скачать книгу бесплатно
– Отдай! Это моё! Отдай! – закричала Соня, вскакивая с кровати.
– Отдам, когда захочу, ясно? – и Кирка с силой толкнула её.
Тут же подскочили ещё две девчонки, – ехидно улыбаясь, стали Соню пихать, дёргать за волосы и больно щипать за руки. Ей удалось вернуть Глошку лишь по чистой случайности, – воспитательница, которая в тихий час всегда отлучалась, зашла, чтобы что-то забрать.
– Что за гам? – взревела она, фурией ворвавшись в спальню.
Дети разбежались по койкам, притихли, и на фоне возникшей тишины растрёпанная Соня разревелась так дико, что вызвала на себя весь её гнев.
– В угол! Марш! – воспиталка схватила её за плечо и под хихиканье детей поволокла в ледяной туалет, выложенный от пола до потолка плиткой. Свет включать не стала. – Будешь стоять тут, пока не скажу, ясно?
– Ы-ы-ы, – рыдая, Соня только и могла, что прижимать к себе помятую и взлохмаченную, как и она сама, игрушку, которую успела подхватить с пола в последний момент.
Воспиталка тогда орала, как резаная, но продолжила и дальше оставлять их без присмотра. Добрая няня в тихий час тоже бежала домой, – покормить своего инвалида-отца обедом, который давали на детсадовской кухне.
А потом случилось то, что случилось.
В тот злополучный день Соня, как и всегда, забралась под одеяло и, прижав к себе Глошку, считала секунды времени. Было душно и жарко, но она воображала, что сидит в своём домике, в своей пещере, – и это слегка успокаивало. Кирка, Зойка и остальные подошли незаметно. Навалились скопом, стащили одеяло, отобрали Глошку. Наглая свора устроила игру, – они рассыпались между кроватями и перебрасывали котёнка друг другу, пока Соня, крича и плача, металась между ними. Воспитательницы всё не было, и издевательство затянулось. Остальные дети, сидя на кроватях, улюлюкали и смеялись, – никто не хотел помочь. Измождённая Соня вцепилась в руку Зойки, к которой как раз прилетела Глошка, и та, не рассчитав, отбросила игрушку в дальний угол, – туда, где сидел, наблюдая, Вадька – неразговорчивый, хмурый тип.
Глошка прилетела ему прямо в лицо. Недолго думая, он схватил её обеими руками и разорвал пополам.
Бабушка приняла Соню с радостью, а маме велела не беспокоиться, – та и уехала обратно в город.
В деревянном доме пахло выпечкой и простоквашей, повсюду царил уют. Чистые половики. Белая печь.
– Баушка-а-а! – взвыла Соня, добывая из рюкзачка запчасти от любимой игрушки. – Вадька… го-о-оову-у-у…
– Ну будет, будет, – бабушка обняла её, долго гладила по косичкам и, наконец успокоив, полезла в сервант.
Она достала оттуда сундучок, где хранились нитки, старинные пуговицы, подушечка с иголками и бусины из чёрной глины. Бабушка аккуратно пришила Глошке голову, да так хорошо, что лучше прежнего. И беленький бантик на кончик хвоста повязала, для красоты.
Те месяцы жизни в деревне стали для Сони блаженством: тёплый дом, огромная корова с толстыми венами на животе, колкое сено, парное молоко, хрусткий наст и красногрудые снегири за окошком. А потом Новый год, и ёлка, и подарки, и сладкие мандарины, с лёгкостью выпадающие при чистке из кожуры. А если выйти в безразмерном тулупе на крыльцо веранды, то можно услышать шёпот падающего снега, или в туманной дымке уловить запах мокрых брёвен и бурьяна, или наблюдать за угольно-чёрной вороной, облюбовавшей тонкую ветку на самой вершине берёзы, не улетающую, а лишь заполошно вскидывающую крылья в попытке удержать равновесие.
Потом наступила весна, и из тугих почек завыворачивались молодые листики – быстро крепнущие, вбирающие жилками тепло и солнечный свет. На кухне появился «чай»: мелисса, мята и первые, ещё незрелые ягоды чёрной смородины, раскидистые кусты которой занимали добрый кусок участка. В её ароматных зарослях у Сони был уголок, где она могла часами рассматривать всё вокруг через багряно-красный «рубин», найденный в бабушкином сундучке: контуры плыли, искажались, блики дробили реальность, и это был иной, фантастический мир. Ветерок шевелил листья, солнце играло светом, и она, убаюканная, проваливалась в сон, а просыпалась уже заботливо укрытая бабушкиным флисовым пледом. Ягоды на тех кустах – нагретые, чёрные, кожисто-блестящие снаружи и зеленоватые, сочно-желейные внутри – всегда были самыми вкусными.
