Прекрасный человек

Когда принесли счет и когда угощавший начал расплачиваться, Владимир Матвеич закричал:

– Вот за мою бутылку! – и протянул руку с десятирублевой ассигнацией.

– Как твоя бутылка? за все заплачено.

– Ну, пожалуй! – сказал Владимир Матвеич и спокойно положил ассигнацию в карман.

– Едем, едем, господа!

И все поднялись с своих мест и начали искать шляпы.

Владимир Матвеич сел в сани с своим товарищем, который угостил их обедом. Сани помчались, но он никак не мог разобрать, по каким улицам; наконец в каком-то узеньком переулке, у ворот деревянного одноэтажного домика, кучер сдержал лошадь.

Они через калитку вошли на двор и очутились у подъезда деревянного домика. Товарищ Владимира Матвеича позвонил, дверь отворилась, человек снял с них шубы. Они вошли в следующую комнату. У самого порога встретила их хозяйка дома – старушка лет семидесяти пяти, сгорбленная, худощавая, морщиноватая, в чепце, из – под которого торчали седые волосы, с небольшими седыми усиками и бородкой, которая беспрестанно шевелилась от движения ее нижней губы.

– Здравствуйте, мой миленький! – сказала она, протягивая руку к товарищу Владимира Матвеича. – Ох, ох, ох!..

– Рекомендую вам моего товарища, Завьялова.

– Очень рада, миленький, очень… Ох-ох! Пожалуйте сюда…

И старушка, кряхтя и охая, повела их в следующую комнату.

Владимир Матвеич до сих пор был как во сне. И только когда товарищ его подвел к старушке, он очнулся и с удивлением посмотрел кругом себя…

Комната, в которую ввела их старушка, была такая же маленькая, как и первая. У передней стены ее стоял широкий диван, а перед диваном – овальный стол… По обеим сторонам этого дивана расставлены были кресла, и в этих креслах сидели «племянницы старушки», барышни, очень нарядно одетые. Они скромно взглянули на вошедшего незнакомца и потом, когда он учтиво раскланялся им, улыбнулись и посмотрели друг на друга.

– Милости прошу садиться… Что вы, миленький, у меня давно не были?.. Ох-ох!..

Старушка сама села на диван и начала раскладывать гран-пасьянс, исподлобья поглядывая на Владимира Матвеича и шевеля бородкой… Товарищ Владимира Матвеича был совершенно как у себя в этом доме; он без церемонии подсел к одной из «племянниц», которую назвал Катериной Яковлевной, и начал с нею любезничать… Он что-то говорил ей очень долго и много, а она все улыбалась и повторяла ему:

– Да полноте? Что это вы? Какой, право!..

– У меня Катенька умница, – ворчала старушка, – у нее…

Речь старушки была прервана звонком.

– Это он! – сказала одна из барышень.

– А нет, не он, – отвечала другая.

– Ну, побьемся об заклад…

Старушка сердито взглянула на спорящих, и они замолчали.

Владимир Матвеич не постигал, что с ним делается; у него сердце так и замирало; ему как-то было страшно и дико, несмотря на гостеприимство почтенной старушки с бородкой и простое, радушное обращение барышень, особенно Катерины Яковлевны, которая очень понравилась ему. Он обрадовался, когда вошли в комнату наши знакомцы: два литератора, инженерный офицер, чиновник военного министерства и ростовщик… Владимир Матвеич вмешался в толпу.

– Как похожа Даша на граведоновскую Лауру! – сказал повествователь, обращаясь к нашему герою и указывая на одну из барышень, – две капли воды. Не правда ли?

Владимир Матвеич поднял голову и увидел живой портрет своей тетки, Анны Львовны, – барышню с таким же большим носом и с напудренным лицом.

– Да, есть сходство, – отвечал Владимир Матвеич, посматривая на часы.

