.
Вздохнув, я с некоторым сомнением положил руку на её русую голову и осторожно погладил, не говоря ни слова. А что тут скажешь…
Нина, стоявшая до того молча, заморгала часто-часто и шагнула к нам, обнимая обоих.
Выглянувшая с кухни Глафира застыла, глядя на меня, и промокнув глаза передником, начала часто-часто крестить нас, шепча что-то беззвучно и шмыгая покрасневшим носом.
– Ну… взрослые совсем, – как-то удивительно не к месту сказал отец, – схватит реветь-то!
Выдохнув несколько раз, Юрий Сергеевич раздражённо дёрнул щегольской ус, наматывая его на палец, и зачем-то потянул в рот, зажевав напомаженные волосы и тут же выплюнув их в большом раздражении.
– Ну… – уже менее решительно сказал родитель и шумно вздохнул, испортив воздух парами алкоголя, смешанного с застарелым перегаром. Потоптавшись, он раздражённо повёл плечами, и шагнув к нам, попытался обнять всех троих, отчего только стало неловко и как-то душно.
Постояли так несколько секунд, и Люба наконец зашевелилась, поведя плечами и сбрасывая отцовскую руку. Объятия как-то сами собой распались, и недавнее чувство родственного единения ушло прочь, подобно утреннему туману.
– Я… – начало было старшая сестра, явственно смущённая и подыскивающая какие-то оправдания недавней своей слабости.
– Не надо, – прервал я её, – ничего не говори! Иногда можно… вот так. Даже надо.
Она кивнула и отошла, чуточку печально улыбнувшись мне и Нине. В этой улыбке была грусть по промелькнувшему незадачливому детству, сожаление о небывшем и все те эмоции, которые умудряются показать женщины, даже не подразумевая их.
– Студент, – наконец отвечаю отцу, расправляя слегка помятый мундир, – вот… Императорский Московский Университет.
– А мундир-то, мундир! – перебивая собственную эмоциональную неуклюжесть, излишне живо заговорил дражайший родитель, – Уже и пошит, а? Не веришь в приметы, значит?
Пожимаю плечами. Верю, не верю… подарок! Сказались мои связи в среде московских букинистов, лингвистов, филологов и прочей гуманитарной публики. Скинулись по рублику и устроили, понимаешь ли, сюрприз.
Но говорить об этом отцу как-то не тянет, откровенно говоря. У нас с ним… сложные отношения. Я бы даже сказал – токсичные. Нездоровые.
С одной стороны, я наследник славного рода Пыжовых, достойный продолжатель, который не посрамит…
… собственно, вариантов, чего именно я продолжаю, не посрамляю и далее, у отца достаточно много, и некоторые из них весьма противоречивы. Наслушался. От некоторых версий оторопь брала поначалу, пока не понял толком, что же такое за существо – давно и крепко пьющий алкоголик с развитой фантазией, многажды продырявленной памятью и острым чувством собственного превосходства над всеми окружающими по праву рождения, круто замешанного на столь же остром чувстве собственной неполноценности.
С другой стороны я «Как будто и не Пыжов!» по раздражённой обмолвке дражайшего родителя. Подозревать матушку в измене он не думает, очень уж мы с ним похожи. Я видел его детские фотографии и наброски карандашом, сохранившиеся от упражнявшихся в рисовании родственников. Не один в один, но внешнее сходство очень велико. К счастью, только внешнее…
Но мои слова и поступки папеньку раздражают чрезмерно, хотя он и не всегда в состоянии объяснить эту раздражительность даже сам себе. Тема моих заработков и тот факт, что с тринадцати лет я де-факто самостоятелен и содержу себя сам, более чем серьёзно участвуя в содержании сестёр, в нашем доме отцом не поднимается в принципе. Табу!
Он досадливо морщится и суровеет лицом, когда я (всегда при свидетелях!) даю Глафире свою долю на содержание дома, или приношу что-нибудь сёстрам. Его, пожалуй, более всего устроило бы, если я продолжал вносить средства в семейный бюджет, но молча и не выпячиваясь.
А я, зная не понаслышке характер дражайшего родителя и отнюдь не сахарных сестёр, просто вынужден показывать свою добычливость и маскулинность демонстративно. В противном случае, всё это быстро станет «как так и надо», и на семейном совете голос мой будет значить чуть больше голоса нашей служанки. Да и то…
Папенька наш вообще противоречив на удивление. В одном хитрозапутанном клубке требований от него – необходимость «соответствовать» неким постоянно меняющимся стандартам аристократии. С другой – не привычка даже, а какая-то болезненная, мстительная потребность вытирать об меня ноги.
