скачать книгу бесплатно
Город не от мира сего. Цикл «Хроники Обсервера». Часть I
Сергей Остапенко
Иона Верный, старый богатый мизантроп из будущего, находит у себя на острове супер-устройство, в котором записана вся история иного мира, где Ганнибал разрушил Рим. Погрузившись в Хроники Обсервера он пишет роман о том, что расшифровал.
Действие его рукописи начинается в мятежной провинции Богоросия. Честолюбивый журналюга Андрей Ярый приезжает туда в командировку, чтобы снимать репортаж о карательной операции властей, и в захолустном городке встречает юную Марию Фрейнир. Влюблённая Маша чудом избегает тюрьмы и мечтает сбежать из Бугорков. Но гадалка на Таро Странников предрекает, что в её судьбу вмешаются древние силы зла, которые хотят уничтожить и её возлюбленного.
Это первая часть приключений героев "Города не от мира сего.
Сергей Остапенко
Город не от мира сего. Цикл «Хроники Обсервера». Часть I
Все географические названия, события, персонажи,
а также их убеждения и поступки полностью вымышлены.
Любые совпадения с реальностью являются случайными.
Копия из архива
Службы собственной безопасности
Ордена прогресса и процветания
СЕКРЕТНО
Уровень доступа – высший
Допуск по делу:
Мастер-следователь:
Корыстов Ф. М.
Рыцарь-секретарь:
Нимродиади И. З.
__________________________________________________
Документ является приложением
к делу по обвинению в измене и создании угрозы общественной безопасности № XXXV-098
Описание:
Рукопись на бумажном носителе, хорошо сохранилась.
Изъята 23.12.2092. при обыске автономного аэрокосмического аппарата с государственным номером П28890-ЖИ-22,
владелец – подозреваемый Иона Левиафанович Верный.
Приводится с цензурными сокращениями.
О хрониках Обсервера
3.09.2091. 17:00
Бойся сверхчеловечка! – вопию я, и глас мой – глас вопиющего в толпе.
От души заклинаю пропустить моё пространное вступление и сразу же перейти к самой книге. Будет лучше, если вы вернётесь сюда, только узнав, чем всё кончилось.
Если какой-то упрямец не внял моему совету – что ж, это его выбор, я предупреждал. Какую тайну скрыл лукавый Гильгамеш? Откуда пошла крылатая фраза «Тмутаракань – третий Тир, а четвёртому не бывать»? Об этом, и о многом другом, только мне-то, похоже, и известно. Но кому придёт в голову спрашивать такое? Поэтому я не для вас и рассказываю. А для тех, кто способен задаваться вопросами. Хотя все, кто на это способен, по большей части уже мертвы.
Давным-давно – целую эпоху назад – люди жили совсем иначе. Если подумать, это было время и не людей, а полубогов, цельных натур, чей характер был хищным, век кратким, а конец, как правило, печальным. Это продолжалось на протяжении всей известной истории, пока Человека не подменили сверхчеловечком, обстряпав эту непростую задачу за ширмой невиданного прежде уровня благоденствия.
Дети полубогов внезапно смогли себе позволить праздность, и пропали, не сумев справиться с этим испытанием. Все стали поголовно фотографировать, изобретать новый дизайн, или заниматься какой-то еще более условной «работой». Как ни странно, это ещё и приносило доход, достаточный, чтобы они могли себе позволить фитнес и йогу, путешествия в самые красивые города, построенные предками, пищу, которую в прошлом не вкушали даже цари. Свою праздность они тратили в кофейнях, уткнувшись в свои гаджеты, завтракая диетическими салатами и йогуртами, а в промежутках между короткими романами и просмотром сериалов они боролись за какие-то идеалы, которые к ним имели крайне мало отношения. Большинство умудрялось жить безбедно, имитируя деятельность, но ничего полезного, толком, так и не создав за всю жизнь. И, самое удивительное, это стало считаться вполне нормальным.
Это было тучное время, когда офисы ещё кишели бездельниками, переводившими кучу печатной бумаги почем зря, когда улицы заполонялись плотными струями транспортных потоков, переносивших суетливых горожан из спальных районов мегаполисов в офисы и обратно, словно кровь, несущую кислород в мышцы и назад, к лёгким.
