Снег

скачать книгу бесплатно


Стихи, вера и любовь

Грустный рассказ Мухтара

Когда Ипек оставила Ка у дверей делового центра «Халит-паша» и вернулась в отель, он поднялся по лестнице на второй этаж, но не пошел сразу в губернское отделение Партии благоденствия, а остался среди безработных, подмастерьев и прочих, слонявшихся без дела по коридорам. У него перед глазами все еще стояла сцена убийства директора педагогического института, он испытывал раскаяние и чувство вины, и ему хотелось позвонить помощнику начальника службы безопасности, с которым он разговаривал утром, в Стамбул, в газету «Джумхуриет» или какому-нибудь знакомому, но в деловом центре, переполненном чайными и парикмахерскими, ему так и не удалось найти место, откуда можно было бы позвонить.

С такими мыслями он вошел в комнату, на дверях которой висела табличка «Общество любителей животных». Здесь был телефон, но он был занят. К тому же Ка не был абсолютно уверен, хочет он звонить или нет. Пройдя мимо приоткрытой двери рядом с помещением общества, он вошел в зал для петушиных боев, в центре которого находился маленький ринг, а на стенах висели фотографии петухов. В зале Ка с мучительным страхом вспомнил, что влюблен в Ипек, и почувствовал, что эта любовь определит оставшуюся часть его жизни.

Один из состоятельных любителей животных и петушиных боев очень хорошо запомнил, как в тот день и час Ка зашел в зал, сел, задумавшись, на одну из пустых зрительских скамеек у края ринга, выпил чая и прочитал висевшие на стене правила, написанные крупными буквами.

ПЕТУХОВ, ВЫШЕДШИХ НА РИНГ, БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ ИХ ХОЗЯЕВ БРАТЬ НА РУКИ ЗАПРЕЩАЕТСЯ.

ЕСЛИ ПЕТУХ ПАДАЕТ ТРИ РАЗА ПОДРЯД И НЕ КЛЮЕТСЯ, ОН СЧИТАЕТСЯ ПРОИГРАВШИМ.

ЕСЛИ СЛОМАНА ШПОРА, ПЕРЕВЯЗКА ДЕЛАЕТСЯ В ТЕЧЕНИЕ 3 МИНУТ, А ЕСЛИ КОГОТЬ, ТО В ТЕЧЕНИЕ 1 МИНУТЫ.

ЕСЛИ В ДРАКЕ СОПЕРНИК ПЕТУХА, УПАВШЕГО ВО ВРЕМЯ ДРАКИ НА ПОЛ, НАСТУПИТ ЕМУ НА ШЕЮ, ТО ПЕТУХА ПОДНИМАЮТ И БОЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ.

В СЛУЧАЕ ОТКЛЮЧЕНИЯ ЭЛЕКТРИЧЕСТВА ОЖИДАНИЕ ДЛИТСЯ 15 МИНУТ, ЕСЛИ ЭЛЕКТРИЧЕСТВО НЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ, БОЙ ОТМЕНЯЮТ.

В пятнадцать минут третьего, выходя из Общества любителей животных, Ка размышлял о том, как сбежать из этого Карса, похитив Ипек. Губернский центр Партии благоденствия был на том же этаже, через две двери от адвокатского бюро прежнего мэра от Народной партии Музаффер-бея, где свет сейчас не горел. (Двери принадлежали чайной «Достлар»[22 - «Друзья».] и ателье «Йешиль Терзи»[23 - «Зеленый портной».].) Утренний визит к адвокату теперь казался Ка таким далеким прошлым, что, входя в помещение партии, он удивился, что оно было в том же здании, в том же коридоре.

Последний раз Ка видел Мухтара двенадцать лет назад. После того как они обнялись и поцеловались, он заметил, что у Мухтара появился животик, а волосы поседели и поредели, но, вообще-то, именно этого он и ожидал. Как и в студенческие годы, в Мухтаре не было ничего особенного, и во рту у него, как и тогда, была неизменная сигарета.

– Убили директора педагогического института, – сказал Ка.

– Он не умер, сейчас по радио сказали, – ответил Мухтар. – А ты откуда знаешь?

– Он, как и мы, сидел в кондитерской «Новая жизнь», откуда Ипек тебе звонила, – ответил Ка и рассказал о том, как все произошло.