– Лаура! настоящая Лаура! – воскликнул повествователь, – я хоть и не похож на Петрарку, – продолжал он, самодовольно улыбаясь, – однако, пожалуй, стану от нечего делать разыгрывать его роль.

И он уже сделал шаг, подвигаясь к Лауре, как увидел в другой комнате, на стене, длинную тень человека в длинном сюртуке… И лукаво улыбнувшись, он переменил свое намерение и побежал за этой тенью.

Через пять минут незаметно все исчезли. В гостиной осталась только старушка, ростовщик и Владимир Матвеич. Старушка дружески разговаривала о чем-то с ростовщиком и, окончив разговор, снова села на диван, принялась за карты и посмотрела на Владимира Матвеича, у которого замер дух.

– Не родня ли вам Завьялов, в комиссариате служит? Ох, ох!..

Владимир Матвеич покраснел.

– Это мой дядя, – отвечал он вполголоса.

– Кто, дядюшка? ох-ох… славный был человек, любил меня, часто ездил. Ох… А где же он теперь?

– В Одессе.

– Жаль, жаль… он бы и теперь все ездил ко мне… а какая у него была славная супруга… belle-femme. Такая полная… он вдовцом-то уж лет двадцать… Ох – ох…

Ростовщик подошел к Владимиру Матвеичу.

– Не угодно ли вам со мной ехать? Позвольте, я вас довезу до дому.

Владимир Матвеич обрадовался и схватил шляпу. Он, кажется, ожидал появления Катерины Яковлевны и потому не решался уйти; но время летело, и она не появлялась – нечего было делать, а сидеть со старушкой ему было как-то неловко.

– Милости просим ко мне… всегда… ох!.. Я очень рада… – ворчала старушка, провожая их.

Выходя, Владимир Матвеич увидел из каких-то боковых дверей высунувшуюся фигуру инженерного офицера, пускавшего изо рта тучу дыма.

– Куда вы, господа? – закричал он басом, – бежать!.. Владимир Матвеич схватил свою шубу и выбежал на улицу, не оглядываясь. Ростовщик насилу догнал его.

– Не угодно ли садиться? – вот сани, – сказал он улыбаясь, – старушка-то эта добрая, только, признаюсь, я не охотник бывать у нее. Ведь вы в Садовой изволите жить? Нам по дороге, кажется. Я ваш сосед. Прошу о продолжении знакомства.

Мысли Владимира Матвеича начали немного проясняться: он облегчил себя вздохом.

– Покорно вас благодарю, – отвечал он, – милости прошу ко мне, я очень рад…

Рысак ростовщика быстро домчал Владимира Матвеича до дома.

– До приятного свидания, – проговорил ростовщик.

– Покорно вас благодарю; прощайте…

Старушка сделала такое сильное впечатление на Владимира Матвеича, что недели полторы после этого вечера ему все мерещилась она и ее шевелящаяся бородка. Изредка также сильно смущала его мысль о черноглазой Катерине Яковлевне.

Глава VI, из которой, между прочим, можно усмотреть, что у благонадежных чиновников служба никогда не выходит из головы и сердца и что самые неожиданные обстоятельства покровительствуют прекрасным людям.

Дня через два после этого замечательного для Владимира Матвеича вечера отец его пришел из департамента в особенно приятном расположении духа. Он все ходил по зале, загнув руки назад и моргая глазами. Когда же Настасья Львовна вошла в залу, он подошел к ней и с особенным выражением поцеловал ее руку.

– Поздравьте меня, душечка.

У Настасьи Львовны засверкали глаза.

– Что… денежное награждение?

– Нет, Настасья Львовна, дороже всякого денежного награждения, ей-богу, дороже… Сегодня я в присутствии разрюмился, как дурак! И столоначальник, и начальник отделения Володеньки, и даже сам директор такие рассыпали похвалы Володе… Говорят: «прекраснейший молодой человек, старательный, ученый, такая сметка у него во всем»; а его превосходительство прибавил: «воспитание его делает вам честь; я назначил его старшим помощником столоначальника». Вот что, Настасья Львовна!..