Тогда понятие «фрилансер» означало хитрецов, зарабатывающих без уплаты налогов, а вовсе не уважаемых братьев из орденов, наподобие моего, которые сегодня единственные имеют привилегию трудиться в море вынужденных трутней, дуреющих от своей ненужности.
Это было время, когда многое ещё сохраняло свою ценность. Например, государственные мифы, деньги или творчество. Ещё можно было, судорожно выпрастываясь вон из кожи, показаться индивидуальностью. Пусть ненадолго, но важен сам факт.
Сегодня чёрта с два это кому-то удаётся. Не по причине строжайшего запрета – тогда смельчаки находили бы способы его обходить. А оттого, что пятнадцать миллиардов индивидуальностей, хоть ты тресни, сливаются в эклектический общий фон, где нет новых мелодий, идей и решений, так как все возможные варианты просчитаны, однажды кем-то уже реализованы и продемонстрированы публике, которой остаётся только выбирать из этой бездны. Собственно говоря, это и составляет ныне её единственное осмысленное времяпрепровождение. История кончилась; то, что осталось, обладает новизной и свежестью заевшей виниловой пластинки. Кажется, что человеческий мир, со всеми его смыслами и содержанием, летит в пропасть, но это падение бесконечно и комфортно.
Впрочем, моя скорбь не о постистории, засилье искусственного интеллекта и эпохе создания материальных благ без участия людей. Я достаточно стар, и у меня хорошая память, чтобы помнить время, когда до всего можно было дойти своим умом, а не с помощью услужливых машин. Далёким, уже засаленным от прикосновения воспоминаний краем жизни я даже ухватил время, когда можно было многое сделать своими руками. Сегодня это уже не модно, но я иногда позволяю себе слабость взять в руки свой древний топор. Рукоять его обмотана изоляционной клейкой лентой, выпущенной ещё в первую социалистическую эпоху. Я обхватываю её мозолистыми ладонями и колю дрова для камина в своём нескромном особнячке. Правда, поленья для этого приходится специально заказывать у контрабандистов, и порою с исполнением заказа я испытываю серьёзные сложности. Впрочем, чернозём на своём участке, который я ностальгически вскапываю по весне не менее ветхой днями лопатой, тоже достать было сложно. Но я могу себе позволить. Заслужил, так сказать.
Собственно говоря, я веду к тому, что своим знаниям, как всё в мире обстоит на самом деле, я отчасти обязан именно своей лопате и привычке копаться в земле.
Меня терзают сомнения, стоит ли представиться и рассказать о себе подробнее. И прихожу к выводу, что рановато. По правде говоря, я ещё не решил, нужно ли делиться этой историей, или ограничиться тем, что изложить её для стройности только себе самому. На случай, если я выберу первое, сообщу только несколько подробностей, из-за которых мне вряд ли смогут предъявить претензии заинтересованные лица и организации, а таковые, уверяю вас, существуют во множестве, их больше, чем вы можете себе представить. Но я не намерен становиться для них лёгкой добычей.
Я разменял двенадцатый десяток, и все мои органы – по крайней мере, пока – родные, функционирующие со дня моего появления на свет. Я ни разу не баловался ни синтетикой, ни донорским материалом, и этим заслуженно горжусь. Дело принципа. Так я понимаю, что я – это всё ещё я, а не монстр Франкенштейна. Свою долговечность я поддерживаю исключительно естественными методами, что отнимает много усилий и времени, но в моём возрасте, когда дела суеты опадают, как осенняя листва, на здоровье можно не экономить. Я могу пробежать с десяток километров, могу плыть под водой, не выныривая до трёх минут, могу побить соседа в спарринге, хотя он моложе меня лет на тридцать. Просто он бросил заниматься собой уже полвека назад, и если в нём что-то выходит из строя, он просто проходит курс регенерации. А это развращает. Для меня он просто овощ, который давно утратил волю к жизни. Но, самое главное – в отличие от него, и вообще от большинства постсапиенсов, я поддерживаю долголетие не потому, что боюсь умереть. Мне просто интересно здесь оставаться. Не переходя грань миров наблюдать за происходящими событиями. Это что-то вроде экстремального спорта, если угодно. Рекорд мне не взять, но в этой игре главное не победа, а продолжение игры.