– Вы звонили в полицию? – спросил Мухтар. – Что вы делали потом?

Ка сказал, что Ипек вернулась домой, а он пошел прямо сюда.

– До выборов осталось пять дней, и по мере того, как становится понятно, что мы победим, власть строит нам всяческие козни, – сказал Мухтар. – Защита наших сестер в платках – это политика нашей партии в масштабах всей страны. А сейчас убивают этого убогого, не пропускавшего девушек в двери педагогического института, и свидетель, находившийся на месте преступления, не известив полицию, приходит прямо сюда, в наш партийный центр. – Мухтар напустил на себя любезный вид. – Пожалуйста, позвони отсюда в полицию и расскажи все, – проговорил он, протянув Ка телефонную трубку, словно гостеприимный хозяин – изысканное угощение. Когда Ка взял трубку, Мухтар набрал номер, заглянув в какую-то тетрадь.

– Я знаком с помощником начальника службы безопасности Касым-беем, – сказал Ка.

– Откуда ты его знаешь? – спросил Мухтар с явным подозрением, которое не понравилось Ка.

– Утром журналист Сердар-бей первым делом отвел меня к нему, – произнес Ка, и в этот момент девушка на телефонной станции соединила его с помощником начальника службы безопасности.

Ка рассказал, как произошло все, чему он стал свидетелем в кондитерской «Новая жизнь». Мухтар сделал два торопливых, забавных и неуклюжих шага и, неловко подвернув ногу, придвинул ухо к трубке, чтобы вместе с Ка слушать разговор. А Ка, чтобы ему было лучше слышно, отодвинул трубку от своего уха и приблизил к нему. Сейчас они чувствовали дыхание друг друга. Ка не знал, почему дает Мухтару слушать свой разговор, но понял, что так будет лучше. Он еще два раза описал помощнику начальника службы безопасности нападавшего: не лицо, которого совсем не видел, а его щуплую фигуру.

– Как можно скорее приходите сюда, мы запишем ваши показания, – проговорил комиссар любезным голосом.

– Я в Партии благоденствия, – сказал Ка. – Я сразу приду, не буду сильно задерживаться.

Наступила пауза.

– Секунду, – сказал комиссар.

Ка и Мухтар слышали, как он, отодвинув трубку ото рта, с кем-то говорил шепотом.

– Извините, я попросил патрульный автомобиль, – сказал комиссар. – Этот снег все никак не кончается. Мы через некоторое время отправим машину, пусть вас заберут оттуда.

– Хорошо, что ты сообщил, что находишься здесь, – сказал Мухтар, когда Ка повесил трубку. – Так или иначе, они все знают. Они всех прослушивают. Я не хочу, чтобы ты понял меня неправильно из-за того, что я сейчас разговаривал с тобой так, будто обвинял тебя в чем-то.

В этот момент Ка ощутил раздражение, похожее на то, что когда-то вызывали у него увлеченные политикой знакомые, для которых он был буржуа из Нишанташи. В лицейские годы эти люди шутили друг над другом, вели себя как гомосексуалисты и постоянно пытались в шутку друг друга «отыметь». В последующие годы вместо этого появилась своеобразная игра – называть друг друга, а еще чаще своих политических противников агентами полиции. Из боязни попасть в положение такого доносчика, который из полицейской машины указывает на дом, где необходимо произвести обыск, Ка всегда держался подальше от политики. Несмотря на то что Мухтар, став кандидатом от исламистской партии, совершил поступок, которого десять лет назад сам стыдился бы, приносить извинения и подыскивать оправдания опять пришлось Ка.

Зазвонил телефон, Мухтар с видом ответственного лица снял трубку и начал жестко торговаться с сотрудником телеканала «Серхат» о стоимости рекламного ролика его магазинчика по продаже бытовой техники, который должны были показать вечером во время прямой трансляции.

Когда он повесил трубку, оба замолчали, как обиженные дети, которые не знают, о чем говорить, и Ка представил себе, как бы они могли поговорить обо всем, о чем не говорили уже двенадцать лет.

