С утра до вечера

«Ваш брат тоже со специальным высшим образованием, но мы бы его в истопники не послали. Жаль, что лесную школу перевели отсюда! Не желаете работать счетоводом, идите к нэпманам!»

«И это вы говорите командиру Красной Армии?» – возмутился Койранский.

«Вы – бывший офицер. Докажите свою лоялбность!»

«А за пять лет в Красной Армии и в боях за советскую властья я ее не доказал?»

«Кто не был в годы гражданской войны в армии? Мы не знаем, может вы кадет или меньшевик!»

Койранский повернулся и вышел: он решил стать счетоводом, чтобы выбить козыри из рук профсоюзных бюрократов.

Трудно жилось семье Койранского. Когда вышли привезенные из Средней Азии деньги и были сьедены и иным образом израсходованы продукты, жизнь стала неимоверно тяжелой. К тому же и с квартирой было плохо: хозяева всячески выражали свою неприязнь: ругали Марусю, натравливали на детей собаку, заставляли подметать улицу и тут же на чистую выбрасывали мусор, заявляя милиции, что это Койранские не убрали. Грязь в квартире была такова, что ее невозможно было отскоблить и отмыть. Противно было в дом входить.

Но Койранский не падал духом. Он стал вести общественную работу у себя в коллективе, читал лекции исторического и юридического содержания, выступал похже в народном суде в качестве общественного обвинителя проворовавшихся продавцов, а также и по другим уголовным делам.

С устройством на работу проснулась тяга к поэзии. Захотелось писать радостные, веселые, весенние стихи, – таково было настроение Койранского. Он стал писать жадно, много, как прголодавшийся по пище узник: почти два года ни одной строчки стихов не вышло из-под его пера. В эти первые месяцы было написано много: и хорошего, стройного, красивого по форме, и сумбурного, торопливого, бесформеннного.

Но мысли и чувства во всем написанном были светлые, как его настроение, не омрачаемое ни тяжелой жизнью, ни тяжелыми воспоминаниями.

И через некоторое время захотелось поделиться с людьми своей прекрасной душевной настроенностью – опубликовать свои стихи.

Из вороха написанного Койранский вытащил одно стихотворение, казавшееся ему наиболее отвечающим думам и чувствам тогдашнего общества. Это было стихотворение – песня, так и названная им: «Мирная песня». Вот она, незабываемая, такая душевная и нарядная:

Мирная песняСолнышко снова сияетНад мирною зеленью рощИ мир от войны отдыхает,Радостен, молод, пригож. Люди к труду потянулисьС голодною жадносью рук,Мирные песни проснулись,Высохли слезы разлук. Тревога, потери и гореРазвеяны ветром весны,На мирном Отчизны простореНовые всходы взошли. Рассеяны темные ночиЦарей и помещиков гнет —В братстве крестьян и рабочихСолнечный день настает.

Койранский переписал ее и понес в редакцию местной газеты, мечтая, если его творчество здесь, в Дмитрове, будет принято радушно, перенести его в столичную печать.

Секретарь редакции прочитал стихотворение, внимательно оглядел незнакомого человека в красноармейской форме и безучастно выговорил:

«Редактор будет завтра, зайдите как-нибудь позже», и небрежным жестом бросил стихи в корзину с бумагами, стоявшую на столе.

«Тон и жест не предвещают ничего хорошего», подумал Койранский.

Он воображал, что всякий, кто прикоснется к его стихам, как к музыке его души, станет приветливым, добрым, богатым его богатством.

Это первое соприкосновение с чиновниками печати как-то неприятно царапнуло его, но еще не разрушило созданного творчеством легкого, благодушного настроения.

Через три дня Койранский был снова в редакции. Он вошел в кабинет редактора. Кабинет был пуст.

Койранский повернулся выйти и в дверях столкнулся с человеком высокого, очень высокого роста, очень полным, с широкими плечами и могучей грудью.

«Вы ко мне?» – задал вопрос пришедший.

Могучий бас вполне соответствовал фигуре, какой-то четырехугольный и совсем-совсем чужой.

«Я к редактору», кортко ответил Койранский.