Очевидно, я «по щелчку» должен переключаться, являя собой дома натуральную тряпку, а в гимназии и в обществе вообще, становиться эталонным (по мнению родителя) представителя аристократического сообщества, старинного рода московских бояр. Что там у него в голове, понять решительно не могу… Боюсь, здесь нужен не психолог даже, а психиатр!
За последние пару лет глава рода Пыжовых ощутимо сдал. Он по-прежнему бодр физически, пьёт не просыхая и ходит по проституткам, но вот интеллектуально заметно просел. Собственно, оно и неудивительно…
«– Где славное молодчество и весёлые проказы!? А-а… да что с тобой говорить, таким правильным и скучным! И вообще, я-то пожил! Есть что вспомнить! А ты… эхма, не понимаешь ничего! Жить надо, жить одним днём! А не тлеть!»
– … а славный мундир-то! – не унимается родитель, одобрительно кхекая, крякая и щупая мундирное сукно, – Иному гвардионцу на зависть! То-то…
Он подкрутил обвисший ус и заулыбался самодовольно, зашевелив губами и приняв горделивую позу – так, что мне на миг почудилось, будто папенька с победительным видом держит речь перед кем-то из своих знакомцев. Не иначе как репетирует!
– А всё-таки наша кровь, Пыжовская! – сказал он несколько не к месту. Хотя… не знать если, что это подарок, то дорогой мундир и правда выглядит желание щегольнуть, пустить пыль в глаза на последние деньги.
По настоянию отца, за ужином я сидел в мундире, отчего и праздник был не в праздник. Хотя я и ем очень аккуратно, но вот привычки именно к дорогой одежде у меня не сложилось, и чувствовал себя за столом я исключительно неудобно.
– … а мы, помнится, – повествовал дражайший родитель, то и дело кхекая и блестя глазами, – с князем Львовым в том садочке…
Как это обычно у нас и бывает, праздник любого рода превратился в театр одного актёра. Папенька блистал в нашем узком семейном круг, ел, пил, и токовал, рассказывая о своей необыкновенно интересной молодости.
«– Раньше он хотя бы не так откровенно выдумывал» – подумал я озабоченно, переглядываясь с Любой на очередном пассаже завравшегося родителя, летающего в данный момент на диражбле над позициями турок.
Накидался он быстро, но тренированный частыми застольями и закалённый многолетними возлияниями, держался на ногах относительно твёрдо и вёл себя не то чтобы совсем здраво, но бойко и живо. Поглядеть со стороны, да не зная его толком, так вполне приятный немолодой господин на дружеской пирушке.
«– А ведь мне придётся с его сослуживцами и приятелями в ресторане пить» – пронзила голову тоскливая мысль. Не то чтобы я не могу избежать этого мероприятия в принципе…
… но это тот самый случай, когда меня не поймут знакомые из тех, кого считают наилиберальнейшими ниспровергателями всего и вся. Семья!
Погрустнев, расковырял вилкой в тарелке, да и замолчал, погрузившись в мысли и перестав даже поддакивать дражайшему родителю.
– … а как мы с вашей матушкой танцевали! – повествовал Юрий Сергеевич, прикрыв глаза и дирижируя перед собой чайной ложечкой, а потом и вовсе – стал напевать. Благо, голос и музыкальный слух у всех Пыжовых есть, да и дворянское воспитание, заточенное на гуманитарную составляющую, подразумевает в том числе и музицирование.
– … а вот рябиновой, рябиновой извольте! – напевно произнесла Глафира, поставив перед ним запотевшую стопку, – Извольте!
Благодарно киваю ей и одними губами говорю «Спасибо!», на что служанка зарделась и заулыбалась. Нет, ничего такого… ни интима, ни высоких чувств между нами нет. Однако же отношения вполне приязненные и почти родственные.
Вообще, Глафира как-то очень хорошо влилась в нашу семью. Да, можно сказать, что после Фроси любая мало-мальски адекватная прислуга показалась бы ангелом небесным!
Но Глафира, хотя и не светоч разума, человек вполне славный и добрый, и что называется, прижилась. А после того, как сёстры научили её работать на машинке, а я подарил ей «домашний» «Singer» б/у, приобретённый по случаю на Сухаревке и самостоятельно отремонтированный, она стала прямо-таки частью семьи Пыжовых!