Сначала они сказали бы друг другу: «Раз мы оба сейчас в некотором роде ведем жизнь изгнанников и поэтому не можем быть успешными, благополучными и счастливыми, значит жизнь – это сложная штука! Оказывается, и поэтом быть недостаточно… Вот почему мы оказались настолько вовлечены в политику». Как только эти слова были бы произнесены, оба мысленно сказали бы: «Когда поэзия не приносит счастья, появляется потребность в политике». Сейчас Ка еще больше презирал Мухтара.

Ка напомнил себе, что Мухтар доволен, потому что его ожидает победа на выборах, а он сам отчасти удовлетворен своей славой среднего турецкого поэта, потому что это все же лучше, чем ничего. Но подобно тому, как они оба никогда не признались бы в том, что довольны собой, они никогда не смогли бы сказать друг другу о самом главном: о том, что на самом деле не довольны жизнью. И хуже всего то, что они оба приняли поражение и привыкли к безжалостной несправедливости мира. Ка испугало то, что обоим, чтобы спастись, нужна была Ипек.

– Говорят, что ты сегодня вечером прочитаешь свое самое последнее стихотворение, – сказал Мухтар, слегка улыбнувшись.

Ка враждебно посмотрел в красивые карие глаза человека, когда-то женатого на Ипек, в которых не было и следа улыбки.

– Ты видел в Стамбуле Фахира? – спросил Мухтар, на этот раз улыбнувшись более дружелюбно.

Теперь Ка смог улыбнуться ему в ответ. В их улыбках сейчас было что-то нежное и уважительное. Фахир, их ровесник, уже двадцать лет был несгибаемым поклонником западной модернистской поэзии. Он учился в «Сен-Жозефе»[24 - Одна из французских школ-интернатов в Стамбуле, популярных в XX в. в Турции.], раз в год ездил в Париж на деньги своей богатой сумасшедшей бабушки, о которой говорили, что она аристократического происхождения; набив чемодан книгами, купленными в книжных лавках в квартале Сен-Жермен, он привозил все это в Стамбул и издавал переводы этих книг, а также свои стихи и стихи других турецких поэтов-модернистов в журналах, которые сам выпускал, и в поэтических сериях издательств, которые сам создавал и доводил до банкротства. В противоположность этой его деятельности, пользовавшейся всеобщим уважением, его собственные стихи, написанные под влиянием поэтов, переведенных им на искусственный «чистый турецкий»[25 - Понятие чисто турецкого языка подразумевает язык, свободный от арабо-персидских заимствований. Новые слова, как правило, разрабатывались на базе исконно тюркских корней.], были лишены вдохновения, плохи и непонятны.

Ка сказал, что Фахира в Стамбуле не видел.

– Я бы очень хотел, чтобы когда-нибудь стихи Фахира стали популярными, – сказал Мухтар. – Но он всегда презирал таких, как я, за то, что мы занимаемся не поэзией, а фольклором, «местными красотами». Прошли годы, были военные перевороты, мы все побывали в тюрьме, и я, как и все, скитаясь то там, то тут, не мог найти себе пристанища. Люди, которые были для меня примером, изменились, те, кому хотелось нравиться, исчезли, не осуществилось ничего из того, чего я хотел добиться в жизни и в творчестве. Вместо того чтобы вести несчастливую, беспокойную и безденежную жизнь в Стамбуле, я вернулся в Карс. Я унаследовал от отца магазин, которого прежде стеснялся. Но и это не сделало меня счастливым. Я пренебрегал здешними людьми, воротил нос, увидев их, как это делал Фахир, когда видел мои стихи. В Карсе и город, и люди – словно ненастоящие. Здесь все хотят или умереть, или уехать отсюда навсегда. Но у меня не осталось места, куда можно уехать. Я оказался словно выброшенным за рамки жизни, за рамки цивилизации. Цивилизованная жизнь была так далеко, что я не мог ей даже подражать. Аллах не дал мне ребенка, который, как мечталось, сделал бы то, чего не смог сделать я, однажды став настоящим европейцем, свободным и современным.

Ка нравилось, что Мухтар может посмеяться над собой, слегка улыбаясь, словно бы светясь изнутри.