В конце июля бабушка варила в латунном тазу смородиновое варенье. Соня помогала: взобравшись на пододвинутую скамеечку, деревянной ложкой ловко снимала пену в эмалированную белую кружку. Сваренное укладывали в чистые, сухие банки, закрывали пергаментной бумагой и завязывали по верху верёвочкой, – и оно застывало, превращаясь в густое желе.
«От бабушкиного фартука пахло смородиной. Я прибегала к ней в своих горестях и, размазывая слёзы, утыкалась в мягкий живот, и она обнимала, утешала, гладила меня по голове, и от её шершавых ладоней тоже пахло смородиной».
Таблетки бабушка прикопала в компостной куче. А потом Соне пришлось вернуться, – наступил первый учебный год.
В школе она оказалась в классе с Вадькой и девочками из садика, но на счастье через неделю к ним пришёл новенький, который её и спас. Парень был спокоен и молчалив, вынослив и крепок в теле, с раскосыми глазами на плоском, бурятском лице. На переменах он, усевшись на подоконник, играл на варгане, поэтому все звали его просто Шаманом, тем более, что настоящее имя никто запомнить не мог. Даже учителя.
Он жил вместе с мамой, – отца не было, – и держался особняком, предпочитая наблюдать, а не участвовать в детских играх. Когда же задиры сцеплялись в схватке, ему ничего не стоило подойти, руками развести драчунов в стороны и успокоить, всего лишь придержав их за шкирки. Самого Шамана никто не трогал и даже не лез, особенно после того, как в замке кабинета застрял и сломался ключ, – парень тогда слегка навалился и вынес дверь плечом, а затем, виновато засопев, криво приставил её к стене, не сильно и напрягаясь.
Его усадили за парту к Соне, – все остальные места были заняты, – и вместе с этим она получила полную неприкосновенность и негласного, надёжного защитника. Он был взлохмачен, писал коряво и не делал домашку, так что Соня его тоже спасала, – этакий симбиоз[21 - Симбиоз (от греч. ???- – совместно и ???? – жизнь) – форма тесных взаимоотношений между разными видами.], который устраивал их обоих. Они сблизились, но так, как это бывает у подростков – до сдержанной дружбы, – и бок о бок проучились вплоть до окончания школы.
Как-то раз Шаман пришёл в школу с заплывшим глазом, расквашенным ртом и без переднего зуба. Никому не сказал – откуда, но Соня видела, как в тетрадке по русскому он исчертил всю страницу линиями, и красил их, соединял перемычками, и как потом посередине странной мандалы брякнулись две слезины. К концу занятий он уже метко плевался – через дырку от зуба, – не признавшись даже учительнице, кто же его избил. На варгане с тех пор играть перестал.
Соня делилась с ним кельтскими мифами, разрисовывая тетрадки кошками, а Шаман увлечённо рассказывал про голубую лагуну, что обнаружил его двоюродный перекати-поле дядя Аян, и в которой, якобы, находится вход в таинственную пещеру. Горбатые киты – говорил дядя Аян – заплывают в мелководную бухту и чешут бока о камни, освобождаясь от старой кожи. А косатки тренируют там молодёжь охотиться на них, – но лишь тренируют. Соня влюбилась в китов сразу, бесповоротно.
– Как он туда добрался, твой дядя? – спрашивала она.
– Знамо как, автостопом, – с важным видом отвечал Шаман и цитировал ей дальнобойные присказки и анекдоты.
Соня тогда и знать не знала, что тоже будет «стопить» машины.
– Хочешь что покажу? – шепнула она Шаману на выпускном. Тот кивнул. – Иди за мной.
Торопливым шагом, озираясь, Соня прошла в раздевалку, и Шаман – вслед за нею. Она встала к окну и на ажурной белой кофточке принялась расстёгивать пуговки.
Шаман покрылся багровым румянцем и заворожённо уставился на её тонкие пальчики, дрожащие от волнения. Снаружи щебетали воробьи, где-то в коридоре уборщица бурчала на школьников, и те язвительно отвечали ей, – и всё это слышалось так близко! Слишком, чрезмерно близко!
После четвёртой пуговицы Соня встала к нему спиной и загадочно произнесла:
– Смотри. Между лопаток.
Тот, пыхтя, приблизился, оттянул блузку за воротник и украдкой глянул за шиворот. И аж присвистнул: на спине, прямо промеж лопаток красовалась татуировка косатки – в прыжке, на гребне волны.
– Ого! – воскликнул Шаман, обретя дар речи. – Дорого, наверное, такую сделать?
– Весь год деньги копила. Со школьных обедов, – засмеялась Соня, застёгивая пуговки обратно.
– Я себе тоже татуху сделаю. Кошку на плече набью! – возбуждённо зашептал Шаман. – Чёрную!