Здесь, на острове, где я выбрал себе пристанище, чудаков-отшельников хватает. Правда, последние родственники, с которыми я поддерживаю отношения, решили уехать ещё до того, как климат и геофизические процессы стали перекраивать карты на новый лад. Море, когда-то плескавшееся у стен Танаиса, спустя две тысячи лет вновь вернулось, а низины между возвышенностями древнего кряжа стали мелководными морскими проливами. Я тоже собирался было переехать, но что-то меня удержало. Ностальгия? Возможность исследовать с аквалангом ушедшие под воду улицы Ростова? Возможно. Мне нравится сидеть, болтая ногами, на возвышающихся над водой крышах древних особняков или плавать на лодке между бетонными опорами полуразрушенных офисных центров. Вообще-то это запрещено, верхние этажи время от времени обрушиваются, но, как я уже говорил, я многое могу себе позволить. Иногда даже останавливаю свой катер у покрытых коркой соли куполов собора за кормой, и подолгу молюсь. Обычно перед тем, как отправиться на работу.
Потому что я из фрилансеров. Или, если угодно, из того сословия, которое нашло в себе силы противостоять халяве, когда она, как было предсказано в русских сказках, пришла. Если угодно, на земле давно наступило объединяющее всех царство антихриста, приход которого никто не заметил и не огорчился. Но я-то знаю, что это ненадолго, поэтому бодрствую.
Право на труд сегодня отличает меня от массы в той же степени, в которой в Древнем Риме – принадлежность к патрициям, а во времена Екатерины Второй – к дворянству. Во вторую (и, наверное, окончательную) социалистическую эпоху на нас держится вся система. Мой хорошо настроенный эмпатический нюх прекрасно ловит ненависть, зависть и парадоксальную благодарность тех, кому не повезло, и кто, увы, вынужден получать всё от жизни просто так.
Ну, как сказать. Это я, конечно, сильно упрощаю. Не совсем просто так. В обмен на полную лояльность и подконтрольность. Потому что ресурсы ограничены, производство полностью оптимизировано, сбалансировано и автоматизировано, а 99,99 % людей, из наличествующих на сегодня пятнадцати миллиардов, совершенно нечем занять. Кроме, разве что, потребления. Поэтому всё, что они умеют – это питаться и развлекаться. Другому их никто и не учит, ибо тогда очень сложно будет удержать статус-кво.
Признаюсь, я мало соприкасаюсь с массой по рабочим делам, и ещё меньше – в личной жизни, поэтому совершенно не представляю себе её быт, нравы и смыслы. Полвека назад мы расстались с женой, потому что она оказалась из тех, кто не смог противостоять магии халявы. Супруга не смогла сделать то дикое усилие над личностью, запрограммированной на лень и экономию ресурсов мозга, которое сделал я, чтобы совершить скачок в новую элиту. Из нескольких десятков моих потомков почти все удались в неё. Только одна из правнучек подаёт надежды. Она прожила у меня здесь двадцать лет, и, как мне кажется, я сделал всё, чтобы воспитать в ней нужное мироощущение. Возможно, из неё будет толк, но сегодня конкуренция такова, что молодым кандидатам пробиться в элиту значительно труднее, чем нашему поколению.
По правде говоря, и в нашем служении нет никакой необходимости. Всё преспокойно будет вертеться и само собой. Я не верю в апокалиптический бунт машин и прочий бред фантастов из прошлого века. Чего я действительно боюсь, так это того, что общество, лишённое хоть какой-либо иерархии и конкурентного инстинкта, разложится настолько, что станет окончательно неинтересно Создателю нашему и Господу. Не дай бог Он решит не утруждать себя прекращением фарса, в который мы превратили цивилизацию. И мы останемся, как плесень, вертеться на этом шарике, пока не израсходуем всё вокруг и самое себя, не поиздохнем постепенно, не в силах поддерживать прежний уровень потребления, не имея ни воли, ни навыков полагаться на самих себя, как могли люди прошлых эпох.
Впрочем, моя вера даёт мне повод для оптимизма. Я знаю, что время – это свиток, который имеет начало и конец, который разворачивается в своей последовательности, и мы, словно письмена, проступаем на нём, каждый в свое время. Достоин ли этот свиток того, чтобы его прочли Авторы всего сущего, или взглянув, как мы жили, они стыдливо отведут глаза? Сочтут ли его драгоценной рукописью, или же неудачным черновиком? Так или иначе, он будет развёрнут до конца и брошен в огонь обновления. И заново в этом пламени проступят уже не все письмена, а лишь те, что получили на это право.