– По вечерам я пил и, чтобы не ссориться с моей прекрасной Ипек, приходил домой поздно. Это была одна из ночей в Карсе, когда замерзает все, даже птицы на лету. В поздний час я последним вышел из закусочной «Йешиль-юрт» и шел домой на проспект Орду, где мы тогда жили с Ипек. Идти там не больше десяти минут, но по меркам Карса это довольно большое расстояние. Поскольку я перебрал ракы, то в два счета заблудился. На улицах абсолютно никого не было. Карс был похож на покинутый всеми город, как всегда бывает в холодные ночи; дома, в которые я стучался, были бывшими домами армян, где уже восемьдесят лет никто не живет, или же их обитатели спали под грудами одеял, как животные в зимней спячке, не выходя из нор, в которые спрятались.

Внезапно мне стало нравиться то, что весь город словно покинут, что в нем никого нет. От спиртного и холода по всему моему телу разливалась сладкая сонливость. Я решил тихонько покинуть эту жизнь, кое-как прошел несколько шагов и, вытянувшись под деревом на обледенелой мостовой, стал ждать сна и смерти. Умереть на таком холоде в пьяном виде – дело нескольких минут. Пока нежный сон растекался по моим венам, у меня перед глазами появился мой ребенок, который никак не мог родиться. Я очень обрадовался: это был мальчик, он вырос, повязал галстук и выглядел при этом не как наши служащие в галстуках, а как европеец. Только он собрался что-то мне сказать, как вдруг остановился и поцеловал руку какому-то старику. От этого старика исходило сияние. Тут и мне в глаза вдруг ударил свет и разбудил меня. С раскаянием и надеждой я встал на ноги. Посмотрел: немного поодаль открылась дверь, люди входят и выходят. Послушавшись внутреннего голоса, я пошел за ними. Они взяли меня с собой, пустили в светлый и жаркий дом. Здесь были не удрученные жизнью люди, потерявшие, как другие жители Карса, всякую надежду; здесь были счастливые лица, и все же это были наши горожане, и кое-кто был даже мне знаком. Я догадался, что этот дом был тайной обителью глубокочтимого Саадеттина, курдского шейха, о котором ходили легенды. От приятелей-служащих я слышал, что шейх спустился в Карс из одной горной деревни по приглашению богатых последователей, число которых день ото дня увеличивалось; он призывал несчастных, бедных и безработных жителей Карса на богослужения в свою обитель, но я не придавал этим слухам значения, потому что полиция запрещала эти враждебные республике действия. А сейчас, проливая слезы, я поднимался по лестнице к этому шейху. Произошло то, чего я многие годы втайне боялся, что считал слабостью и отсталостью в годы своего атеизма: я возвращался к религии. На самом деле я всегда боялся одетых в мантии шейхов-реакционеров с окладистой бородой, которых рисовали на карикатурах, но сейчас, поднимаясь по лестнице по собственной воле, я заплакал навзрыд. Шейх был хорошим человеком. Он спросил у меня, почему я плачу. Конечно же, я не собирался говорить, что я плачу из-за того, что оказался в компании шейха-реакционера и его последователей. К тому же я очень стеснялся запаха ракы, шедшего у меня изо рта, как из трубы. Я сказал, что потерял ключи. Мне сразу же пришло в голову, что я уронил связку ключей там, где хотел умереть. Льстивые ученики, бывшие рядом с ним, бросились указывать, что ключи имеют символическое значение, а он послал их на улицу на поиски. Когда мы остались одни, он ласково мне улыбнулся. Я успокоился, осознав, что это был тот самый добрый старик, которого я только что видел во сне.

Мне захотелось поцеловать руку этому великому человеку, казавшемуся мне святым, и я так и поступил. Тогда он сделал то, что меня очень удивило. Он тоже поцеловал мне руку. Я ощутил внутренний покой, которого не чувствовал много лет. Я сразу понял, что могу говорить с ним обо всем, расскажу ему всю свою жизнь. А ему предстояло открыть для меня путь Всевышнего Аллаха, о существовании которого в глубине души я знал и в годы моего атеизма. Это предчувствие делало меня счастливым. Они все-таки нашли мои ключи. Вернувшись в ту ночь домой, я сразу уснул. Утром я устыдился происшедшего. О том, что со мной случилось, я помнил смутно, да и не хотел вспоминать. Я поклялся себе, что больше не пойду в обитель. Я боялся встретиться где-нибудь с последователями шейха, видевшими меня там. Но когда я следующей ночью возвращался из пивной, ноги сами привели меня в обитель. Несмотря на раскаяние, которое я испытывал днем, в последующие ночи все это повторилось. Шейх сажал меня ближе всех к себе и, выслушав рассказ о моих бедах, наполнял мое сердце любовью к Аллаху. Я все время плакал и от этого обретал покой. Чтобы никто не догадался о том, что я хожу в обитель – а я скрывал это, как великую тайну, – днем я брал в руки самую антиклерикальную из газет, которую знал, «Джумхуриет», и жаловался, что везде развелись мракобесы, враги республики, и повсюду спрашивал, почему не проводятся собрания в Обществе сторонников идей Ататюрка.