– Да я не понимаю, с чем же вас-то поздравлять?

– Как с чем? – да ведь, я думаю, я отец его; разве отцу не награда, когда хвалят его дитя? – разве у меня каменное сердце, Настасья Львовна?..

И Матвей Егорыч снова заходил по комнате. На глазах его дрожали слезы, а лицо сияло улыбкой.

– Бог с ними совсем, денежное награждение, – продолжал он. – Я становлюсь стар и слаб, а надо взять в расчет, что он заменит вам меня, когда я умру. Надо подумать о смертном часе!

– Слава богу! я рада за Вольдемара, – сказала Настасья Львовна. – А сколько он будет получать жалованья?

– Тысячу шестьсот рублей… Это для такого молодого человека чудесно; я в его лета…

Настасья Львовна пошла сообщить об этой радости сестрице, а Маша подошла к отцу поздороваться с ним.

– Здравствуй, Маша, – сказал Матвей Егорыч, гладя ее по голове, – здравствуй. И ты у меня доброе дитя… Маша, поди сюда.

Матвей Егорыч отвел ее в угол комнаты и, озираясь во все стороны, с некоторою боязнью, но переполненный чувством, вынул из кармана бумажник и достал из него пятнадцать рублей.

– Маша, вот тебе… купи, друг мой, себе платочек или что тебе нужно… да не говори об этом матери… Возьми, Маша…

Маша поцеловала руку отца и сказала ему робким голосом.

– Я люблю вас, папенька, очень люблю.

– Хорошо, Маша, хорошо, я верю. Смотри же, чтоб мать не знала о моем подарке…

Скоро явился и Владимир Матвеич – виновник общей радости. Настасья Львовна обнимала его, а он попеременно целовал ручки то у нее, то у отца и говорил:

– Мой долг утешать вас.

Анна Львовна при его входе сказала:

– Же ву фелисит.

По случаю получения Владимиром Матвеичем места старшего помощника столоначальника Анна Львовна присоветовала сестре дать парадный званый вечер: ей смертельно хотелось потанцевать, и особенно с офицером, который был пропитан «Жуковым». (Говорят, будто все пожилые девушки очень любят табачный запах.) Она также уверила Настасью Львовну, что ей необходимо сшить к этому вечеру новое платье и купить новый чепец, потому что все другие чепцы на ней уже видели. У Настасьи Львовны не было денег; но она через свою торговку достала несколько сот рублей, под залог фермуара, у того самого ростовщика, с которым так нечаянно сошелся Владимир Матвеич.

Между тем герой наш познакомился с Рожковыми и был приглашен к ним по понедельникам на танцы.

Настасья Львовна, узнав о новом знакомстве сына, тотчас догадалась, что он неравнодушен к дочери почетного гражданина, и обрадовалась этой догадке. «Он женится, – подумала она, – и будет жить вместе с нами или мы переедем к нему, я буду управлять всем… буду ездить в карете четверней… заказывать все мадам Сихлер… в свете будут говорить обо мне… я заплачу все долги свои…»

Розовая будущность открывалась пятидесятидвухлетнему воображению статской советницы, и очарованная мечтами, полная надежд, она ни в чем не отказывала ни себе, ни Анне Львовне.

В понедельник, раздушенный и распомаженный более обыкновенного, Владимир Матвеич отправился на извозчике в Болотную улицу, что близ Ямской. Дорогой он все думал о том, как хорошо иметь двадцать тысяч дохода и как можно различными оборотами к двадцати прибавить по крайней мере десять… Черные глаза соблазнительной Катерины Яковлевны мелькнули перед ним в тумане, как две звездочки.