«Я – редактор. Что угодно?» В голосе слышалась неприязнь к нарушителю редакторского покоя.

«Я сдал в редакцию стихотворение. Пришел узнать судьбу его, скоро ли оно будет напечатано».

«Совсем не будет напечатано. Мы стихи и песни не печатаем».

«Почему же?»

«А потому, что они не подходят для солидной периодики, как легкие лодочки для моря. Понятно? Берите и тащите в журнал».

«Но центральные газеты».

«Мне некогда! Возьмите свои стихи у секретаря».

Разговор был окончен.

Койранский за стихами к секретарю не пошел. Он медленно вышел на улицу и побрел в свою контору, ошеломленный встречей, разговором и отказом.

Первый удар по литературным надеждам болезненно отозвался в душе. Сомнения стали обуревать Койранского: может, стихи написаны так плохо, что иного отношения не могли вызвать? Может, настройка стихов уже не подходит, они не реалистичны?

Нет, не об этом говорил редактор. Верно, и правда, в районных газетах теперь не печатают стихов!

Он говорил о легкости поэзии, будто она не соответствует периодической печати. Но это несерьезно! Такой взгляд на поэзию может высказывать только заядлый противник ее или… или неумный человек. Как же такой может возглавлять газету? Нет, пожалуй, дело в другом. Скорее всего в моей фамилии, загаженной судебным процессом Александра. Надо завоевывать авторитет, несмотря на одиозность, литературный авторитет. Начать с заметок в прозе, с очерков. Тема для очерка? Люди, их дела, их перековка, как когда-то учил Нехожев в Бузулуке, милый Иван Николаевич, человек с большой буквы. Терпеливо завоевать доверие, быть на голову выше слухов, сплетен, неприязни.

Так думал Койранский. Он не обвинял тех, кто поддался голосу вражды, кто на него перенес презренье, вызванное политическим ублюдством брата.

Однако, он меньше стал писать, ему было больно, что его поэтическое слово так враждебно встречается, так трудно должно пробиватьсебе дорогу. И некоторое время он не делал попыток сотрудничать в местной печати.

Как-то в суде ему пришлось защищать человека, притянутого к суду по обвинению в клевете большого должностного лица. Эта защита была навязана профсоюзом. Обстоятельства дела были таковы, что клевета сквозила из всех фактов, злостная, оскорбительная. По окончании судебного следствия и обвинительной речи прокурора Койранский, как это очень редко бывает в судах, громогласно отказался от защиты клеветника. В ответ раздался гром аплодисментов, что также не бывает на судебных заседаниях. Когда суд удалился на совещание, к Койранскому подошел редактор-глыба и пожелал пожать ему руку за объективность, за которую потом он был награжден неудовольствием своего профсоюза.

При виде редактора Койранский вспомнил свои мысли о завоевании литературного признания.

И он по материалам процесса написал статью «Общество против клеветы» и почтой отправил в редакцию газеты. Статья быстро была напечатана и также быстро получен гонорар. После этого еще несколько заметок были удостоены вниманием газеты. И тогда Койранский решился на риск: послал два стихотворения, небольших, но содержательных.

Напрасные труды: стихи были возвращены, с пометкой на каждом «не печатаем».

Это вызвало раздражение Койранского, тем более, что за неделю до этого в газете «Вечерняя Москва» эти же стихотворения были напечатаны.

И он под свежим чувством написал стихотворение «Стихоненавистникам», хотел было послать его в газету, но раздумал, боясь испортить отношения с редакцией.

Вдруг как-то редактор по телефону спросил Койранского, почему он не пишет ничего для газеты. Койранский, в свою очередь, спросил, чего они ждут от него?

«О вашем обществе потребителей, с разносом его, конечно!»

«Ну, знаете, это с вашей стороны нахальство. Я не ожидал такого от вас», ответил рассерженный Койранский и повесил трубку.

