Снег

скачать книгу бесплатно

Снег
Орхан Памук

Азбука Premium
Орхан Памук – известный турецкий писатель, обладатель многочисленных национальных и международных премий, в числе которых Нобелевская премия по литературе за «поиск души своего меланхолического города». В самом деле, действие почти всех романов писателя происходит в Стамбуле, городе загадочном и прекрасном, пережившем высочайший расцвет и печальные сумерки упадка.

Действие романа «Снег», однако, развивается в небольшом провинциальном городке, куда прибывает молодой поэт в поисках разгадки причин гибели нескольких молодых девушек, покончивших с собой. Здесь, будто на краю земли, обитает совсем другой народ, исповедующий строгие религиозные правила. Отрезанный от целого мира необъятными белыми пространствами, занесенный по крыши снегами, городок и не думает дремать, а напротив – внимательно следит за каждым шагом незваного гостя…

В настоящем издании роман печатается в новой редакции.

Орхан Памук

Снег

© А. Аврутина, перевод, 2007, 2015

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА®

* * *

Посвящается Рюйе

Переводчик выражает благодарность доценту кафедры тюркской филологии восточного факультета СПбГУ А. И. Пылеву, а также научному сотруднику Государственного Эрмитажа Т. М. Гудковой за консультации в процессе работы

Все наше внимание направлено на опасные
крайности всего сущего,
На честного вора, на милостивого убийцу,
На западного суеверного атеиста.

    Роберт Браунинг. Доклад отца Блуграма

Политика в литературном произведении груба, как пистолет, который стреляет посреди концерта, но это то, чем мы не можем пренебречь. А теперь мы будем говорить об отвратительных вещах…

    Стендаль. Пармская обитель

Уничтожьте народ, истребите, заставьте его молчать. Потому что просвещение Европы гораздо важнее народа.

    Достоевский. Из черновиков к роману «Братья Карамазовы»

Европеец во мне утратил покой.

    Джозеф Конрад. Глазами Запада

1

Безмолвие снега

Поездка в Карс

«Безмолвие снега», – думал человек, сидевший за спиной шофера в автобусе. Если бы это было началом стихотворения, он назвал бы безмолвием снега то, что он чувствовал.

На автобус, который должен был отвезти его из Эрзурума в Карс, он успел в последнюю минуту. Он добрался до автовокзала в Эрзуруме после двухдневного пути из Стамбула сквозь снег и ураган, и, когда, бродя с сумкой в руках по грязным и холодным коридорам, попытался узнать, откуда отправляется автобус, который отвезет его в Карс, какой-то человек сказал, что автобус отходит с минуты на минуту.

Помощник водителя в старом «магирусе», на который он все-таки успел, сказал: «Мы торопимся», потому что не хотел опять открывать багажник, и путешественнику пришлось взять с собой в автобус большую вишневого цвета дорожную сумку фирмы «Балли» – теперь он сидел у окна, поставив ее между ногами. На нем было толстое пальто пепельного цвета, купленное лет пять назад во Франкфурте, в магазине сети «Кауфхоф». Сразу скажем, что в те дни, которые он проведет в Карсе, это прекрасное, невероятно мягкое пальто станет для него источником смущения и беспокойства, но в то же время будет дарить ему чувство уверенности.

Автобус отправился в дорогу, и, в то время как сидевший у окна путешественник, словно надеясь увидеть что-то новое, во все глаза рассматривал окраинные кварталы Эрзурума, крошечные нищие бакалейные лавки, пекарни и помещения ветхих кофеен, пошел снег. Этот снег был гуще и крупнее того, что сыпал по пути из Стамбула до Эрзурума. Если бы путешественник, сидевший у окна, не устал так в дороге и внимательнее посмотрел бы на огромные снежинки, планирующие с неба, как птичьи перья, он смог бы почувствовать, что приближается сильный буран, и, возможно, вернулся бы назад, поняв, что отправляется в путешествие, которое изменит всю его жизнь.

Но ему и в голову не пришло вернуться. Он смотрел на небо, которое, когда начало вечереть, стало светлее земли, и видел кружащиеся на ветру снежинки, становившиеся все крупнее, – но они казались ему не предвестниками приближающейся беды, а возвратившимися наконец знаками счастья и чистоты из далекого детства. Неделю назад путешественник, сидевший у окна, впервые за двенадцать лет вернулся в город, где провел годы детства и где был счастлив. Он вернулся в Стамбул из-за смерти матери, пробыл там четыре дня, а потом отправился в эту совершенно случайную поездку в Карс. Он чувствовал, что этот сверхъестественно красивый снег делает его счастливым даже больше, чем Стамбул, который удалось увидеть впервые за долгие годы. Он был поэтом и много лет назад в одном стихотворении, малознакомом турецкому читателю, написал, что даже и во сне однажды в жизни можно увидеть, как идет снег.

Снег шел – медленно и безмолвно, как во сне, – и путешественника, сидевшего у окна, наполнило чувство чистоты и безгрешности, которое он годами страстно искал, и он радостно поверил в то, что сможет не чувствовать себя в этом мире чужим. Спустя какое-то время он сделал то, чего не делал давно и что ему даже не приходило в голову, – просто заснул в кресле.