Эта двойная жизнь продолжалась до тех пор, пока однажды вечером Ипек не спросила у меня: «У тебя другая женщина?» Со слезами я признался ей во всем. А она заплакала: «Ты что, стал верующим и заставишь меня покрыть голову?» Я поклялся, что не буду этого требовать. Чувствуя, что происшедшее с нами похоже на внезапное разорение, я, чтобы успокоить ее, рассказал, что в магазине дела идут хорошо и, несмотря на перебои с электричеством, новые электрические обогреватели «Арчелик» очень хорошо продаются. На самом деле я был счастлив, что теперь смогу совершать намаз дома. В книжном магазине я купил себе самоучитель намаза. Передо мной открывалась новая жизнь.

Как только я немного пришел в себя, однажды вечером в порыве вдохновения я написал большое стихотворение. В нем я рассказал о своем душевном кризисе, стыде, о поднимающейся во мне любви к Аллаху, о покое, о том, как первый раз я поднимался по благословенной лестнице моего шейха, о символическом и реальном значении ключей. В этом стихотворении не было недостатков. Клянусь, оно было не хуже стихотворений самых модных и новых западных поэтов, которые переводил Фахир. Я сразу отослал стихотворение ему. Я ждал шесть месяцев, но оно так и не было напечатано в журнале «Чернила Ахиллеса», который он тогда выпускал. В ожидании я написал еще три стихотворения и все отправил в журнал поочередно, с интервалом в два месяца. Я с нетерпением ждал целый год, и опять ни одно из них не было опубликовано.

В тот период самое большое несчастье для меня было не в том, что у нас все еще нет детей, не в том, что Ипек противится предписаниям ислама, и не в том, что мои прежние левые и светски настроенные друзья презирали меня за то, что я стал набожным. Случаев горячего обращения людей к исламу было достаточно, так что они не обращали на меня особенного внимания. Больше всего меня потрясло то, что не были изданы эти стихи, отправленные в Стамбул. Я не мог дождаться выхода очередного номера, который появлялся в начале каждого месяца, и, успокаивая себя, всякий раз думал, что в конце концов хоть одно мое стихотворение в этом месяце будет опубликовано. Реализм моих стихов можно было сравнить только с реализмом западной поэзии. А это в Турции, как я думал, может сделать только один Фахир.

Сильный гнев из-за причиненной мне несправедливости начал отравлять счастье, которое давал мне ислам. Теперь, совершая намаз в мечети, куда я начал ходить, я думал о Фахире и опять был несчастлив. Однажды вечером я решил рассказать о своем горе шейху, но он не понял, что такое модернистские стихи, кто такие Рене Шар, Малларме и Жубер и что означают понятия «разрыв фразы» и «пауза пустой строки».

Это поколебало мое доверие к шейху. Долгое время он не делал ничего, кроме того что повторял мне: «Храни чистоту своего сердца», «С помощью любви Аллаха, если Ему будет угодно, ты выйдешь из этого ущелья» и еще несколько подобных фраз. Я не хочу грешить против истины, он не был обычным человеком, но он был человеком малообразованным. Во мне опять зашевелился мой внутренний демон, знакомый по годам атеизма, – наполовину рационалист, наполовину прагматик. Такие люди, как я, находят покой тогда лишь, когда объединяются с себе подобными в политическую партию, чтобы бороться во имя какой-нибудь цели. Так я понял, что вступление в партию, которая придает большое значение религии и духовности, даст мне более глубокую и значительную духовную жизнь, чем обитель. Партийный опыт, полученный мною в марксистские годы, очень помог мне теперь.