Приятно мечтая, он катился в санях незаметно, и уже извозчик его поворотил в Болотную улицу, как вдруг мурашки пробежали по всему телу Владимира Матвеича; он схватил извозчика за руку в испуге и закричал страшным голосом:

– Стой!

Извозчик остановился.

– Назад, назад! – поворачивай… в Садовую! – продолжал кричать Владимир Матвеич, совершенно расстроенный. – Пошел скорей, скорей!..

Но я должен объяснить причину такого внезапного испуга. Утром этого дня он сочинял и потом переписывал одну министерскую бумагу, в которой беспрестанно должно было повторяться: «вашим сиятельством», «вашего сиятельства», «вашему сиятельству». Владимиру Матвеичу вдруг, уже при самом повороте в Болотную улицу, показалось, что он вместо «сиятельства» везде написал – «превосходительство», и эта-то бумага, вероятно, не замеченная ни начальником отделения, ни директором, с такой страшной, неизвинительной ошибкой, отослана вместе с другими к министру для подписания!.. «Боже мой, – думал Владимир Матвеич, – моя репутация, моя трехгодовая репутация! И в то время, когда я получил место старшего помощника столоначальника мимо младшего! И что скажет министр?..» Сердце его стонало и разрывалось… Он воротился назад, в департамент, чтобы взглянуть на отпуск и на черновую бумагу, в которой было слишком много помарок и которую он поэтому, разодрав пополам, бросил в ящик, находящийся под столом… А у Рожковой теперь танцуют… и, может быть, в эту минуту кто-нибудь волочится за Любовью Васильевной (так звали девицу Рожкову), и может быть…

Тут мысли Владимира Матвеича совершенно смешались… ему вдруг сделалось жарко, нестерпимо жарко, хотя в этот вечер было 12 градусов мороза.

Вбегая по лестнице департамента, он два раза споткнулся, туман застилал глаза ему. В дежурной комнате в одном углу храпел сторож, а в другом, у печки, канцелярский чиновник, присвистывая, читал «Три водевиля», изданные Песоцким.

Увидев Владимира Матвеича, внезапно явившегося в шубе, осыпанной инеем, дико озиравшегося кругом, канцелярский чиновник вскочил со стула и подбежал к нему с вопросом:

– Какими судьбами-с, Владимир Матвеич-с?

– Мне нужно здесь бумаги, – отвечал сухо Владимир Матвеич.

И начал будить сторожа:

– Брызгалов! Брызгалов!

– Чего изволите, ваше благородие?

Брызгалов вскочил, вытаращив глаза.

– Ты не выбрасывал бумаги из ящика, который под нашим столом?

– Никак нет, ваше благородие.

– Свечку!..

Владимир Матвеич с нетерпением бросился к ящику и принялся в нем шарить. Найдя разодранную черновую бумагу и сложив ее на столе, он быстро стал пробегать ее глазами… Краска постепенно возвращалась на его щеки, глаза его принимали постепенно выражение тихое, веселое… Он улыбнулся и, бросая бумагу опять в ящик, сказал вполголоса:

– С чего же мне это пришло в голову?.. Случаются же этакие странности!..

И Владимир Матвеич выбежал из департамента, вскочил в сани и закричал:

– Пошел, пошел туда же!

«Эх, досадно, что попусту ворочался, – думал он, – теперь, верно, все духи выдохлись из платья и от меня ничем не будет пахнуть. Да и на извозчика, черт знает для чего, проездил лишние».

Вечер у Рожкова он провел не совсем приятно, хотя и танцевал много. Любовь Васильевна несколько раз смотрела на него томно, но она еще томнее смотрела на Зет-Зета и с Зет-Зетом танцевала мазурку. Явно было, что водевилист мешал старшему помощнику столоначальника и не на шутку увивался за прелестной дочкой почетного гражданина. Это начало сильно беспокоить нашего героя, тем более что он знал, каким необыкновенным даром слова владеет Зет-Зет. Ко всему этому почетный гражданин, казалось, гордился тем, что у него в доме «сочинитель», и угощал его более других, особенно малагой. Зет-Зет прихлебывал малагу, поданную вскоре после чая, рассказывал о своей дружбе с каким-то князем, о том, что его сочинения переводят на немецкий язык, что все актеры в восторге от его драмы с куплетами и что хоть остался еще один день до представления, но в кассе Александрийского театра только шесть кресел и несколько лож; непроданных; остальное все расхватано. При этом Зет-Зет предложил почетному гражданину ложу в первом ярусе.