Давайте тихонько расскажем о нем, воспользовавшись тем, что он спит. Вот уже двенадцать лет, как он жил в Германии политическим изгнанником, хотя политикой особенно никогда не интересовался. Главной его страстью была поэзия, занимавшая все его мысли. Ему было сорок два года, он никогда не был женат. Пока он сидел, скрючившись в кресле, этого было не заметно, но для турка он был довольно высокого роста, у него была светлая кожа, в дороге ставшая еще бледнее, и светло-каштановые волосы. Он был застенчив, ему нравилось одиночество. Если бы он знал, что, уснув, через какое-то время из-за тряски в автобусе уронит голову на плечо соседа, а затем себе на грудь, он очень смутился бы. Путешественник, навалившийся всем телом на соседа, был человеком добросердечным, справедливым, порядочным и оттого печальным, подобно нерешительным и неудачливым в личной жизни персонажам Чехова. Позже мы часто будем возвращаться к теме печали. Сразу скажу, что путешественника, который, как я понимаю, не сможет долго спать в такой неудобной позе, звали Керим Алакушоглу, однако ему совсем не нравилось это имя, и он предпочитал, чтобы его звали Ка[1 - Существует некая символическая связь между именем героя Ка, снегом (по-турецки «kar»), который идет на протяжении всего романа, и местом действия – городом Карсом; кроме того, «герой», «персонаж» по-турецки «kahraman», в сокращенном варианте – Ка. – Здесь и далее примеч. пер.] – по первым буквам имени и фамилии: в этой книге я буду звать его так же. Еще в школе наш герой отваживался упрямо подписывать контрольные и экзаменационные работы «Ка», затем в университете писал «Ка» в ведомости посещаемости и из-за этого всегда конфликтовал с учителями и чиновниками. Поскольку он приучил свою мать, свою семью и своих друзей к этому имени и под этим именем выходили книги его стихов, то в Турции и среди турок, живущих в Германии, за именем Ка закрепилась негромкая загадочная слава. Подобно шоферу, который, отъехав от автовокзала в Эрзуруме, пожелал пассажирам счастливого пути, я тоже сейчас скажу: «Счастливого пути, дорогой Ка…» – но я не хочу вводить вас в заблуждение, я старый приятель Ка и знаю, что случится с ним в Карсе, еще не начав рассказывать об этом.

После Хорасана автобус повернул на север, к Карсу. Когда на одном из спусков дороги, которая петляла, то поднимаясь, то спускаясь, шофер резко затормозил перед внезапно показавшейся телегой, Ка сразу проснулся. Много времени не понадобилось, чтобы влиться в атмосферу братства и единства, сложившуюся в автобусе. Всякий раз, когда автобус сбрасывал скорость на повороте или на краю обрыва, Ка, как и пассажиры, сидевшие сзади, тоже вставал, чтобы лучше рассмотреть дорогу, хотя и сидел сразу за водителем: показывал пропущенные, непротертые места пассажиру, который из огромного желания помочь шоферу протирал запотевшее лобовое стекло, хотя помощь Ка не замечали; а когда снежная буря усиливалась и вытирать моментально белеющее лобовое стекло не успевали, Ка пытался понять, в какую сторону тянется шоссе, которого теперь совсем не было видно.

Дорожных знаков тоже не было видно, потому что их совсем замело. Когда буря разыгралась не на шутку, водитель выключил дальний свет, и дорогу в полумраке стало видно лучше, а в автобусе стало темно. Испуганные пассажиры, не разговаривая друг с другом, смотрели на заснеженные улочки маленьких бедных городков, на тусклый свет в ветхих одноэтажных домах, на невидные теперь ведущие к деревням дороги и на пропасти, освещенные бледными огнями. Если они и разговаривали, то шепотом.

Сосед по креслу, в объятия которого упал, заснув, Ка, точно так же шепотом спросил у него, зачем он едет в Карс. Легко было понять, что Ка не из Карса.

– Я журналист, – прошептал Ка.

Это было неправдой.

– Я еду писать про муниципальные выборы и женщин-самоубийц.

Это было правдой.

– Все стамбульские газеты писали об убийстве мэра Карса и о самоубийствах женщин, – сказал сосед. В его голосе слышалось сильное чувство – не то гордости, не то смущения, Ка не смог понять.

Время от времени Ка разговаривал с этим худым симпатичным крестьянином, которого вновь встретит через три дня в Карсе, когда будет плакать на засыпанном снегом проспекте Халит-паши. Ка узнал, что мать крестьянина увезли в Эрзурум, поскольку в больнице Карса не было возможности ей помочь, что тот держит скот в одной из деревень вблизи Карса, что они еле-еле сводят концы с концами, однако он не ропщет, а также узнал, что (по загадочным причинам, которые он не смог объяснить Ка) он расстраивается не из-за себя, а из-за своей страны и что он рад, что такой образованный человек, как Ка, приехал из самого Стамбула, чтобы узнать о бедах Карса. В его чистой речи, в том, как степенно он разговаривал, чувствовалось некое вызывающее уважение благородство.

Ка показалось, что присутствие этого человека дает ему ощущение покоя. Он вспомнил чувство, которое не испытывал за двенадцать лет свой жизни в Германии, с тех самых пор, как в последний раз имел возможность радоваться тому, что понимает человека слабее себя и сочувствует ему. В такие минуты он старался смотреть на мир глазами этого человека, которого сейчас любил и которому сострадал. Подумав об этом, Ка понял, что почти не боится нескончаемой снежной бури, что они не упадут в пропасть и что пусть с опозданием, но автобус все-таки доедет до Карса.

Когда в десять вечера, опоздав на три часа, автобус въехал на заснеженные улицы Карса, Ка совсем не узнал город. Он не мог понять, где здание вокзала, которое появилось перед ним однажды весенним днем двадцать лет назад, когда он приехал сюда на паровозе; где отель «Джумхуриет»[2 - «Республика».], к которому таксист подвез его, покружив сначала по всему городу, и в котором каждый номер был с телефоном. Под снегом все словно стерлось, как будто исчезло. Несколько запряженных лошадьми телег, ожидавших на автовокзале, напоминали о прошлом, однако город выглядел еще более печальным и бедным, чем двадцать лет назад, каким его запомнил Ка. Сквозь заледеневшие окна автобуса Ка видел блочные жилые дома и пластиковые панно, из-за которых в последние десять лет все города Турции стали похожими друг на друга, и флажки с предвыборной рекламой, развешанные на веревках, натянутых поперек улицы.