– … икорочкой! – напевно гипнотизировала служанка родителя, не столько спаивая его, сколько окружая флером заботы и давая нам возможности уйти из-за стола без эмоциональных потерь и психологических травм. Одновременно с этим она прибиралась со стола, бегала на кухню и с интересом (искренним, что немаловажно!) слушала завиральные байки Юрия Сергеевича.
Утомительный ужин потихонечку подходит к концу, а папенька, так и не успокоившийся, всё травит свои байки, перейдя на какие-то гнусноватые скабрезности. Я понимаю, что он уже сильно сдал, но…
– … мы с вашей матушкой шалили по молодости, хе-хе! – он облизнул губы белым, обложенным языком, сощурил припухшие глаза и явно вознамерился сказать что-то…
– А вот и полынная! – подоспела Глафира, буквально вбивая стопку в рот папеньке, – Ам! Вы, Юрий Сергеевич, какую предпочитаете водочку? Травки сейчас пошли духовитые, интересные для настоечек! Так что мне присматривать, Юрий Сергеевич?
– А… кхе… – он отстранился недовольно, но служанка уже успела выучить слабые места своего нанимателя, и не унималась.
– Оно ведь не просто так, Юрий Сергеевич! Не просто травки в водочку бухнуть, а по всей науке! – тараторила Глафира, не давая ему вставить слов, – Да чтоб собрано было в надлежащее время! Это сейчас уже надо присматривать, чтоб в полной, значит, уверенности быть!
– А… – задумался дражайший родитель, вовлекаясь в увлекательную дискуссию о наливках, настойках и запотевших (строго со льда!) стопочках, – кхе! Эта…
– Ну вы как всегда правы, Юрий Сергеевич! – всплеснула руками Глафира, – Вот чтоб без вашего ума мне делать?
Папенька ничего не понял, но на всякий случай приосанился и выпрямился на стуле, приняв молодцеватый вид и разглаживая усы.
– Вот так вот… – одними губами прошептала Люба, глядящая на отца с тоской, – а ведь когда-то…
… а я вот так и не смог вспомнить, а было ли это «Когда-то»?
Наконец ужин закончился, Глафира увела мычащего и пускающего слюни родителя в спальню, а я, стянув с себя осточертевший мундир и пропотевшее бельё, ополоснулся наскоро под холодной водой и ушёл к себе в комнату, пожелав предварительно сёстрам спокойной ночи.
Выключив свет и распахнув настежь окно, я опёрся локтями на подоконник, и некоторое время бездумно смотрел во двор, где в сгущающихся сумерках ещё играли во дворе дети, а хозяйки доделывали свои дела, снимая с верёвок бельё и загоняя курей в курятники.
– Тысяча девятьсот семнадцатый… – сказал я зачем-то вслух, закрывая наконец окно и задёргивая шторы, – вот они и настали, интересные времена! Тик-так… тикают часики Апокалипсиса.
Настроение, и без того не самое лучшее после семейного застолья, стремительно покатилось вниз. Опять начало казаться, что всё зря, и что все мои далеко идущие планы не значат ровным счётом ничего!
Окончание гимназии экстерном в «почти шестнадцать» и поступление в университет. Предстоящая свадьба Любы, выходящей замуж за блестящего морского офицера. Все мои планы на «после России»…
… всё может идти к чёрту! Один единственный выстрел в охваченной революционными событиями Москве, одна тифозная вошь, подхваченная «Испанка» или любая другая трагическая случайность, и все мои планы полетят в пропасть! Но я переборол минутную слабость…
– Так… – поудобнее умащиваю седалище на венском стуле и подтягиваю к себе карту Москвы, а затем открываю папку с газетными вырезками и начинаю работу. Карта потихонечку обрастает пометками, которые правятся по многу раз…
… а я заучиваю наизусть не просто карту Москвы, но и все те места, которые в ближайшей перспективе могут стать опасными и…
… многообещающими. По ситуации, которая во времена революционных потрясений может меняться ежечасно. Казармы и полицейские участки, вокзалы и все подходы к ним, с мало-мальски значимыми зданиями.
… особняки политических деятелей, будь то чиновники, депутаты Думы или оппозиционеры.
… схему железных дорог в Москве и Подмосковье, речные пристани и все те места, где есть стоянки извозчиков.
… гетто и воровские притоны, скупки краденого и контрабанды.