И в тот же день послал в газету стихотворение, не отосланное раньше:

СТИХОНЕНАВИСТНИКАМГазета была, как газета,Как все ее сестры кругом:Хвалила эсдека, ругала кадета,Нэпмана грызла волком. Как старая дева, была она доброй,Как муха осенняя, зла,Искала, кого б разнести хваткой мертвойИ счет разнесенных особо вела. Как океан, она тяжко вздыхала,Сродни она чем-то ему.О! Периодика – это не мало!Легкое чтиво ей не к лицу! Редакция вся, с головы и до пят,Была тяжела, словно слон;В рабкорах ходила когорта ребятВесом до тысячи тонн! Редактор был грузен, как автомашина,Сотрудники тоже собой не плохи,И сам секретарь – пресерьезный мужчина,И все не любили стихи. Стихи для газеты, как лодки для моря,Слишком породой легки,С ними газета натерпится горя!Ну их к собакам… стихи! И только один раз редакция пустилаСтихи на родные поля,Слезами, не буквами, их оттеснила!Вот они, эти стихи,……про себя!

Это стихотворение, как понимал Койранский, окончательно рассорило его с местной газетой. Дороги в нее с этих пор были ему заказаны. «Наплевать! У меня завязана связь с Москвой. Жалеть нечего! Зато я хорошо отшлепал этих чиновных газетчиков», рассуждал Койранский, смеясь над преподанным стихоненавистникам уроком.

Но его смех оказался преждевременным.

На посланные в газету «Вечерняя Москва» новые стихи он получил отказ со странной формулировкой:

«Они не выражают личных чувств и дум автора».

Вот так фунт! Разве редакция газеты на расстоянии определила его личные чувства и думы? Или неискренностью пропитаны его произведения?

Койранский много раз перечитывал посланные стихи, но не мог найти в них ни капли неискренности.

Он сам поехал в редакцию, намериваясь поговорить об этом с редактором. Но редактор его не принял, а помощник секретаря, пожилая дама, откровенно сказала:

«Секретарю звонил редактор местной газеты и предупредил, кто вы».

«Кто же – я?»

«Не знаю, но секретарь плохо отозвался о вас после телефонного разговора».

«Дальнейшие разговоры бесполезны?»

«По – моему, да».

Койранский уехал домой с чувством брезгливого негодования: общество против клеветы, а редактор, напечатавший это в газете, сам – отъявленный клеветник.

Новый удар по надеждам и самолюбию Койранского отбил охоту писать. Он забросил уже написанное и заставил себя не прикасаться к поэзии. Иногда, правда, тянуло передать бумаге то, что непроизвольно складывалось в голове. Но Койранский брал себя в руки, хотя это новое насилье над собой делало его несчастным, неполным человеком, а жизнь – не имеющей никакой ценности.

В конце октября немного улыбнулось ему дмитровское солнце: по его заявлению, ему предоставили квартиру в две комнаты в старом деревянном муниципализированном домике по Профессиональной улице.

Хотя сама по себе квартира была неважная, дом слишком ветхий, однако настоящие комнаты нормальной высоты и с нормальными окнами, выходившими на улицу, давали много воздуха и света, которыми Койранские были лишены во флигеле Коротеева.

Эту квартиру уже надо было обставить мебелью, да и пора уже было отказаться от пещерной жизни первобытных людей, которой жили Койранские со дня приезда в Дмитров.

За очень небольшую плату Койранскому удалось приобрести кое-что из старой мебели, а главное двухспальную кровать и атаманку.

Таким образом, зима была перенесена сравнительно легко, а весной открылись новые перспективы: при доме был большой земельный участок, разделенный между Койранским и сапожником Арефьевым, жившим в задней половине дома.

Огород, впервые возделываемый городским жителем Койранским, стал огромным подспорьем в жизни его семьи, улучшавшим ее питание, создававшим запас овощей и картофеля на зиму.

А физмческий труд на воздухе благодетельно влиял на истощенный тропической малярией организм Койранского и помогал заглушать тоску по поэзии.

С переменой климата малярия не оставила Койранского, лишь переменила форму, стала значительно слабее, с довольно редкими приступами. Может быть, это была не туркестанская, а местная малярия, так как Дмитров, расположенный в низине, вблизи заболоченной реки Яхрома и ее заболоченных же притоков, сам был источником малярийных плазмодий. Болезнь то неделями не проявляла себя, то неожиданно вспыхивала, усиливаясь с каждым новым приступом.