Как только он вышел из автобуса и коснулся ногами невероятно мягкого снега, под брюки потянуло резким холодом. Когда Ка выяснял, как пройти к отелю «Кар-палас»[3 - «Снежный дворец».], номер в котором он забронировал из Стамбула по телефону, он увидел знакомые лица среди пассажиров, забиравших свои чемоданы у помощника водителя, но снег мешал вспомнить, кто это.

В закусочной «Йешиль-юрт»[4 - «Зеленая страна».], куда он пошел после того, как разместился в отеле, он вновь увидел этих людей. Усталый, потрепанный жизнью, однако все еще привлекательный мужчина и полная, но подвижная женщина, видимо спутница его жизни. Ка помнил их по Стамбулу и по театральным постановкам семидесятых, переполненным политическими лозунгами. Мужчину звали Сунай Заим. Рассеянно глядя на них, он понял, что женщина похожа на его одноклассницу из начальной школы. У других мужчин за столом кожа была такой же мертвенно-бледной, что свойственно актерам. Что делала эта маленькая театральная труппа снежной февральской ночью в богом забытом городе? Перед тем как выйти из этой закусочной, которую двадцать лет назад посещали служащие в галстуках, Ка показалось, что за другим столом он увидел еще одного героя воинствующих леваков из семидесятых годов. Но воспоминания Ка тоже, казалось, стерлись, будто засыпанные снегом, как и обедневший и поблекший Карс, и закусочная.

Почему на улицах так пусто – из-за снега или, может, на этих замерзших мостовых вообще никогда никого не было? Ка внимательно прочитал предвыборную рекламу на стенах, объявления закусочных и учебных курсов, а также недавно повешенные губернской администрацией плакаты, порицающие самоубийство: «Человек – шедевр Аллаха, самоубийство – кощунство». Затем Ка увидел группу мужчин, смотревших телевизор в наполовину заполненной чайной с заледеневшими окнами. Вид старых, построенных еще русскими каменных зданий, благодаря которым Карс представлялся Ка особенным, не похожим на другие городом, пусть ненадолго, но успокоил его.

Одним из элегантных русских зданий в петербургском стиле был и двухэтажный отель «Кар-палас» с узкими высокими окнами. Чтобы попасть внутрь, нужно было пройти через арку, ведущую во двор. Когда Ка проходил под сводами построенной сто десять лет назад арки, достаточно высокой, чтобы здесь могли проезжать телеги, он почувствовал неясное волнение, однако он так устал, что даже не задумался об этом. Скажем все-таки, что это волнение было связано с одной из причин, по которой Ка приехал в Карс: три дня назад в Стамбуле, зайдя в редакцию газеты «Джумхуриет», он повстречал там друга молодости Танера, который сказал, что в Карсе будут выборы мэра, к тому же девушки в этом городе заразились странной болезнью совершать самоубийства, совсем как в Батмане, и предложил ему поехать в Карс, чтобы написать об этом. Он сказал также, что никто не рвется писать на эту тему, а если Ка по прошествии двенадцати лет хочет увидеть и узнать настоящую Турцию, то ему выдадут временное журналистское удостоверение, и добавил, что в Карсе находится их университетская приятельница, красавица Ипек[5 - Шелк.]. Они с Мухтаром расстались, и теперь она живет в отеле «Кар-палас» со своим отцом и сестрой. Слушая Танера, ныне политического обозревателя «Джумхуриет», Ка вспомнил, какой Ипек была красавицей.

Получив ключ от двести третьего номера у портье по имени Джавит, который сидел и смотрел телевизор в вестибюле с высоким потолком, Ка поднялся на второй этаж, заперся в номере и только тут почувствовал себя спокойнее. Он внимательно прислушался к себе: нет, опасения, которые мучили его в дороге, не оправдались и ни его разум, ни сердце не были заняты вопросом, есть в отеле Ипек или нет. Он смертельно боялся влюбиться – об этой опасности его предупреждал инстинкт человека, все немногочисленные любовные истории в жизни которого не приносили ему ничего, кроме боли и стыда.

В полночь, надев пижаму, перед тем как лечь в постель в своем темном номере, Ка слегка раздвинул занавески и долго смотрел, как за окном, не останавливаясь, большими хлопьями падает с неба снег.

2

Наш город – спокойное место

Окраинные кварталы

Снег, скрывающий грязь, слякоть и темноту города, позволяющий забыть о них, всегда будил в Ка чувство духовной чистоты, но в первый же день, проведенный в Карсе, он утратил это навеянное снегом чувство безгрешности. Здесь снег был утомительным, наводил тоску и страшил. Снег шел всю ночь. Пока утром Ка бродил по улицам, сидел в кофейнях, заполненных безработными курдами, пока он, словно жаждущий информации журналист, встречался с избирателями (с ручкой в руке) или карабкался по обледенелым крутым дорогам в бедных кварталах, встречался с бывшим мэром, с заместителем губернатора и родственниками девушек-самоубийц, снег шел, не прекращаясь. Виды заснеженных улиц, которые в детстве, из окна их надежного дома в Нишанташи[6 - Один из фешенебельных районов Стамбула.], казались ему частью какой-то сказки, сейчас уже много лет как представлялись ему той границей, где начиналась жизнь среднего класса, о которой он мечтал многие годы как о последнем прибежище, и в то же время за этой границей лежала безнадежная бесконечная нищета, которую ему не хотелось даже представлять себе.