Всё по возможности – с телефонами и адресами, именами и фотокарточками, вырезанными из газет или за малую мзду взятые в полицейских участках. Я не знаю, что из этого может пригодиться во времена Апокалипсиса, но не просто запоминаю…
Кривые, косые планы, наброски в несколько строк, стрелочки от особняка банкира до здания банка, и кратко – кто покровитель, чем могут надавить, если ли родные… и так во всём. Политики и генералитет, банкиры и заводчики, уголовные авторитеты и скупщики краденого, консулы европейских государств и университетская профессура.
Кто где и на что живёт, какие имеет политические взгляды и действительно ли эти взгляды таковы, есть ли связи с иностранными государствами и родственники за пределами Российской Империи. Схемы, планы, карты, наброски в тетрадях. Два ящика письменного стола, запертых на ключ.
Полюбопытствует кто? Ничего страшного! Честолюбивый молодой человек хочет выстроить удачную карьеру. Бывает.
А так…
… мне шестнадцать, и хотя я гордый обладатель аттестата зрелости и студент Императорского Московского Университета, это не делает меня совершеннолетним. Я официально эмансипирован, но по-прежнему несовершеннолетний! Дурацкая ситуация… но какая уж есть.
Всё, что я могу в настоящее время, так это зарабатывать репутацию и обрастать связями. Даже поступление в Университет… уж на что я не знаю истории, но помню, что с осени семнадцатого года занятий в Университете фактически не было. Были митинги, заседания, революционные штабы… но не занятия. По крайней мере, в должном объёме.
Да и чёрт с ними! Мне нужна репутация студента. Не гимназиста и даже не человека, уже окончившего гимназию, а именно студента. Я по-прежнему намереваюсь получить высшее образование, а зная немного европейскую психологию и бюрократию, продолжить учёбу, пусть даже и в другой стране, мне будет много проще, чем поступить с ноля.
А ещё – связи. Студенчество, профессура, учёные… я не знаю, как повернётся ситуация, но меня должны не просто знать, но и воспринимать как человека многообещающего и полезного, которому можно и должно (!) оказать помощь.
А пока…
– Каледин Алексей Максимович…
Глава 1 В которой Герой строит планы на жизнь, а Жизнь, в свою очередь, строит Героя
– Проблемно… – выдыхаю я, глядя в разложенные на столе бумаги, и обхватываю руками коротко стриженую голову.
– … ирод ты, Петька, вот ужо я тебя, неслуха! – донеслось из раскрытого окна. Я поморщился досадливо, а во дворе продолжался шумный разнос несносного Петьки.
Зажал было уши руками, но только укололся грифелем, да ещё и обломав кончик. Чертыхнушись негромко, отложил в сторону карандаш, потёр потные виски и снова уставился в бумаги.
– … и если ты ещё раз, – разорялась проклятая баба, даже не думая приглушать голос, так что я зашипел от досады, не хуже чайника на примусе.
После неудачного мартовского восстания, подавленного войсками с необыкновенной жестокостью, в Москве и Петрограде[1 - Не оговорка. 31 августа, 18 августа по старому стилю, 1914 года указом Императора Николая II город Санкт-Петербург был переименован в Петроград.] не было ни одного хоть сколько-нибудь заметного митинга. А цензура, и без того бессмысленно жестокая и тупая, выплеснулась за рамки здравого смысла.
Народ притих, но протестные настроения остались, покрывшись гнойной коростой гвардии, казаков, которых ради этого снимали с фронта, и не слишком многочисленных, но яростно-патриотичных черносотенцев, которые выискивают крамолу и бунтовщиков с упорством психопатов. Сколько погибло народа во время мартовских событий, подсчитать невозможно, но даже правительство, склонное к преуменьшению неугодных ему цифр в разы, а то и в десятки раз, говорит о тысячах убитых бунтовщиков.
… я потом видел следы пуль на кирпичных стенах, и плохо замытые следы крови, говорящие даже не о боях, а о расстрелах!
А протест пока прорывается вот так вот… В готовности к скандалу, в громких разговорах, в угрюмом молчании.
Многие даже и не понимают толком сути происходящего, и спроси их о протесте, участии в митингах или (упаси Боже!) восстаниях, так даже и не поймут вопроса. Или по малоумию своему, начнут пенять на псаря, а не на царя, уверяя в верноподданических чувствах и выступая за войну до победного конца, да против социалистов, о которых малоумные знают только, что они злодеи и за германцев.
А я… молчу. Пророков и витий, вещающих о новой Революции, хватает и без меня. Хватает неглупых людей, понимающих суть происходящего. Готовятся… кто как может.
Одни – разжигают пожар Революции, искренне или же просто желая вскочить на отъезжающий поезд.