Но хина уже не помогала, и Койранский махнул рукой: что будет, то будет!

Ровно год проработал Койранский счетоводом. За этот год его узнали, как общественника, и не только вполне лояльного, а как «своего», пробольшевистски настроенного работника.

В апреле 1924 года председатель Уездного Совета предложил Койранскому перейти на работу в Совет в качестве юрисконсульта.

Должность эта вводилась в штат Исполкома Совета только с 1-го мая, почему функции юрисконсульта при Совете были еще не определены, их надо было определить в процессе самой работы.

Тем не менее, Койранский согласился занять эту должность и 25 апреля перешел на работу в Совет. Жизнь сама подсказала, чем надо заниматься юрисконсульту.

Главной обязанностью было давать юридические заключения по всем вопросам, проходившим через Совет, по наиболее трудным и принципиальным вопросам готовить проект решений Исполкома, а также, конечно, вести в судах все дела Исполкома и его отделов.

Койранский погрузился в юридическую работу, стал ежедневно бывать в народном суде, ездить часто в областной суд, познакомился с судьями, с адвокатами. В судах, где он неоднократно выступал, его стали считать своим человеком.

С другой стороны, местный уездный прокурор и особенно профсоюзы, все чаще стали использовать Койранского то, как обвинителя, то как защитника. И таких дел у него было не мало: не проходило ни одной недели без одного – двух дел. Словом, Койранский попал в ту стихию, к которой готовил себя на университетской скамье.

В то же время неизмеримо улучшилось и материальное положение семьи, так как зарплата юрисконсульта почти в 10 раз была выше его первого гражданского жалованья, и по договору с Исполкомом Совета он получал 10 % от суммы каждого выигранного в суде гражданского дела. А чтоб быть на высоте тех задач, которые ему приходилось решать, Койранскому нужно было беспрерывно учиться и не только установленной практике гражданского судопроизводства, но и изучать специальные кодексы и положения, регулировавшие жизнь всех без исключения сторон народного хозяйства, а также следить за текущим законодательством.

Время Койранского так было заполнено, что его не оставалось для тоски по поэзии или о неудавшейся личной жизни. Даже заботы о семье часто приходилось перекладывать на плечи жены.

А дети подрастали, – дочь Лариса училась в школе, в 1925 году вторая дочь, Нина, пошла учиться в школу, а через два года начал учиться сын. Все они требовали помощи, направления, надзора, чего не могла дать им мать.

Продовольственное положение страны в эти годы было еще нелегким, многого не хватало из промышленных товаров, многое доставалось в очень ограеиченном количестве. А в годы начальные индустриализации стало жить еще труднее, лишения увеличились, и нужно было самостоятельно искать источники питания, самостоятельно создавать их.

С этой целью, для улучшения питания семьи, по настоянию Маруси, была приобретена в 1926 году корова.

Это наложило тяжелые обязанности и на Марусю, и на Койранского.

Кроме огорода, на него выпала обязанность добывать корма корове, значит косить в городских лугах, сушить и возить сено, выращивать кормовую свеклу и складывать ее на зимнее хранение.

Койранскому, никогда до этого не державшему в руках косы, нужно было учиться ее налаживать, учиться косить и проделывать другие манипуляции. Все эти премудрости он усвоил довольно успешно, и скоро стал исправным специалистом, несмотря на значительную физическую усталость.

И с другим видом физического труда пришлось познакомиться Койранскому в те годы. Дрова, единственное в то время топливо, стали на рынке очень дороги, а приобретенье их помимо рынка, было сопряжено с огромными трудностями. Койранскому пришлось сделаться и лесорубом: объединившись с кем-нибудь из товарищей, заготовлять дрова в лесу, то есть пилить их с корня, разделывать на швырок и перевозить их домой, нагружая и разгружая иногда очень большие поленья.

Этой тяжелой физической работой Койранскому пришлось заниматься много лет, пока можно было доставать конный транспорт для вывозки из леса заготовленных дров.

Справедивость требует сказать, что и Марусе в те годы приходилось много физически работать. Это изматывало ее, непривыкшую к такой работе, и старило раньше времени.