Утром, когда город еще только просыпался, он, не обращая внимания на снег, быстрым шагом двинулся от проспекта Ататюрка[7 - Мустафа Кемаль Ататюрк – основатель и первый президент (1923–1938) Турецкой Республики.] вниз, в кварталы «геджеконду»[8 - Самые бедные кварталы турецких городов, дословно – «лачуги, незаконно построенные за одну ночь».], самые бедные в Карсе, по направлению к кварталу Кале-Ичи. Быстрым шагом проходя под заснеженными платанами и дикими маслинами, Ка смотрел на старые обветшалые русские дома, из окон которых наружу высовывались печные трубы, на снег, падающий сквозь пролом в куполе пустующей армянской церкви, построенной тысячу лет назад и возвышающейся между дровяными складами и электрическим трансформатором; он смотрел на задиристых собак, лаявших на каждого проходившего по построенному пятьсот лет назад каменному мосту через скованную льдом речку Карс, на тоненькие струйки дыма, подымавшиеся от крохотных лачуг в квартале Кале-Ичи, которые под снегом казались совсем пустыми и заброшенными; и ему стало так грустно, что на глаза навернулись слезы. Двое ребятишек, мальчик и девочка, отправленные рано утром на противоположный берег реки к пекарне, прижимали к себе горячие хлебы и, подталкивая друг друга, так счастливо пересмеивались, что Ка тоже улыбнулся им. С такой силой на него действовала не бедность и не безысходность, а странное и сильное чувство одиночества, которое впоследствии он все время будет ощущать повсюду в городе, глядя в пустые витрины фотомастерских, в заледеневшие окна чайных, битком набитых играющими в карты безработными, и на безлюдные заснеженные площади. Словно это было позабытое всеми место, и снег безмолвно падал на самый край света.

Утром судьба Ка начала складываться удачно: его встретили как известного стамбульского журналиста, он всем был интересен и каждый хотел пожать ему руку. Все – от заместителя губернатора до последнего бедняка – открывали ему двери и говорили с ним. Жителям Карса Ка представил Сердар-бей, издатель газеты «Серхат шехир»[9 - «Приграничный город». Карс расположен недалеко от границы.], выходившей тиражом триста двадцать экземпляров. Некогда Сердар-бей отправлял в «Джумхуриет» сообщения о местных новостях (большинство из которых не печатали), так что в Стамбуле ему дали прозвище Наш Собственный Корреспондент. Утром, выйдя из отеля, Ка первым делом разыскал этого старого журналиста (столкнулся с ним в дверях редакции его газеты) и сразу понял, что тот знаком со всем Карсом. Сердар-бей первым задал вопрос, который Ка зададут еще сотню раз за те три дня, что он проведет в этом городе.

– Добро пожаловать в наш приграничный город! Что вас сюда привело?

Ка сказал, что приехал наблюдать за выборами и, возможно, написать статью о девушках-самоубийцах.

– Слухи о самоубийцах преувеличены, как и в Батмане, – ответил журналист. – Давайте сходим к Касым-бею, заместителю начальника службы безопасности. Как бы то ни было, там должны знать о вашем приезде.

Это был обычай, сохранившийся в провинциальных городках с сороковых годов: каждый приезжий, будь он даже журналистом, должен явиться в полицию. Ка не стал возражать, поскольку был политическим эмигрантом, вернувшимся на родину спустя многие годы, а также потому, что, пусть об этом и не говорили вслух, вокруг ощущалось присутствие партизан из РПК[10 - Рабочая партия Курдистана.].

Под медленно падающим снегом они прошли через овощной рынок, по проспекту Казыма Карабекира[11 - Казым Карабекир – сподвижник Ататюрка, командующий Восточным фронтом в годы освободительной войны.], где расположились ряды торговцев скобяным товаром и запчастями, мимо чайных, где печальные безработные смотрели в телевизор или на падающий снег, мимо молочных лавок, где были выставлены огромные круги овечьего сыра, и за пятнадцать минут вдоль и поперек обошли весь город.

В одном месте Сердар-бей остановился и показал Ка угол, на котором застрелили прежнего мэра. Поговаривали, что он был убит из-за какого-то пустякового дела, из-за того, что где-то обрушился незаконно пристроенный балкон. Убийца был взят вместе с оружием через три дня после совершенного, на сеновале своего дома в деревне, куда он сбежал после преступления. За эти три дня успело появиться столько сплетен, что сначала никто не поверил, что именно этот человек совершил преступление, а настолько глупая причина убийства всех разочаровала.

Управление безопасности Карса находилось в длинном трехэтажном здании, вытянувшемся вдоль проспекта Фаик-бея, где стояло немало старинных каменных домов, которые когда-то принадлежали богатым русским и армянам, а затем в большинстве своем были отданы под государственные учреждения. Пока они ждали заместителя начальника службы безопасности, Сердар-бей показал Ка высокий потолок с лепниной и сообщил, что при русских, в 1877–1918 годах, здесь был особняк на сорок комнат одного богатого армянина, а потом русская больница.

Заместитель начальника службы безопасности, обладатель пивного животика Касым-бей, выйдя в коридор, пригласил их в свой кабинет. Ка сразу же понял: он не читает газету «Джумхуриет», поскольку считает ее левой; похвалы Сердар-бея в адрес чьих-либо стихов не производят на него благоприятного впечатления, но ему не хочется, чтобы Сердар-бей, владелец самой популярной местной газеты, это заметил. Когда Сердар-бей закончил говорить, Касым-бей спросил у Ка:

– Нужна вам охрана?

– Это как?

– Мы приставим к вам человека в штатском. Вам будет спокойно.

– Разве это необходимо? – спросил Ка, волнуясь, как больной, которому врач предложил ходить с палкой.

– Наш город – спокойное место. Смутьянов-террористов мы поймали. Но на всякий случай.

– Если Карс – спокойное место, то не нужно, – ответил Ка, про себя, правда, пожелав, чтобы помощник начальника службы безопасности еще раз повторил, что город – спокойное место. Однако Касым-бей этого не сделал.