Почетный гражданин потер от удовольствия подбородок и закричал ясене, подняв руку с билетом:

– Надежда Мосевна, видишь что! поблагодари благодетеля-то.

Такого рода происшествия совсем было опечалили Владимира Матвеича, и если бы не томные взгляды, брошенные на него украдкою, он потерял бы все свои надежды… Однако при разъезде он все-таки грустно взялся за свою шляпу…

– Владимир Матвеич, вы будете послезавтра в театре? Голос, произнесший слова эти, показался ему небесным голосом…

– Ах, это вы, Любовь Васильевна?

– Я-с. Что же, вы будете в театре?

– Не знаю, может быть…

– Почему же не знаете? Приезжайте, пожалуйста, приезжайте, хоть для меня.

– В таком случае я непременно буду, – значительно сказал Владимир Матвеич.

Любовь Васильевна наградила его приятнейшей улыбкой и грациозным наклонением головы.

Это неожиданное приветствие ободрило Владимира Матвеича; он возвратился домой в веселом расположении и приказал человеку чем свет отправиться в кассу Александрийского театра и взять билет на представление «Теньера».

Утром, когда человек отдавал ему билет, он спросил у него:

– Что, я думаю, у кассы-то драка?

– Какая драка, сударь?

– Ну, много народа приходило за билетами?

– Нет-с, я один был.

– Как, разве все билеты распроданы?

– Да там говорят, что совсем мало берут-с.

Владимир Матвеич прищелкнул языком и подумал: «Эге! да сочинителям-то не всегда верить можно; они, видно, так же, как наша братия чиновники, любят прихвастнуть…»

С нетерпением ожидал Владимир Матвеич семи часов следующего дня… Еще с самого утра он тщательно вырезал афишку и в половине седьмого отправился в театр.

Владимир Матвеич приехал за десять минут до поднятия занавеса; человек не обманул его; много лож, много кресел было пустых. В двойную трубку Владимир Матвеич начал обозревать ложи первого яруса. Семейство Рожковых было уж тут. Зет-Зет сидел сзади в их ложе, а все знакомые его в партере, как-то: инженерный и измайловский офицеры, литератор приятной наружности и другие. Любовь Васильевна, нарядно одетая и в бриллиантах, улыбаясь, разговаривала с Зет-Зетом. Владимир Матвеич три раза принимался ей кланяться, но она не замечала; почетный же гражданин и супруга его очень дружески отвечали на его поклоны. Огорченный невниманием Любови Васильевны, Владимир Матвеич сел в кресла.

Музыка прогремела. Занавес поднялся. Во время представления первого акта ничего сверхъестественного не случилось, кроме того, что после слов Теньера: «Жизнь – это море страданий… поверхность ее гладка, привлекательна, а на дне – гады!» – какой-то господин во все горло воскликнул: «Прекрасно сказано!..» Два раза заставили повторить куплет:

Изящного толпа не понимает, Высокого чуждается душой И гению ни в чем не сострадает. Не дорожит избранника слезой… Пустая чернь, глупцы и лицемеры! В вас ничего возвышенного нет: Вы знаете ль, что Рубенсы, Теньеры Являются лишь изредка на свет? Очень много аплодировали также, когда Теньер в конце акта с диким хохотом убегает со сцены, при этом голос инженерного офицера возвышался над всеми голосами, а чиновник военного министерства хлопал всех сильнее и далее стучал креслом. Зет-Зет торжествовал. Владимир Матвеич и в междудействии еще раз поклонился Любови Васильевне, – она хотя в этот раз и отвечала ему на поклон, но холодно, и он, вместо того чтоб идти к ней в ложу, отправился в буфет выпить чаю. В буфете ораторствовал литератор приятной наружности.