– Мои ещё не знают. Не говори никому!
– Могила! – поклялся он.
Тогда же, в школьные годы Соне пришлось-таки встретиться с психиатром, когда мать из добрых, разумеется, побуждений залезла в её дневник. Страницы были исписаны рассуждениями о загробной жизни и изрисованы мифическими чудовищами – драконами, гигантскими змеями и чёрными злыми кошками.
Впопыхах накинув кофту, вывернутую наизнанку, мать схватила дочь за руку и потащила через весь город на срочный приём.
Врач – невозмутимый, бровастый дядька, – смерив Соню изучающим взглядом, спросил:
– Что беспокоит?
Соня наклонилась к нему и осторожно поведала:
– Меня экология беспокоит. И энтропия Вселенной ещё. Не знаю, что это, но всё равно беспокойно как-то. И то, что косатки в неволе бьются головой о стенку бассейна, пока не умрут. Они сходят с ума, понимаете? – и через паузу добавила: – На самом деле меня мама сюда привела.
– Угу, – доктор понимающе качнул бровями. – Можете идти.
В одно движение она подобрала с колен куртку, встала и молча вышла из кабинета.
«Помнишь, на второй день моего приезда Ты ушёл по делам и сказал потом: „Я сам удивился, как легко оставил Вас тут одну“. А я ответила, что могла обыскать весь дом, залезть в ноут, открыть переписки, пересмотреть фотографии, – в шутку сказала, – и ты почернел, как туча, аж желваки загуляли. Думала, прибьёшь. Закрылся потом и долго мутузил медведя. Так что я не могу предать твоё доверие. Не могу».
А-ха-ха! Деваха-то тоже из любопытных! Грета смеётся, мгновенно реабилитировав себя за нездоровый интерес к чужим дневникам, и снова утыкается в исписанные торопливым почерком страницы.
«Ты мой, мой. Я не позволю, чтобы прошлое отобрало Тебя. Я буду лучшей, я буду совершенной, я буду полностью и целиком Твоя, только, пожалуйста, люби меня. Люби. Меня. Люби. Не оставляй. Всё, что скажешь. Всё, что захочешь. Только будь со мной. Господи, пожалуйста, будь со мной!»
Далее следует приписка:
«Я точно помню, что оставляла в холодильнике ломтик рыбы. Но к вечеру посередине тарелки на застывшем оранжевом жире обнаружился только след! Большой кошачий след! Вот такой!» (нарисован отпечаток кошачьей лапы)
Они лежат на матрасе.
– Я хочу рассказать про неё, – говорит мужчина.
– Не смей! – вскрикивает Соня, задохнувшись. – Не смей говорить про своих бывших!
Её истерика вспыхивает, как искрящийся фейерверк.
– Не смей! Ясно? Не хочу ничего знать! – она взвизгивает, утыкается лицом в подушку и скатывается вместе с ней на жёсткий пол. И сквозь наволочку, в пухлость из старых куриных перьев отчаянно хрипит: – Не сме-е-ей…
Мужчина наблюдает.
Безобразно рыдая, она подползает к нему и в унизительном жесте, судорожно цепляясь пальцами, обнимает за ноги – так, вжавшись всем телом, и лежит, вздрагивая, всхлипывая, с мокрыми от слёз щеками. Он осторожно кладёт ей на голову горячую ладонь, держит, и она, словно наплакавшийся до усталости ребёнок, засыпает.
Её будит солнце. Оно сияет так ярко, что Соня блаженно жмурится. Сбоку ползёт курчавая туча, глотает солнце, и оно то выглядывает из-за краешка, подсвечивая кромку, то исчезает вновь, будто играя в прятки.
Мужчина расслабленно сидит у стены. Тихо произносит:
– Хотел сфотографировать Вас, леди. Но Вы спали, и я не стал.
Она невольно улыбается и сворачивается на нагретом матрасе калачиком, словно кошка. Кошка не парится: просто блаженствует, наслаждаясь моментом. И, подобно ей, Соня подставляет бока под нежные, ускользающие лучи, вытягивая руки и ноги. Солнце – вот оно, вышло снова, заливает комнату светом. Оно всегда наверху, просто часто спрятано за облаками.
И Соня зовёт мужчину:
– Иди сюда: ко мне, к солнцу.
…Днём она идёт готовить – голая.
На длинной столешнице Соня делает из теста колбаску, нарезает её кусочками, раскатывает скалкой в тонкие лепёшки и кидает поочерёдно на сковородку. Под стеклянной крышкой видно, как вздуваются пузыри и сливаются воедино, образуя один, огромный, – значит, лепёшку пора переворачивать, – что Соня и делает, ложкой. Мужчина сидит на диване и внимательно наблюдает. Глаза блестят.