Сначала они пошли в северные, самые бедные кварталы Карса – Кале-Ичи и Байрам-паша. Под непрекращающимся снегом Сердар-бей стучал в двери лачуг, построенных из камня, брикетного кирпича и шифера, просил женщин, открывавших двери, позвать хозяина дома и, если его узнавали, с доверительным видом сообщал, что Ка, его приятель, – известный журналист, приехавший в Карс из Стамбула из-за выборов, но он будет писать не только о выборах, но и о проблемах Карса, о причинах, подталкивающих женщин к самоубийству, и, если они ему расскажут о своих бедах, для Карса это будет хорошо. Некоторые радовались, приняв их за кандидатов в мэры, приходивших с пакетами макарон или печенья, с коробками мыла или с бидонами, полными подсолнечного масла. Те, кто из любопытства и гостеприимства решался пригласить их в дом, сначала говорили Ка, чтобы он не боялся лающих собак. А другие, решив, что это очередная полицейская облава и обыск, каких они много повидали на своем веку, открывали со страхом и, даже поняв, что пришедшие не имеют отношения к властям, безмолвствовали. Семьи покончивших с собой девушек (Ка за короткое время узнал о шести случаях) каждый раз говорили, что их дочери ни на что не жаловались, что они очень горюют и поражены случившимся.

Ка и Сердар-бей проходили в холодные, как лед, крохотные комнаты, где на земляном полу, порой прикрытом автомобильными ковриками, копошились дети (казалось, в каждом новом доме их больше, чем в предыдущем), играющие сломанными пластмассовыми игрушками (машинками и однорукими куклами), бутылками и пустыми коробками из-под лекарств и чая; хозяева усаживали гостей на покривившиеся стулья или старые диваны перед печками, в которых постоянно перемешивали угли, чтобы стало теплее, перед электрическими обогревателями, работавшими на ворованном электричестве, и перед неизменно включенными, хотя и без звука, телевизорами и рассказывали о нескончаемых бедах Карса, о его нищете, о его безработных и о девушках-самоубийцах. Матери, плакавшие о сыновьях, потерявших работу или попавших в тюрьму, банщики, которые, работая по двенадцать часов в день, с трудом содержали семью из восьми человек, безработные, не решающиеся пойти в чайную, ведь там придется потратить деньги, – все они сетовали на свою участь, на государство, на городские власти и так рассказывали Ка свои истории, словно говорили о бедах всей страны. В какой-то момент Ка, слушавшему эти исполненные гнева рассказы, стало казаться, что все дома, в которые он заходит, погружены в полумрак и ему уже не удается различать очертания предметов, несмотря на яркий свет, лившийся в окна с улицы. Эта слепота, заставлявшая его переводить глаза на кружившийся на улице снег, словно тюлевая занавесь снежного безмолвия, застилала его разум, а память и мозг отказывались воспринимать рассказы о бедности и нищете.

И все же до самой своей смерти он не забыл ни одного из услышанных рассказов о самоубийстве. В этих историях больше всего Ка потрясли не бедность, безысходность или отсутствие взаимопонимания, не поведение родителей, которые постоянно били и мучили своих дочерей, не позволяя им даже выйти на улицу, не ревность мужей, не безденежье. Больше всего его пугало и поражало то, как легко и просто эти самоубийства вошли в обычную повседневную жизнь – словно нечто само собой разумеющееся.

Одна девушка, которой предстояла помолвка против ее воли с пожилым владельцем чайной, как обычно, поужинала вечером со своими родителями, тремя братьями и бабушкой, как обычно, собрала грязную посуду, пересмеиваясь и препираясь с братьями, потом пошла на кухню, чтобы принести десерт, но оттуда вышла в сад, через окно забралась в комнату родителей и спокойно выстрелила в себя из отцовского охотничьего ружья. Родители услышали выстрел и нашли свою дочь не на кухне, а в спальне, скорчившуюся в лужи крови, и не поняли, почему она сделала это, и даже не смогли взять в толк, каким образом, будучи на кухне, она вдруг оказалась в их спальне. Другая шестнадцатилетняя девушка, как обычно, вечером сцепилась со своими братьями из-за того, какой канал смотреть по телевизору и кто будет держать пульт; получив две сильные затрещины от отца, решившего их разнять, она пошла в свою комнату и выпила залпом огромную бутылку с удобрением «Морталин», словно газированную воду. Еще одна девушка так боялась побоев от безработного и задавленного жизнью мужа, за которого она пятнадцатилетней вышла замуж по любви и которому полгода назад родила ребенка, что после привычной ссоры пошла на кухню, заперлась на ключ и, несмотря на крики мужа, который, догадавшись, что она там собирается сделать, пытался выломать дверь, повесилась на крюке с веревкой, приготовленными заранее.

Во всех этих рассказах сквозила безнадежность и завораживала стремительность перехода от обычного течения жизни к смерти, поразившие Ка. Вбитые в потолок крюки, ружья, заряженные заранее, бутылки с удобрением, припасенные в спальне, доказывали, что погибшие долгое время вынашивали мысли о самоубийстве.

Внезапные самоубийства девушек и молодых женщин начались в Батмане, в сотнях километров от Карса. Во всем мире мужчины совершают самоубийства в три-четыре раза чаще, чем женщины, но в Батмане женщин, которые покончили с собой, было в три раза больше, чем мужчин. Процент самоубийств превышал среднемировые показатели в четыре раза, и этот факт привлек внимание молодого прилежного сотрудника Анкарского государственного института статистики, но заметка, которую опубликовал в газете «Джумхуриет» его друг-журналист, никого в Турции не заинтересовала. Зато заинтересовались корреспонденты немецких и французских газет, съездили в Батман и рассказали об этом читателям в своих странах. Тогда происходящее сочли достойным внимания и их турецкие коллеги, после чего в город приехало очень много журналистов – и своих, и иностранных. С точки зрения чиновников, заинтересовавшихся этим случаем, ажиотаж в прессе спровоцировал на самоубийство некоторых других девушек. Заместитель губернатора, с которым разговаривал Ка, заявил, что по статистике количество самоубийств в Карсе не достигло уровня Батмана и «в настоящий момент» он не возражает против встреч с семьями погибших, но при этом попросил при разговоре с родственниками не употреблять слишком часто слово «самоубийство» и воздержаться от преувеличений в газете «Джумхуриет». В Батмане начали готовить комиссию для поездки в Карс; в нее вошли психолог, специализирующийся на самоубийствах, полицейские, прокурор и чиновники из Управления по делам религии; управление уже напечатало и расклеило осуждающие самоубийство плакаты: «Человек – шедевр Аллаха, самоубийство – кощунство», а также прислало в канцелярию губернатора предназначенные для раздачи населению брошюры духовного содержания с теми же словами в заглавии. Заместитель губернатора, однако, не был уверен в том, что эти «меры» остановят эпидемию самоубийств, начавшуюся в Карсе; он опасался, что меры эти приведут к обратному результату, потому что многие девушки приняли свое решение не столько под влиянием новостей о самоубийствах, сколько в ответ на речи против самоубийств, которые постоянно слышали от представителей властей, от своих отцов, мужей и проповедников.