Но ни Койранский, ни Маруся никогда за всю свою совместную жизнь не жаловались на тяжелую работу, стремились каждый облегчить ее другому.

Отношения между ними как-то нивелировались, самоопределились, без всякого старанья с их стороны, отстоялись в жизненных заботах о детях, в трудах на пользу общую всей семьи.

Но иногда они взрывались необоснованной, вошедшей в привычку, Марусиной оскорбительной ревностью. Эти взрывы, понятно, поднимали в Койранском старые обиды за отреченье от личной жизни и мешали притупляться этим обидам, примириться со свершившимся, вызывали ту холодность, какой больше всего боялись оба.

Но жизнь не позволяла Койранскому замыкаться в себе, надо было везти семейный воз, вывозить его из всех оврагов, расщелин и ям, и делать все так, чтобы дети не знали об истинных отношениях родителей, которые могли бы повлиять на их воспитание.

Для этого Койранскому приходилось не мало заниматься воспитанием поступков и чувств жены, по своему характеру вспыльчивой, горячей и несдержанной, склонной к ненужным упрекам, слезам и обидам.

Эти все «Сциллы и Харибды» Койранский научился обходить и научился быть настоящим главой большой, согласной семьи, несмотря на внутреннюю червоточину ее.

Семейный воз застрял было в ставшей непригодной квартире.

Хотя она с осени 1925 года была увеличена на одну комнату, освобожденную соседкой, непргодность всей квартиры для проживания в ней чувствовалось все сильнее. Стены дома зимой промерзали насквозь, а летом через дыры в стенах непрошенными гостями в доме появлялись особы кошачьего сословия.

И не было никаких надежд на получение другой, хорошей квартиры, так как местный Совет не занимался строительством домов за неимением на это денежных средств: в то время в городе было только одно промышленное предприятие – небольшой механический завод, в котором работало 100–150 рабочих и 2 кустарных промысловых артели.

Нужно было добывать квартиру самостоятельно.

По инициативе Койранского, поддержанной Исполкомом Совета, было организовано в Дмитрове рабочее жилищно-строительное кооперативное товарищество. Инициативная группа в составе 10 человек, получив от Совета бесплатно старые лес и кирпичи от разобранных торговых помещений, построенных еще старыми купцами, приступила к строительству двухквартирного деревянного дома. Обе квартиры были заранее проданы на кооперативных началах, одна – отделению Госбанка, другая – частному лицу, ликвидировавшему дом в деревне. Полученные денежные средства позволили форсировать постройку и к осени 1926 года дом был заселен.

Этот дом сыграл роль пропагандиста: желающих вступить в жилищный кооператив было больше, чем достаточно. Это позволило вступить в областной союз жилищной кооперации и на 1927 год получить ссуду в банке в размере 40 тысяч рублей.

Всеми делами кооператива заправлял Койранский, избранный председателем правления кооператива. Он работал бессмено несколько лет в порядке добровольно принятой на себя общественной нагрузки.

В течение ряда лет кооператив получал ссуды государства и строил хозяйственным способом по два четырехквартирных деревянных двухэтажных дома в год.

В 1928 году, в порядке общей очереди, Койранский получил трехкомнатную квартиру в кооперативном доие на Пушкинской улице. Так был решен Койранским жилищный вопрос.

К этому году старшая дочь, Лариса, уже окончила семилетку и по совету Койранского, училась в строительном техникуме в Москве.

В 1924 году к семье Койранского присоединился сын Маруси Алексей, учившийся в Дмитрове, а 1928 году – второй сын, Олег.

Семья стала еще солиднее, из 7 человек.

Тогда уж старшие сыновья, Николай и Анатолий, окончили институт и работали сначала в Калуге, наезжая в Дмитров в дни отпуска и больших праздников.

31. Новая профессия. Новая тюрьма

Летом 1928 года Койранский был призван на полуторамесячные военные сборы, проходившие в Москве, на Октябрьском поле (бывшая Ходынка).

По окончании сборов производилась аттестация командиров запаса, не имевших воинского звания и переаттестация тех, у кого были звания, установленные в 1922 году, замененные другими.