Возможно, наш свиток вообще не уникален.
Не буду лукавить: я уверен, что это так.
Боже, с возрастом мне всё труднее бывает подойти к сути дела, и я долго жёлчно топчусь вокруг да около. Если будет перед кем извиняться, я приношу извинения за своё старческое брюзжание. Конечно, я не сказал ничего нового, и ещё во времена моей юности всем, у кого была голова на плечах, было понятно, к чему всё катится. Среди элит старого времени было крайне популярно учение, что когда воцарится так называемый постиндустриальный уклад, а экономика, как таковая, кончится, то высвободившиеся человеческие массы необходимо будет сократить. Одно время сильные мира сего к этому варианту и склонялись, но в итоге гуманистические соображения одержали верх, и, как альтернатива сокращению, родилась модель нового социализма, в котором каждый получал полное удовлетворение всех биологических и социальных потребностей без особых оговорок и обязательств. Кроме, как я уже упоминал, лояльности и послушания, конечно. Поскольку традиционная политическая система отмерла, никакого поражения в правах никто не заметил. И, знаете, что? Раз они так спокойно это приняли, я считаю, что они заслужили такую жизнь. В конце концов, никто их не принуждает быть социальными растениями. Ни одному достойному не отказали в шансе стать фрилансером. Беда в том, что с каждым поколением достойных всё меньше.
Меня за эти откровения не похвалили бы, но да: я испытываю угрызения совести за то, что участвовал в создании этого потребительского концлагеря. По мне, так вирус бесплодия был бы гуманнее. Но стратегические решения такого уровня не в моей компетенции.
Я снова отвлёкся. Мой остров – а все мои соседи, обитающие неподалёку, просто арендуют у меня участки – когда-то был пологой возвышенностью посреди депрессивной территории, населённой бывшими шахтёрами. Депрессивными было принято называть такие места во время постиндустриального перехода. На планете есть места, где наступление армагеддона прошло особенно незаметно, ибо после него там ничего не изменилось. Когда-то время замерло и здесь, пока я, пользуясь связями и положением, не прибрал к рукам этот опустевший уголок, и не запустил его часы сызнова.
Теперь здесь заповедник, напичканный невидимыми глазу технологическими приспособлениями. Я настроил тут смешанный климат: с юга субтропики, на севере сухая степь. Увы, с каждым годом моя собственность существенно сокращается, за счет затопления берегов. Меня раззадоривает война с наступающим морем. Я насыпаю вдоль берега дамбы, укрепляю склоны, но неумолимая геофизика продолжает отбирать у меня клочки нажитого.
Однажды после шторма волны размыли край спускающегося к воде бугра, обнажив каменистый выступ. Спустя день или два его вновь аккуратно занесло бы песком. Но с утра я регулярно обегаю свою вотчину по периметру, чтобы быть в курсе происходящего и контролировать всё существенное. Метить и защищать территорию меня заставляет моё хищное мировосприятие, сохранившееся с индустриальной эпохи. В век тотальной травоядности я держусь за него изо всех сил.
Так вот.
Я оцепенел от внезапной находки, как дикарь, увидевший нейровизор. Матовые блики выступавшей из песка тёмной сферы пульсировали, словно сбивчивое дыхание. Предмет явно оказывал воздействие на сознание, «давил», от него хотелось отвести глаза, как от чего-то непотребного, кошмарного или запретного. Он словно испытывал меня, достоин ли я выдержать его напор.
Я выдержал.
Потом-то я догадался, с чем столкнула меня судьба. Но первой реакцией была мысль, что это «подарок» от боевиков какого-нибудь движения «Труд вместо изобилия». Эту догадку я отхватил бритвой Оккама и отбросил подальше. Во-первых, на взрывное устройство предмет не был похож, во-вторых, не такая уж я значимая шишка, чтобы поступать со мной так. В конце концов, избавиться от меня можно и проще. Получить образец моего генома нетрудно, а приготовить и распылить смертельную субстанцию, на которую патологически отреагирую только я – дело техники. Но никто пока не удосужился.