– Без сомнения, причина самоубийств в том, что наши девочки слишком несчастны, – сказал Ка заместитель губернатора, человек с беличьим лицом и усами, похожими на щетку. – Однако если бы несчастливая жизнь была истинной причиной самоубийства, то половина турецких женщин покончила бы с собой.

По мнению заместителя губернатора, женщин выводил из себя мужской голос, которым говорили с ними религия, семья и государство, поучая: «Не совершай самоубийства!» – и он с гордостью сообщил Ка, что написал в Анкару о том, что по этой причине в состав комиссии необходимо включить хотя бы одну женщину.

Впервые мысль о том, что самоубийство заразно, как чума, возникла, когда в Карсе покончила с собой девушка, приехавшая из Батмана. Ее дядя, с которым Ка разговаривал после обеда в квартале Ататюрка, в саду под заснеженными дикими маслинами (их не пригласили в дом), курил и рассказывал Ка, что его племянница два года назад вышла замуж в Батмане, что она с утра до вечера занималась делами по дому, а свекровь постоянно пилила ее за то, что у нее нет детей, – но все это не было причиной для самоубийства. Нет, она подхватила эту идею в Батмане, где женщины так часто себя убивают! А здесь, в Карсе, рядом с родными, покойная выглядела счастливой, так что те были ошеломлены, когда утром того дня, когда ей предстояло вернуться в Батман, они нашли ее мертвой в кровати и прочитали оставленную у изголовья записку, где было сказано, что она приняла две коробки снотворного.

Первой примеру женщины, привезшей из Батмана в Карс мысль о самоубийстве, последовала через месяц ее двоюродная сестра. Причиной этого самоубийства, о котором Ка дал слово плачущим родителям рассказать в газете во всех подробностях, было то, что одна из учительниц девушки заявила в классе, что та не девственница. Сплетня за короткое время распространилась по всему Карсу, жених расторг помолвку, в дом забыли дорогу те, кто раньше приходил сватать эту красавицу. Бабушка девушки начала твердить: «Замуж ты не выйдешь», и однажды вечером, когда все вместе смотрели по телевизору сцену свадьбы и пьяный отец начал плакать, девушка залпом проглотила снотворное, которое копила, воруя у бабушки, и уснула (как и мысль о самоубийствах, метод тоже оказался заразительным). Когда вскрытие показало, что погибшая была целомудренна, ее отец обвинил в происшедшем не только учительницу, распространившую сплетню, но и покончившую с собой родственницу из Батмана. Родители рассказали о самоубийстве дочери со всеми подробностями, поскольку хотели, чтобы в газетной статье было объявлено, что обвинение необоснованно, и чтобы была наказана учительница, выдумавшая эту ложь.

Во всех этих рассказах Ка повергало в странное уныние то, что решившимся на самоубийство непременно удавалось найти нужное время и уединение, чтобы покончить с собой. А ведь даже девушки, тайком принявшие снотворное, с кем-то делили свои комнаты. Ка, воспитанный в Стамбуле, в Нишанташи, на западной литературе, всякий раз, задумываясь о самоубийстве, чувствовал, что для того, чтобы это сделать, необходимо много времени и комната, в дверь которой много дней никто не постучится. Каждый раз, когда он представлял себе самоубийство, которое совершит с чувством полной свободы, медленно выпив виски со снотворным, Ка так боялся ожидавшего его безграничного одиночества, что никогда всерьез не допускал мысли об этом.

Единственным человеком, который своей смертью пробудил в Ка это чувство одиночества, была повесившаяся месяц и неделю назад девушка, носившая платок. Это была одна из студенток педагогического института, которых сначала не допускали на лекции, а затем по приказу, пришедшему из Анкары, и в здание института – только за то, что они всегда ходили с покрытой головой. Ее семья была далеко не самой бедной из тех, с кем разговаривал Ка. Пока Ка пил кока-колу, которую ее печальный отец достал из холодильника в своем собственном магазинчике и открыл, прежде чем протянуть гостю, ему рассказали, что, перед тем как повеситься, девушка призналась своим родным и друзьям, что подумывает о самоубийстве. Возможно, надевать платок она научилась у матери, в семье, но считать это политическим символом ислама она научилась у своих упрямых подруг и у институтского начальства, запрещавшего его носить. Несмотря на давление со стороны родителей, она отказывалась снять платок, и оттого полиция не пускала ее в институт; в результате ее собрались отчислить за прогулы. Увидев, что некоторые ее подруги, перестав упорствовать, сняли платки, а некоторые взамен надели парики, она начала говорить отцу и подругам, что в жизни ничто не имеет смысла и что ей не хочется жить. В эти дни уже и исламисты, и государственное Управление по делам религии стали расклеивать в Карсе листовки и плакаты, твердившие, что самоубийство – это самый большой грех, и никому и в голову не пришло, что такая религиозная девушка может покончить с собой. В свой последний вечер эта девушка (звали ее Теслиме) тихонько посмотрела сериал «Марианна», приготовила чай, налила его отцу с матерью, удалилась в свою комнату, совершила омовение и намаз, надолго погрузилась в собственные мысли, а затем помолилась и повесилась, привязав свой головной платок к крюку от люстры.