– Приведи пример, – попросил Ка.

Отключили электричество. Наступила долгая пауза.

– Отключили электричество, – проговорил Мухтар загадочным голосом.

Ка ничего не ответил и сидел, не шевелясь, в темноте.

7

Исламисты – так нас называют сторонники светского общества и западного образа жизни

В отделении партии, в Управлении безопасности и снова на улице

В том, как они молча сидели в темноте, было нечто тревожащее, но Ка предпочитал эту напряженность неискреннему разговору двух старых приятелей при свете. Единственное, что сейчас связывало его с Мухтаром, была Ипек, и Ка, конечно, хотел поговорить о ней, но боялся дать понять, что влюблен в нее. Боялся он и того, что Мухтар начнет еще о чем-нибудь рассказывать, и тогда он станет считать его еще большим глупцом, чем сейчас, а в результате восхищение, которое он хотел чувствовать к Ипек, пострадает оттого, что она была многие годы замужем за таким человеком.

Поэтому, когда Мухтар, не зная, о чем еще поговорить, завел речь о прежних приятелях-леваках и о политических эмигрантах, живущих в Германии, у Ка отлегло от сердца. В ответ на вопрос Мухтара он, улыбнувшись, сказал, что слышал о том, что кудрявый Туфан из Малатьи, который когда-то писал статьи о странах третьего мира для одного журнала, сошел с ума. Ка сказал, что видел его в последний раз на Центральном вокзале в Штутгарте, с длинной палкой в руке, к концу которой была привязана мокрая тряпка: насвистывая, он бегал туда-сюда и вытирал пол. Потом Мухтар спросил о Махмуде, который вечно получал нагоняи из-за того, что не умел молчать. Ка сказал, что он вступил в общину сторонника шариата Хайруллаха-эфенди и сейчас с той же страстью, с какой когда-то отстаивал левые идеи, спорит о том, в какой мечети в Германии какая община будет главной. Еще один человек, о котором, опять улыбнувшись, вспомнил Ка, приветливый и симпатичный Сулейман, так затосковал в маленьком городке Траунштайн в Баварии, где жил на деньги фонда одной церкви, раскрывающей свои объятия политическим эмигрантам из стран третьего мира, что все же вернулся в Турцию, хотя и сознавал, что там его посадят в тюрьму. Они вспомнили Хикмета, который работал в Берлине шофером и был убит при странных обстоятельствах, Фадыла, который женился на пожилой немке, вдове нацистского офицера, и вместе с ней открыл пансион, и теоретика Тарыка, который работает на турецкую мафию в Гамбурге и уже разбогател. Садык, который когда-то вместе с Мухтаром, Ка, Талером и Ипек собирал только что вышедшие из типографии журналы, сейчас стал главарем банды, которая контрабандным путем через Альпы переправляет в Германию рабочих. Говорили, что обидчивый Мухаррем вел вместе со своей семьей счастливую жизнь под землей на одной из станций-призраков берлинского метро, заброшенных из-за холодной войны и Берлинской стены. Когда поезд проносился между станциями «Кройцберг» и «Александерплац», сидевшие в вагоне турецкие социалисты-пенсионеры на мгновение почтительно вставали, подобно стамбульским мафиози былых дней, которые всякий раз, проезжая через Арнавут-Кёй[26 - В прошлом городок на европейском берегу Босфора, ныне один из районов Стамбула.], приветствовали одного легендарного гангстера, некогда исчезнувшего в тамошних водах со своей машиной. Даже если в момент этого приветствия находящиеся в вагоне политические эмигранты не были знакомы, они краем глаза поглядывали на своих попутчиков, приветствующих легендарного, но проигравшего свою битву героя. Так Ка случайно встретил в вагоне берлинского метро Рухи, который когда-то постоянно критиковал своих левых друзей за то, что они не интересуются психологией, и узнал, что он участвует в экспериментах, изучающих, как воздействует на целевую аудиторию реклама нового сорта пиццы с бастурмой, которую собирались продавать мигрантам-рабочим с самым низким уровнем дохода. Самым счастливым из политических эмигрантов, которых Ка знал в Германии, был Ферхат: он вступил в РПК, с националистическим рвением нападал на офисы «Турецких авиалиний», бросал «коктейль Молотова» в здания турецких консульств перед камерами CNN и учил курдский, мечтая о стихах, которые однажды напишет. Других людей, о которых со странным любопытством спрашивал Мухтар, Ка или давно забыл, или слышал, что они, как и многие другие из тех, кто вступил в банды, работал на секретные службы или занялся иными темными делами, исчезли или, вероятно, были тихонько убиты и брошены в воду какого-нибудь канала.