В общем, я поднялся с песка, куда меня бросил рефлекс, и поспешил за лопатой.
Знаете, что забавно? Я уверен, что у меня единственный использующийся экземпляр лопаты на земле. Ну, в музеях-то есть. Я и сам-то порой чувствую себя музейным экспонатом из прошлого. Я умею пользоваться лопатой, топором, пилой, токарным станком и швейной иглой. Это больше чем хобби или стариковская ностальгия. Мне кажется, благодаря этому я один только и остался вполне человек. А остальные, совершая завещанный Ницше прыжок из человека в сверхчеловека, так и не смогли перемахнуть через эту пропасть. И обосновались на её дне, обратившись в недосверхчеловеков. Счерхчеловечков.
А меня от этой участи спасли топор и лопата.
В общем, я ускорился и побежал по берегу к моей цитадели. Она спрятана за муляжом в виде ветхой избы. Под брёвнами скрыты стены бункера из новейших защитных полимеров. Бункер углублён в землю на десятки метров.
На бегу я вызвал доставку на поверхность модуля с инструментами, который уже ждал меня на раскрывшейся операционной площадке. Практически не сбавляя хода, я вынул лопату и бодро вернулся к месту своей находки. Однако дышащей выпуклости уже не было. Она исчезла. Осталась только осыпавшаяся круглая пещерка высотой с человеческий рост. Песок вспучило и разбросало, будто бы в нём надулся и взорвался гигантский пузырь. Увы, тогда я ещё не знал, что свой настоящий шанс я упустил…
Я принялся за расчистку и вскоре кое-что нашёл. В поцарапанном футляре хранился прибор с кнопкой, при нажатии на которую, извиваясь, выползали несколько тончайших шлейфов разной длины и цвета. В устройство можно было вставлять маленькие пластинки, хранившиеся в ячеистой матрице, похожей на плитку шоколада. Я опасливо обследовал предметы с помощью дистанционного манипулятора, который проверил уровень токсинов, радиации, микробиологической активности. Ничего угрожающего. Назад возвращался шагом: мне не хотелось споткнуться и выронить находку.
Ну вот, собственно, и вся предыстория. Я полагаю, мне простится отсутствие деталей в описании найденного артефакта, а также подробностей его исследования. Эти сведения сегодня уже засекречены; к тому же все эти технические детали обывателям, по большому счёту, не интересны. Опишу только способ, позволяющий к нему подключиться. То, что я принял за шлейфы, оказалось искусственным нейроволокном. Выяснилось, что устройство нужно приложить к голове, после чего шлейфы безболезненно проникают в нервную систему, встраиваются в нейронные цепи и нервы, идущие во все органы чувств. Сначала это до рвоты пугало, но когда попривык, неприятные ощущения исчезли. Выяснилось, что управлять устройством можно с помощью мысленных приказов.
Принципы его работы я вынужден оставить в тайне, но расскажу куда более важные вещи. Те, что я решил сокрыть, до поры, даже от первых лиц своего ордена. Разобравшись, с чем имею дело, я, естественно, передал находку им. Умолчал только о том, что одну из пластинок, будто отломленную от «шоколадки», я оставил себе. Её содержимое вряд ли представляет большой интерес для ученых или спецслужб, зато трогает моё древнее сердце.
Не знаю даже, как правильно подойти к рассказу о содержании находки. Как вы уже догадались, я нашёл хранилища информации невообразимо большого объёма. Интерфейс оказался весьма специфическим. С обычными компьютерами взаимодействие происходит посредством программ, неважно, записаны ли они на перфокарту, магнитную поверхность или квантовый носитель. «Увидеть» данные помогают устройства ввода/вывода, например, монитор, голограф или нейровизор.
Данные же, хранившиеся в «шоколадке», оказались доступны сознанию непосредственно, как его собственный опыт. И этот опыт было невозможно отделить от своего, не отключив шлейфы.
Сначала я думал, что в мои руки попался всего лишь очень продвинутый компьютер, как и наши аналоги способный подключаться к нервной системе. Но это устройство оказалось не таким простым. Прозвучит витиевато, но эта «ЭВМ» не данные в сознание загружала, а сознание погружала в океан данных. А потом отпускала в плавание, в котором личность чувствовала себя не наблюдателем, а непосредственным участником.