3

Голосуйте за партию Аллаха

Бедность и история

В детстве бедность для Ка была рубежом, где заканчивались границы его «дома» и жизни среднего класса в Нишанташи (отец-адвокат, домохозяйка-мать, милые сестры, верная прислуга, мебель, радио и шторы на окнах) и начинался другой, внешний мир. Там существовала опасная тьма, которую нельзя было пощупать, и потому детское воображение Ка придавало этому другому миру некое метафизическое измерение. Это измерение не очень поменялось за прошедшую с тех пор часть его жизни, так что трудно объяснить, почему, внезапно решившись отправиться из Стамбула в Карс, он действовал под влиянием некой силы, словно бы побуждавшей его вернуться в детство. Ка жил далеко от Турции, но знал, что Карс в последние годы стал самым бедным и забытым районом страны. Можно сказать, что, когда Ка, вернувшись из Франкфурта, в котором жил двенадцать лет, увидел, что все стамбульские улицы, где он ходил со своими друзьями детства, все лавочки и кинотеатры полностью изменились, исчезли или утратили свою душу, это пробудило в нем желание искать детство и его чистоту где-нибудь в другом месте, и поэтому он отправился в поездку в Карс, чтобы вновь встретиться с умеренной нуждой среднего класса, которую помнил с детства. И в самом деле, заметив в витринах на рынке коробки круглого карсского сыра, разделенного на шесть треугольных частей (первое, что он в детстве узнал о Карсе), газовые печи «Везувий» и спортивные туфли «Гиславед», которые носил в детстве и больше никогда не видел в Стамбуле, он почувствовал себя таким счастливым, что даже забыл о самоубийцах, и обрел душевный покой оттого, что оказался в Карсе.

Ближе к полудню, после встреч с журналистом Сердар-беем и представителями руководства Партии равенства народов и азербайджанской общины, Ка бродил один по городу, под снегом, падавшим огромными снежинками. Он прошел по проспекту Ататюрка, миновал мосты и грустно брел по направлению к самым бедным кварталам, когда почувствовал – и от этого на его глаза навернулись слезы, – что никто, кроме него, словно не замечает снега, падающего в тишине, которую ничто, кроме собачьего лая, не нарушает; снега, опускающегося на крутые горы, невидимые издалека, на лачуги, сливающиеся с историческими руинами, и на крепость, построенную во времена сельджуков; снега, который словно рассыпался в безграничном времени. В квартале Юсуф-паши Ка понаблюдал за подростками лицейского возраста, игравшими в футбол на пустой площадке под фонарями, освещавшими соседний угольный склад, рядом с парком, где качели были оборваны, а горки сломаны. Стоя под снегом в бледно-желтом свете фонарей и слушая приглушенные снегом крики и споры детей, он с такой силой почувствовал невероятное безмолвие и удаленность этого уголка мира от всего на свете, что на ум ему пришла мысль о Боге.

В этот первый миг это была скорее картинка, нежели мысль, но она была нечеткой, как рисунок, на который мы бездумно смотрим, когда торопливо проходим по залам музея, а затем пытаемся вспомнить, но никак не можем его себе представить. Гораздо ярче, чем картинка, было ощущение, которое появилось на какой-то миг и исчезло, – и такое происходило с Ка не в первый раз.

Ка вырос в Стамбуле в светской республиканской семье и не получил никакого мусульманского образования, кроме уроков религии в начальной школе. Когда в последние годы у него в голове порой возникали образы, похожие на тот, что появился сейчас, его не охватывало волнение и он ни разу не испытал поэтического вдохновения, которое увлекло бы его вслед этому видению. Самое большее, в такие моменты у него рождалась оптимистическая мысль о том, что мир – это прекрасное место, достойное того, чтобы его увидеть.

В номере отеля, куда Ка вернулся погреться и немного вздремнуть, он с этим же чувством счастья перелистал книги по истории Карса, привезенные из Стамбула, и эта история, напомнившая ему детские сказки, смешалась у него в голове с тем, что он услышал в течение дня.

Когда-то в Карсе жили обеспеченные люди, которые устраивали приемы, длившиеся целые дни, давали балы в своих особняках, отдаленно напоминавших Ка о годах его детства. Сила этих людей зиждилась на том, что Карс находился на торговом пути в Тебриз, на Кавказ, в Грузию и в Тифлис, а также на том, что город был важным рубежом для двух великих империй, Османской и Российской, рухнувших в последнее столетие; чтобы охранять это место среди гор, империи поставили здесь большие армии. В османские времена в этих краях жили люди самых разных национальностей: армяне, тысячу лет назад воздвигшие церкви, часть которых и сейчас стоит во всем своем великолепии; персы, бежавшие от монгольского нашествия и иранских армий; греки, потомки подданных Понтийского царства и Византии; грузины, курды и черкесы из множества племен. После того как в 1878 году крепость, построенная пятьсот лет назад, сдалась русским войскам, часть мусульман была изгнана, однако город оставался богатым и многоликим. В русский период, когда особняки пашей, бани и османские здания, стоявшие в квартале Кале-Ичи, рядом с крепостью, начали ветшать, царские архитекторы возвели в южной долине речки Карс новый город, в котором было пять параллельных проспектов, пересекавших другие улицы под идеально прямым углом, – явление, невиданное ни в одном другом восточном городе. Этот быстро богатевший город, куда приезжал царь Александр III, чтобы встретиться со своей тайной возлюбленной и поохотиться, давал возможность русским двигаться на юг, к Средиземному морю, и захватить торговые пути, так что не удивительно, что на его строительство не пожалели средств. Именно этот Карс, печальный город, улицы которого были вымощены крупной брусчаткой и усажены в республиканский период дикими маслинами и каштанами, очаровал Ка двадцать лет назад – а не деревянный османский город, полностью сгоревший и разрушенный во время войн между народами и племенами.