– Как это глупо и пошло выставлять художников какими-то неземными существами!.. Поверьте, что и Байроны, и Шиллеры, и Рафаэли были такие же люди, как и мы грешные, так же ели ростбиф, пили пиво, спали. Давайте нам человека, какой он есть, со всеми его достоинствами и недостатками. Надобно, чтоб лица в драме были выпуклы, полны, чтоб на них видна была наша кожа, наши кости, чтоб виден был этот зонд, который автор впускает в сердце человеческое… Да, впрочем, господа, чего же путного ждать от водевилиста? Все слушавшие литератора приятной наружности захохотали.

– Но эти аплодисменты, – продолжал литератор с презрительной улыбкой, – явная кабала: весь партер набит его знакомыми; он, говорят, всем им развез даром кресла…

Владимир Матвеич, докушавший в эту минуту свой чай, хотел идти; но инженерный и измайловский офицеры, предшествуемые и сопровождаемые тучами табачного дыма, заградили ему дорогу.

– Послушайте, почтеннейший, – говорил инженерный офицер басом, – надо хлопать больше; автора непременно надо вызвать… Посмотрите, вот я уже после первого акта отбил себе все ладони и охрип совсем.

– Пожалуйста, вызывайте автора, – заметил измайловский офицер.

– Очень хорошо, непременно, – отвечал Владимир Матвеич и сошел вниз.

Во втором акте партер заметно разделился на две партии. Инженерный и измайловский офицеры, чиновник военного министерства и несколько их приятелей кстати или некстати хлопали изо всех сил. Другая, многочисленнейшая партия, под предводительством литератора приятной наружности, шикала немилосердно. Владимир Матвеич присоединился к последним, хотя они и не просили его об этом, и потихоньку принялся усердно им вторить. Партия шикающих уничтожила бы тотчас партию хлопающих, если бы не инженерный офицер, который поддерживал энтузиазм страшными, нечеловеческими звуками, исходившими из его гортани. Но все усилия его были тщетны. По окончании второго акта он закричал диким, неистовым голосом: «Автора!» Это было последнее его усилие: одинокий и хриплый голос его, не найдя отголосков, замер в пространстве залы. Владимир Матвеич ожил; он взглянул на ложу почетного гражданина: Зет-Зета уже не было, в ложе – и герой наш решился туда отправиться. Он был принят семейством Рожкова превосходно, ласковее, чем когда-нибудь. Любовь Васильевна смотрела на него не просто томно, но даже с нежною томностию. Владимир Матвеич, как человек тонкий, спросил о Зет-Зете.

– Не удалось малому-то! – отвечал почетный гражданин улыбаясь, – больно много шикали и совсем оконфузили пьесу, да и пьеса-то неважная, а он нам нахвастал об ней с три короба.

– В первом акте точно много прелестного, – сказала Любовь Васильевна, – но второй акт скучен.

Любовь Васильевна с ранних лет читала романы, и это чтение сделало ее очень чувствительною; на всех купцов она смотрела с пренебрежением, и сделаться женою сочинителя, но, разумеется, сочинителя торжествующего, а не ошиканного, – это была любимая мечта ее. Следовательно, успех Зет-Зета мог быть пагубным для Владимира Матвеича; но Владимир Матвеич родился в счастливую минуту, и судьба при самом рождении его дала самой себе слово быть его тайной покровительницей.

Она-то, вероятно, устроила так, что драма «Давид Теньер с куплетами, фламандскими танцами и проч., и проч.», несмотря на свое достоинство, окончена была при торжественном шиканье – и ни один актер не был вызван, чего почти еще не случалось на Александрийском театре с самого его основания.