Впрочем, эта метафора меня не вполне удовлетворяет, я попытаюсь подобрать более адекватное объяснение. Мы до сих пор оперируем моделями и упрощениями реальности. Для наших практических задач этого, чаще всего, достаточно. Но у создателей этого устройства практические нужды, видимо, отличаются от наших. Они ничего не упрощают и не обобщают. Я предполагаю, что они наделены «растровой» памятью. Их сознание не путается в деталях, на которые рассыпается мир, а воспринимает всё окружающее сплошным всеохватным потоком. Поэтому их техника способна зафиксировать и свести воедино все подробные изменения, происходящие в каждом атоме хоть песчинки, хоть галактики. На протяжении миллиардов лет.
Проще говоря, они могут запросто зафиксировать детальнейшую историю планеты на протяжении целых эонов. У них в архивах, наверное, можно найти исчерпывающие сведения, что происходило в куске конского навоза, который привёз в Новый свет сапог Кортеса. Причём, со дня, когда он ступил на берег, до момента, когда одну его часть, покоившуюся на дне, выбросило вулканом в атмосферу, а другая по пищевой цепочке через червей, рыб, птиц вернулась в Испанию и была съедена с травой потомством лошади, которая когда-то его исторгла.
В их картотеке, возможно, так представлена история вообще всего.
И как представлена! Например, история человека воспринимается как непосредственно проживаемый жизненный опыт, во всей его сложности. С «вшитыми» воспоминаниями и мечтами. Она не требует времени на знакомство с ней, она сразу есть, словно влита в сознание. Но вся эта колоссальная стена данных не рушится на вас одновременно. Они «заархивированы», и между ними можно перемещаться постепенно, «проживая» каждый эпизод как происходящее здесь и сейчас. Я обозначил эту технологию как «ментальный растр». У команды исследователей, занимающихся изучением артефакта, свои термины, но мне они не по душе. Очевидно, что все эти записи сделаны с помощью чрезвычайно продвинутой технологии, для нужд некого разумного существа.
Сначала я решил, что этому существу было скучно. Поэтому фиксируя зачем-то эти непостижимо огромные массивы данных, оно отвлекалось, подсматривая за судьбами случайных, как мне показалось, людей, и создавая своеобразную летопись их жизни. Я наткнулся на неё, когда пытался понять, что попало мне в руки. Эти хроники так увлекли меня, что прежде чем передать прибор на изучение, я не удержался от соблазна и посмотрел их все до конца, сбрасывая ментальные копии на личный нейровизор.
Я выяснил, что люди, за которыми наблюдали, догадывались, об этом. Их мысли на этот счёт зафиксированы в Хрониках; из них я выудил одно из обозначений существа, сделавшего записи. Иногда о нём упоминали, как об Обсервере, так что и сами записи я решил назвать Летописями, или Хрониками Обсервера.
Обсервер периодически внедрялся в сознание своих «избранников». Я сделал вывод, что происходящее в их жизни не на шутку волновало его. На этом основании я сделал свои выводы о сущности этого Обсервера, но пока их опущу.
Постепенно я стал посвящать всё свободное время тому, что нырял в Хроники наобум и выхватывал какие-то эпизоды. Мне нравились пейзажи, которыми любовались люди, интересные Обсерверу, нравились их внутренние переживания или диалоги. Чувствуешь себя немножко богом, когда проживаешь, как в ком-то рождается ложь или страсть.
Мало-помалу я понял, что Обсервер далеко не от скуки решил наблюдать за этими людьми. Между ними не просто была связь, их судьбы ещё и выстроились вокруг некоего, не побоюсь этого слова, онтологического стержня.
В конце концов, я решил, как умею, систематизировать сведения из своих «погружений». Так и родилась идея написать на основе своего блуждания в Хрониках книгу.
Сегодня никто уже не пишет книг, но эту книгу я пишу для себя и для мёртвых, поэтому не беспокоюсь, будет ли она когда-либо прочтена. Естественно, я не смогу передать воспринятое в Хрониках в точности так, как оно мне открылось. Это невозможно не только технически; для этого у меня, признаюсь, маловато энергии и таланта. Я попробую лишь передать некоторые эпизоды из жизни нескольких выбранных Обсервером лиц, хотя иногда буду касаться и других судеб. А, может, даже позволю себе обобщения от лица Обсервера, поскольку он сам порой позволяет их себе, чтобы связать воедино нити своего исследования… Или расследования.