После нескончаемых войн, произвола, массовой резни и восстаний, когда город оказывался в руках то армянской, то русской, то даже на какое-то время английской армий, после того как на короткий период Карс стал независимым государством, в октябре 1920 года в него вошла турецкая армия под командованием Казыма Карабекира, статую которого впоследствии установили на привокзальной площади. Турки, сорок три года спустя вновь взявшие Карс и поселившиеся в нем, не стали менять царский план города и культуру, которую принесли в город цари, также постарались усвоить, поскольку она соответствовала республиканскому энтузиазму европеизации, а пять русских проспектов переименовали в честь пятерых известных в истории Карса полководцев, поскольку не знали никого более великого, чем военные.

О тех годах европеизации с гордостью, горячась, рассказывал Ка бывший мэр, член Народной партии Музаффер-бей. В народных домах давались балы, под железным мостом (теперь, как заметил утром Ка, местами проржавевшим и прогнившим) устраивались соревнования по катанию на коньках; приехавших из Анкары сыграть трагедию «Царь Эдип» актеров встречали бурные аплодисменты представителей республикански настроенного среднего класса (хотя со времени войны с Грецией еще не прошло и двадцати лет); богачи, носившие пальто с меховым воротником, выезжали на прогулки в санях, запряженных здоровыми венгерскими скакунами, украшенными розами и звездами; на балах в поддержку футбольной команды, устраивавшихся под акациями в Национальном парке, под аккомпанемент фортепиано, аккордеона и кларнета танцевали самые модные танцы; летом девушки Карса надевали платья с короткими рукавами и совершенно спокойно могли ездить по городу на велосипедах, а юноши, прибегавшие зимой в лицей на коньках, надевали с пиджаками галстук-бабочку, подобно многим своим сверстникам, восторженным сторонникам республиканского строя. Спустя долгие годы, когда адвокат Музаффер-бей вернулся в Карс в качестве кандидата на пост мэра и в предвыборной горячке вновь захотел надеть бабочку, его товарищи по партии заявили, что из-за этого «щегольства» он потеряет много голосов, но он не послушался.

Между тем, что в Карсе давно уже не бывало длинных суровых зим, и тем, что город ветшал и становился все более бедным и несчастным, словно бы существовала некая связь. Вспомнив прекрасные зимы прошлых лет, бывший мэр рассказал о полуголых напудренных актрисах, приезжавших из Анкары и игравших в греческих пьесах, и об одном революционном спектакле, поставленном в конце сороковых в Народном доме молодыми людьми, среди которых был и он сам. «В этом произведении рассказывалось о пробуждении одной нашей девушки, носившей черный чаршаф[12 - Мусульманский женский головной платок, закрывающий голову и нижнюю часть лица.], и о том, как она в конце концов снимает его с головы и сжигает», – сказал он. Поскольку в конце сороковых годов во всем Карсе они никак не могли, как ни старались, найти необходимый для пьесы черный чаршаф, пришлось позвонить в Эрзурум и привезти его оттуда. «А сейчас девушки в чаршафах и платках заполонили улицы Карса, – добавил Музаффер-бей. – Они кончают жизнь самоубийством, потому что из-за этого символа политического ислама на голове не могут попасть на занятия».

Как и всякий раз, когда во время встреч в Карсе речь заходила об усилении политического ислама и девушках в платках, Ка промолчал, не задал возникших у него вопросов и не стал задумываться над тем, почему пылкие молодые люди устроили представление против чаршафа, хотя во всем Карсе в 1940 году не было ни одной женщины в чаршафе. Целый день бродя по улицам города, Ка не обращал внимания на женщин в чаршафах или платках, потому что за одну неделю еще не успел приобрести способность и привычку, свойственную светским интеллигентам: делать политические выводы, исходя из количества женщин с покрытой головой. Собственно говоря, он с самого детства не обращал внимания на улице на таких женщин. В европеизированных кварталах Стамбула, где Ка провел детство, женщина в платке могла быть только жительницей пригорода, например Картала, приехавшей в город, чтобы продать выращенный в своем саду виноград, или женой молочника, или еще кем-нибудь из низших сословий.

О прежних хозяевах отеля «Кар-палас», где остановился Ка, я впоследствии слышал много историй: среди них был и университетский профессор, большой ценитель всего европейского, которого царское правительство вместо Сибири отправило сюда, в более легкую ссылку, и армянин, торговавший крупным рогатым скотом; позже здесь расположился греческий сиротский приют… Кто бы ни был первым хозяином этого здания, возведенного сто десять лет назад, отопление в нем изначально было устроено по тому же принципу, что и в других домах Карса того времени: в стены были встроены печи, четыре стороны которых выходили в четыре разные комнаты и могли обогревать их одновременно. В республиканский период турки так и не научились пользоваться ни одной из этих печей, и первый хозяин-турок, который переделал дом под отель, перед входной дверью во двор разместил огромную печь из латуни, а в комнаты позже провел паровое отопление.

Когда Ка, растянувшись на кровати в пальто, погрузился в свои мысли, в дверь постучали. Это был Джавит, который проводил весь день, сидя у печки и глядя в телевизор. Он сказал, что, когда отдавал ключ, забыл кое-что передать.

– Совсем забыл: вас срочно ждет Сердар-бей, владелец газеты «Серхат шехир».

Они вместе спустились в холл. Ка уже собрался выходить, как вдруг остановился: рядом со стойкой администратора открылась дверь, вошла Ипек, и она была гораздо красивее, чем Ка себе представлял. Он сразу же вспомнил, насколько была красива эта девушка в университетские годы. Внезапно Ка заволновался. Конечно, ведь она была такой красивой. Как полагается европеизированным стамбульским буржуа, они сначала пожали друг другу руки и, немного поколебавшись, обнялись и поцеловались, вытянув шеи, но не приближаясь друг к другу телами.

– Я знала, что ты приедешь, – слегка отодвинувшись, сказала Ипек с удивившей Ка откровенностью. – Танер позвонил и сказал. – Она смотрела прямо ему в глаза.