При свете спички, зажженной его старинным приятелем, Ка увидел призрачные силуэты предметов обстановки губернского отделения партии, старый журнальный столик, газовую печку. Он встал, подошел к окну и стал с восторгом смотреть на снег.

Снег падал очень медленно, большими восхитительными снежинками. В том, как медленно и обильно он сыпал, в его белизне, столь явной в неясном голубоватом свете, непонятно откуда исходившем, была некая сила, вселяющая покой и уверенность, и еще было восхищавшее Ка странное изящество. Он вспомнил снежные вечера своего детства – когда-то в Стамбуле от снега и сильного ветра тоже отключалось электричество, в доме слышалось испуганное перешептывание, заставлявшее сильнее колотиться детское сердце, и восклицания «Сохрани, Аллах!», а Ка чувствовал счастье оттого, что у него есть семья. Он с грустью наблюдал за еле бредущей под снегом лошадью, запряженной в повозку. В темноте можно было заметить, как животное напряженно крутит головой из стороны в сторону.

– Мухтар, ты все еще ходишь к шейху?

– К глубокочтимому Саадеттину? – спросил Мухтар. – Иногда. А что?

– Что это тебе дает?

– Там я чувствую, что у меня есть друзья, и они пусть немного, но любят меня. Шейх мудрый человек.

Но Ка почувствовал в голосе Мухтара не радость, а разочарование.

– В Германии я веду очень одинокую жизнь, – упрямо продолжал он разговор. – Когда по ночам я смотрю на крыши Франкфурта, то чувствую, что весь этот мир, моя жизнь – не напрасны. Мне слышатся голоса.

– Какие голоса?

– Возможно, это происходит потому, что я постарел и боюсь умереть, – ответил Ка, смутившись. – Если бы я был писателем, я бы написал о себе: «Снег напоминал Ка о Боге!» Но я не знаю, было бы это правдой. Безмолвие снега приближает меня к Богу.

– Религиозные люди, люди правых взглядов, мусульмане-консерваторы этой страны… После всех тех лет, когда я был атеистом и левым, они оказали очень хорошее влияние на меня, – проговорил Мухтар и с какой-то странной надеждой в голосе добавил: – Ты найдешь их. Я уверен, что и тебе они окажутся полезными.

– В самом деле?

– Да и потом, обычно набожные люди – скромны, добры и терпимы. Они не презирают людей, как их европеизированные соотечественники; они умеют сострадать и быть чуткими. Узнав тебя, они начинают тебя любить и никогда не обижают.

Ка давно знал, что в Турции вера в Аллаха означала в первую очередь принадлежность к общине, к определенному кругу людей, а вовсе не встречу человека как личности с возвышенными идеями и великим Творцом; и все же его разочаровало то, что Мухтар вел речь о пользе общины, не говоря ничего об Аллахе и о вере каждого человека в отдельности. Он почувствовал, что презирает Мухтара за это. Но, глядя в окно, к которому он прислонился лбом, повинуясь какому-то внутреннему чувству, он сказал Мухтару другое:

– Мухтар, мне кажется, что, если я поверю в Бога, ты разочаруешься во мне и даже станешь меня презирать.

– Почему?

– Человек, по-европейски в одиночку верящий в Бога, тебя пугает. Ты считаешь более надежным человека неверующего, но принадлежащего общине, нежели пришедшую к вере обособленную личность. Одинокий человек для тебя хуже и презреннее, чем неверующий.

– Я очень одинок, – сказал Мухтар.

У него получилось сказать это так искренне и убедительно, что Ка почувствовал одновременно злобу и жалость и еще что заполнившая комнату темнота заставила и его самого, и Мухтара ощутить какое-то пьянящее чувство причастности к общей тайне.