Владимир Матвеич весь последний акт просидел в ложе почетного гражданина и при выходе из ложи был осчастливлен таким взглядом, в котором прочитал и гибель своего опасного соперника, и собственный успех. Этот взгляд открыл перед ним бесконечную перспективу…

Глава VII, представляющая неопровержимые доказательства, что в Петербурге все добродетельные и прекрасные люди всегда имеют успехи и награждаются

Уже таинственная завеса, сначала скрывавшая от глаз Владимира Матвеича некоторые стороны жизни, мало-помалу начала приподниматься; жизнь переставала быть для него загадкою. Говоря о «жизни», я разумею здесь только «петербургскую жизнь», потому что насчет существования другой какой-либо жизни Владимир Матвеич не имел ни малейшего подозрения. Он не мог себе представить, чтобы на свете было что – нибудь лучше Петербурга. Один действительный статский советник, говоря о Петербурге, остроумно заметил, что это такой «городок, в котором есть все, что угодно, кроме птичьего молока». «А я так полагаю, ваше превосходительство, – возразил Владимир Матвеич, – что с деньгами в Петербурге легко достанешь и птичье молоко».

И Владимир Матвеич тщательно хлопотал об умножении своих доходов; он выручил капитал своей тетушки по ее поручению от того лица, у которого он находился, и отдал этот капитал ростовщику с малиновыми щеками и с масляными глазами на 18 процентов, из которых отдавал тетушке 10, а себе удерживал 8. Он сошелся с этим ростовщиком как нельзя короче и просил его, стороной и подробнее, разведать о приданом Любови Васильевны.

Между тем постоянно в продолжение восьми месяцев, считая со дня представления «Давида Теньера», раз в неделю он посещал дом Рожковых – и сделался почти необходимым лицом в этом доме. Почетному гражданину он рассказывал о своей службе, о директорах, министрах, статс-секретарях… Почетный гражданин слушал его почти не переводя дух и не мог наслушаться. Супруге почетного гражданина он привозил поваренные книги, потому что она была большая охотница до кухни; Любови Васильевне – романы, французские и русские; читал с нею различные стишки, большею частию любовные, и говорил, что «на земле высочайшее блаженство – взаимная любовь».

Он угождал также и тетушкам и бабушкам Любови Васильевны; все семейство почетного гражданина было от него в восторге; но для Любови Васильевны он сделался «кумиром»; она чувствовала к нему влечение самое пылкое, самое нежное. Над Зет-Зетом же, который почти совсем перестал ходить к ним, она смеялась самым колким образом и иначе не называла его, как «освистанным сочинителем».

Семейство почетного гражданина познакомилось с семейством статского советника вскоре после этого знаменитого представления «Теньера», которое имело такое важное влияние на жизнь нашего героя, – и Любовь Васильевна украсила собой бал, данный Настасьей Львовной в честь сына. На этом бале дочь почетного гражданина была осыпана жемчугами и бриллиантами с ног до головы, и статская советница была в таком от нее восторге, что беспрестанно повторяла почти со слезами на глазах: «Какая душка! Вот, можно сказать, девица комильфо… Как мило танцует – и какое обращение! она, я думаю, нигде не ударит себя лицом в грязь!» С этого вечера Настасья Львовна начала ухаживать за нею как за будущей своей невесткой – и заняла у почетной гражданки пятьсот рублей ассигнациями. Анна Львовна употребляла также все средства, чтоб понравиться Любови Васильевне: сшила ей собственноручно две манишки и подарила их в день рождения, называла ее «мои ами», «мои анж», восхищалась с ней вместе романами и целовала ее. Такие ласкательства не могли не обаять юной души дочери почетного гражданина, и она вскоре сделала Анну Львовну поверенною своих сокровенных мыслей.