В ходе работы мне придётся неоднократно пересматривать «сеансы» пребывания Обсервера в сознании действующих лиц, прежде чем я отсею второстепенное и сложу главные линии судьбы воедино. Иначе книга получится сумбурная и безразмерная. Иногда я буду оставлять слова и их смысл неизменными, а иногда придется адаптировать их, заменяя более привычными нам понятиями. В частности, если я решил бы заменить все латинизмы, наводняющие нашу речь, аналогичными карфагенскими терминами из реальности моих героев, или заменить англицизмы на нордманизмы, книгу пришлось бы читать со словарём. Там где незнакомых слов не избежать, я расставлю поясняющие примечания. Не буду лукавить, где-то я, возможно, привру для красоты или для простоты изложения, но суть постараюсь передавать без искажений. Также я позволю себе снабдить главы эпиграфами, взятыми как из нашего мира, так и из Хроник.
В общем, суть моего творческого метода не так уж и важна. Тем более что у истории, в нюансы которой я всё ещё вникаю, оказалось очень тревожное послевкусие. Ах да, я не упомянул самого главного. Впрочем, разглашение этой информации может доставить мне очень серьёзные неприятности, так что на всякий случай до завершения книги я ограничусь иносказаниями.
Как я уже говорил, время – это свиток, имеющий начало и конец. Однажды наступает наша очередь, и мы – рунами, клинописью или двоичным кодом – проявляемся на нём. Но глупо думать, что свиток, на котором мы записаны – единственный во вселенской библиотеке Бытия. Или что однажды наш свиток не начнут переписывать с чистого листа.
Сейчас меня окружают любимые цветы, я в рабочем кабинете на верхнем этаже своей избы-читальни, за письменным столом, над стопкой пахнущих типографией бумажных листов. Да, библиотека расположена здесь, чтобы в случае чего её, как самое ценное, проще было эвакуировать. В принципе, верхний этаж бункера можно быстро отстегнуть и отправить на орбиту, но после тестирования я ни разу не пользовался этой функцией.
Я прекрасно понимаю, что иметь настоящую библиотеку в эпоху, когда твой мозг можно подключать к любой доступной базе данных и мгновенно выхватывать оттуда любые сведения в нужном формате – неудобная глупость. Но ничего не могу с собой поделать, таков уж мой нрав. Корешки настоящих бумажных книг на полках окружают меня, словно строй сомкнутых щитов в фаланге. Я слышу дух тлена, источаемый панцирями их обложек. Глядя на кромку моря и линию горизонта в окне, я успокаиваю себя тем, что Обсервер, быть может, тоже всего лишь писатель. Он просто создал Хроники своим непостижимым растровым сознанием, а значит, весь его мир – всего лишь искусная выдумка. Если так, то моя роль заключается всего лишь в банальном рерайте избранных эпизодов из его необъятной саги. Но чаще, когда я с тревогой всматриваюсь в пустоту неба, пугающий холодок заползает в сознание, и кажется, что Обсервер сейчас следит и за мной. А может, это вовсе не я решил написать книгу, а он пишет её посредством моего сознания, и я всего лишь исполняю его прихоть.
Сейчас я сделаю добрый глоток вина и приступлю к работе. Мне нельзя долго смотреть в безбрежное небо и слушать волны – это мешает мне скрывать от себя шальную догадку, что выдуман, как раз, наш мир. Просто время узнать это пока не пришло. Конец свитка ещё не раскрылся.
Иона Верный
?
Жертва революции
Некий есть город Сума посреди виноцветного моря,
Город прекрасный, прегрязный, цветущий, гроша не имущий,
Нет в тот город дороги тому, кто глуп, или жаден,
Или блудлив, похотлив и охоч до ляжек продажных.
В нём обретаются тмин да чеснок, да фиги, да хлебы,
Из-за которых народ на народ не станет войною:
Здесь не за прибыль и здесь не за славу мечи обнажают.
Кратет Фиванский
Ранним весенним утром Мария Фрейнир поняла, что в её шестнадцать жизнь уже бездарно потрачена. Ну, почти, если допустить, что титул местной царевны красоты, всё же, чего-то стоит.