Комиссия, проводившая эту работу, назначенная Народным Комиссариатом Обороны, поставила перед Койранским дилемму: или учиться в Военной Академии и сохранить звание генерал-майора, соответствующее присвоенному, как награда, звание «комбриг», или переаттестовываться в пониженном звании, при нежелании учиться, имея в виду, что окончание Академии значило бы пожизненную военную службу.

Койранский выбрал второе, и был аттестован в звании «капитан».

Это не ущемило самолюбия ни его, ни Маруси, так как еще в Средней Азии он отказался от пожизненной военной службы.

А теперь, когда Койранский работал по своей специальности юриста, и был удовлетворен этой работой, пожизненная военная служба и подавно не улыбалась ему. Поэтому ему было безразлично, какое воинское звание ему присвоили.

Но судьба вновь поиздевалась над злополучным юристом: в 1928 году, в связи с переходом от административного деления на окружное и районное, в Советах было введено новое штатное расписание, в котором должности юрисконсульта Исполкома Райсовета не оказалось.

Это обстоятельство поставило перед Койранским новую задачу: заново устраиваться на юридической работе.

Уезжать из Дмитрова после больше, чем пятилетней жизни в нем, когда стали учиться дети и жизнь наладилась, было бы опрометчиво. И Койранский, с согласия Маруси, решил перейти на работу в коллегию защиты, как тогда именовалась адвокатура, хотя в то время работники коллегии были не на зарплате, их заработок определялся наличием клиентуры и количеством, а также качеством судебных дел у защитника.

Сами защитники в то время так определяли свою материальную обеспеченность: «Зайца ноги кормят».

Это означало, что защитнику следовало самому искать себе дела.

Защитники так и поступали: ходили в чайные, трактиры рестораны, где были скопления народа, бывали на многих судебных заседаниях, как в народном, так и в областном суде, и в высших инстанциях, в надежде «поймать» выгодное дело.

И все же не всегда заработок защитников был удовлетворительный. Он у них колебался: в один месяц очень приличный гонорар выпадал на их долю, в другие – чрезвычайно скупо пополнялся карман.

Тем не менее Койранский решился перейти в Коллегию защиты, надеясь на свою пятилетнюю практику, доставившую ему знакомства в городе и уезде и даже некоторую известность.

Его также поощряли товарищи по дмитровской коллегии, имеющаяся в ней вакансия и знакомство с членами президиума областной коллегии, от которой зависел прием.

И действительно, он был принят и уже получил копию решения об этом.

Но не так-то просто оказалось уйти из Исполкома Совета.

Привыкший в течение 4-х лет получать юридические заключения, позволявшие выносить безошибочные решенья, не противоречащие существующему законодательству, Исполком Совета решил под любой вывеской сохранить юрисконсульта.

Не считаясь с решением Койранского уйти в коллегию защиты, Исполком назначил его заведующим Статистическим отделом Исполкома и председателем Плановой комиссии, полагая, что он вполне справится с этими двумя должностями и с обязанностями юрисконсульта и что ему важно не потерять фактическую зарплату.

Экономическая и плановая работа не были знакомы Койранскому.

Надо было снова учиться новым наукам, надо было изучать очень подробно хозяйство района во всех его аспектах, экономические связи района, научиться правильно определять, как может и должно развиваться его хозяйство. Словом, трудная, но интересная работа предлагалась ему.

Беседа с секретарем Райкома ВКП(б) и с председателем Райисполкома убедила Койранского в преимуществах этой работы, позволявшей к тому же вести работу в Жилищном кооперативе и пользоваться некоторыми льготами в получении сенокоса и дровяной делянки, что было бы исключено, если бы Койранский ушел из Исполкома Райсовета.

Под влиянием всех этих соображений Койранский отказался от юриспруденции, чтобы стать экономистом и плановиком. Около полутора лет он на ряду с новой работой выполнял и функции юрисконсульта, однако, принимал только сложные и принципиальные вопросы для заключения, которых из месяца в месяц становилось все меньше.

А когда сменился состав Исполкома, его руководства, он и вовсе закончил свои юридические консультации, а веденье дел в судах отпало еще раньше, так как оплачивать их было запрещено.