– Я не собираюсь этого делать, но знаешь, почему тебя особенно испугало бы, если бы я стал набожным человеком, который пять раз в день совершает намаз? Ты можешь с головой уходить в дела общины и религии, только пока такие, как я, мирские безбожники занимаются государственными делами и торговлей. Человек в этой стране не может со спокойной душой вести праведную жизнь, не будучи уверенным в трудолюбии безбожника, который должен добросовестно вести торговлю с Западом, заниматься политикой и прочими делами, не имеющими отношения к религии.

– Но ты не тот человек, который занимается не имеющими отношения к религии государственными делами и торговлей. Я отведу тебя к глубокочтимому Саадеттину когда захочешь.

– Кажется, полиция приехала! – сказал Ка.

Оба безмолвно наблюдали сквозь замерзшие окна за двумя людьми в штатском, медленно вышедшими из полицейской машины, припарковавшейся внизу, у двери делового центра.

– Я хочу кое о чем тебя попросить, – сказал Мухтар. – Сейчас эти люди поднимутся сюда, отвезут нас в управление. Тебя они не будут задерживать, запишут твои показания и отпустят. Ты вернешься в отель, а вечером хозяин отеля Тургут-бей позовет тебя на ужин, и ты пойдешь. Там, конечно же, будут и его любопытные дочери. Тогда, я прошу тебя, скажи Ипек вот что. Ты слушаешь меня? Скажи Ипек, что я опять хочу на ней жениться! Моя ошибка была в том, что я просил ее надеть платок, одеваться так, как предписывает ислам. Скажи ей, что я больше не буду вести себя с ней как ограниченный, ревнивый провинциальный муж, что я раскаиваюсь и стыжусь того, что обижал ее, когда мы были женаты!

– Разве ты этого не говорил Ипек раньше?

– Говорил, но это не помогло. Может, она мне не верит, потому что я стал председателем отделения Партии благоденствия. Ты совсем другой человек, ты приехал из Стамбула, точнее, даже из Германии. Если ты ей скажешь, она поверит.

– Разве ты не окажешься в затруднительном положении как председатель отделения Партии благоденствия, если твоя жена будет ходить без платка?

– Через четыре дня я с помощью Аллаха выиграю выборы и стану мэром, – сказал Мухтар. – Но важнее этого то, чтобы ты рассказал Ипек о моем раскаянии. Тогда я, возможно, все еще буду находиться под арестом. Ты сделаешь это для меня, брат?

Ка несколько мгновений колебался.

– Сделаю, – проговорил он.

Мухтар обнял Ка и поцеловал его в обе щеки. Нечто среднее между состраданием и отвращением – вот какое чувство вызывал Мухтар у Ка, и он презирал самого себя за то, что он не такой искренний и простодушный, как тот.

– Я очень прошу тебя, чтобы ты лично отдал Фахиру в Стамбуле это мое стихотворение, – сказал Мухтар. – То самое, о котором я рассказывал, «Лестница».

Когда Ка в темноте прятал стихотворение к себе в карман, вошли трое в штатском; двое из них держали большие фонари. Они были полны готовности и внимания, и по их виду было понятно, что они очень хорошо знали, чем занимались здесь Ка и Мухтар. Ка понял, что они из НРУ. И все же, рассматривая удостоверение личности Ка, они спросили его, что он здесь делает. Ка ответил, что приехал из Стамбула, чтобы написать в газету «Джумхуриет» статью о выборах мэра и о женщинах-самоубийцах.

– Кончают они с собой именно потому, что вы пишете об этом в стамбульских газетах! – сказал один из вошедших.

– Нет, не поэтому, – строптиво ответил Ка.

– А почему?

– Они совершают самоубийства, потому что несчастны.

– Мы тоже несчастны, но не кончаем с собой.

За этим разговором сотрудники НРУ, светя себе фонарями, открывали шкафы, выдвигали ящики и высыпали на столы их содержимое, искали что-то в папках. Они перевернули стол Мухтара, разыскивая под ним оружие, отодвинули один из шкафов и заглянули за него. С Ка они обращались намного лучше, чем с Мухтаром.

– Почему, став свидетелем убийства директора, вы пошли не в полицию, а сюда?

– У меня была назначена встреча.

– Для чего?