Вот она снимает полотенцем горячую крышку, неловко кладёт её на стол, – одним боком та выступает за край, – и переворачивает последнюю лепёшку, вспученную пузырём.
Мужчина незаметно подходит и прижимается к Соне сзади, невольно прижав её к крышке.
– А-а-а! – оглушительно взвизгнув, Соня отпрыгивает от стола.
На бедре краснеет полоска ожога, кровь взрывается адреналином. Мужчина пожимает плечами:
– Да ладно Вам. Несильно же.
Соня ныряет в морозилку, достаёт пакет со смородиной – купила намедни, чтобы сварить компот – и прикладывает к ноге.
– Больно, – говорит она мужчине, морщась.
– Да бросьте, – и, махнув рукой, он уходит в комнату.
…Грета перелистывает хрусткую страницу, пропахшую лёгким запахом ванили и испещрённую засохшими каплями слёз.
«Конечно, „скорую“ вызывать не надо – так Ты всегда говоришь? А надо просто человеческого участия. Но откуда Тебе знать, что такое сочувствие, верно? Глупо было этого ждать. Сама дура… (Далее трижды обведено): Следы! Там опять были кошачьи следы!»
– Так и есть, – шипит Грета, поставив палец на слове «дура» и задрав голову к потолку. Переждав несколько секунд и совершенно зря не придав значения «кошачьим следам», читает дальше.
Соня тянется за ложкой, бросает случайный взгляд на столешницу, где рассыпана мука и испуганно вздрагивает. Там ровной дорожкой проступают отпечатки кошачьих лап.
Соня пятится, утыкается плечом в дверной косяк и кричит:
– Кошка! У тебя есть кошка?
– Нет и не было никогда, – отвечает мужчина из комнаты. – Ненавижу кошек.
– Странно, – говорит Соня вполголоса, возвращаясь к столу – следы отчётливые, крупные.
Резко оборачивается. На кухне – никого.
Лепёшка на сковороде источает горелый запах, и Соня торопливо снимает её. Выключает огонь, смотрит опять… и не находит никаких следов – будто и не бывало.
Она оставляет ложку, оседает на пол и, нервно вздыхая, какое-то время трёт исступлённо виски, – пальцы испачканы в белом.
Глава 12
Чтобы покорить мужчину достаточно регулярно смотреть на него снизу вверх.
«Голос зазвучал так низко, что моё сердце споткнулось, а кожа зазвенела и покрылась мурашками. Ты сказал: – На колени! – и я повиновалась. Научи меня быть покорной…»
Соня послушно садится на пятки и переворачивает руки ладонями вверх. Мужчина задумчиво трогает и отпускает прядку её волос, точно дегустируя кончиками пальцев заморский шёлк. Он и не подозревает, что эта мнимая покорность – не что иное, как жертвоприношение ради вымаливания любви и, по сути, единственный известный ей способ выжить в огромном мире, где только ненависть и взаимна.
«Я хотела выключить ум, перестать всё и вся контролировать. От этой усталости должен быть отдых, от неё должно быть спасение. Ты снял брюки и подошёл – мой красивый и голый Бог. Твои колени и он, такой … (написано неразборчиво). Ты взял меня за подбородок и надавил на щёки … (строчка закрашена каракулями). Я сделаю всё, что Ты скажешь, и я буду прилежной».
«Оппа! А детка горяча! Твою ж дивизию. Стыдно должно быть таким заниматься», – на уродливых губах Греты расцветает похотливая улыбочка, а под рёбрами пробегает мятный холодок, – так однажды в детстве её чуть было не застукали за рукоблудием, но обошлось.
Она морщится и сварливо бубнит:
– Член? Во рту? И потом эта гадость, этот солёный, сопливый йогурт! Фу… Будет она прилежной…
Но любопытство оказывается сильнее ханжества, и Грета вновь погружается в исписанные так и сяк страницы.
«Я плавно двигала головой, округлив рот и стараясь не поцарапать его зубами. Ты взял меня за волосы и стал задавать ритм, – такой быстрый, что я начала давиться. Рвотный рефлекс. Я отпрянула, зажала ладонью рот и подумала: „Ну всё, я не умею“. Но ты лёг на матрас и подозвал к себе».
Соня послушно перемещается к мужчине, вытирая слюни рукой.
– Ласкайте, – говорит он всё тем же бархатным баритоном, притягивая её за шею себе в пах.
Она припадает, обнимает его орган губами и медленно двигается вверх-вниз. Вверх. Вниз. Вверх, вниз. Мужчина молчит и лишь дышит более часто. Стоя на карачках, она медленно поглощает его – тёплого и желанного, – стараясь не давиться, но периодически всё же отстраняется, прижимая ко рту ладонь.
