скачать книгу бесплатно
– Покажи тот! Ну!
– Не нукай. Не запрягал. Даже не трахнул…
Он опрометью ринулся прочь, чего доброго, девицы могли заблокировать входную дверь – уж она-то здесь бронированная. Это не дом, а какой-то броненосец или бронепоезд. А эти девочки, думал он, которых по телевизору с утра до ночи моют, чешут, мажут, прокладывают, а они умильно выводят нежными голосками «Каждый день с кэфри!», словно у них никогда не прекращаются омерзительные выделения, способны на всё. Мало того, что на «винт» тут можно намотать такое, что никакой диспансер диагноз не поставит, так они ещё от нечего делать, скуки ради могут отправить за решётку – набросился, изнасиловал, совершил покушение на их девичью честь. Их две, попробуй доказать, что ты не «кэмел». О времена, о нравы!..
Только оказавшись за оградой он перевёл дух, вскрыл конверт. Там было несколько бумажек и записка «Минус 300 тыс за ниуважения к хазяивам плюс пива». Дамской рукой, между прочим, исполнена записочка…
– Ух, жлобы, ух, сволочи… – заскрежетал он зубами, а в окне на втором этаже показались девицы. Они корчили ему рожи и показывали языки. А он им показал, что ищет камень, чтобы запустить в них, – девицы отпрянули от окна.
А дома…
Лена копной сидела на крыльце, держась за поясницу. Рядом лежал узел, судя по всему, с одеждой. По лицу жены струился пот, она постанывала от боли.
– Валечка… началось… где… же… так… долго… ходил…
– А Рита, Рита где?
– За… машиной…
И тут, вздымая клубы пыли, возле дома остановился старый, дребезжащий «москвич».
Спустя час Лена была уже в роддоме. Ехали медленно, осторожно, несколько раз останавливались. «Что же вы, папаша, так затянули! – ругалась медсестра в приёмном покое. – Воды уже отошли!» Лену увезли прямо в родильное отделение. Рита предложила ему вернуться домой на машине, мол, обычное бабье дело – рожать. Лена – девица крепкая, в два счёта справится. Но Валентин Иванович подобное и представить не мог: как он может оставить тут Лену одну?! Рита махнула на него рукой и уехала.
Ещё через час, или два, может, даже три, поскольку Валентин Иванович не знал, сколько времени он проторчал перед роддомом, с надеждой вглядываясь во все окна, пока, наконец, в одном из них появилась медсестра, та самая, ругучая, показала ему белый свёрток с красноватым, должно быть, орущим сколько было мочи, пятном. Вывела на стекле пальцем «сын» и поставила восклицательный знак. Потом, видимо, ей этого показалось мало, она кивнула головой вглубь палаты, мол, жена твоя и твой сын – во, на большой.
«Алёша, сынок», – прошептал он с новым, неведомым раньше чувством, с тем же чувством осенил себя крестом и тут же, не помня себя от радости, исполнил какой-то дикарский танец. И медсестра, и две роженицы, занявшие соседнее окно, улыбались.
До Стюрвищ добрался на попутке где-то в полночь, но все окна светились. Он вбежал в дом и крикнул:
– Алёша у нас, Алёша!
Рита прижала указательный палец к губам, и только теперь Валентин Иванович заметил, что в доме полно старух, что тётка Агафья лежит на сундуке со свечой в скрещенных руках.
– Не дождалась, соколик, твоей весточки, преставилась сердечная, – сказала какая-то старуха.
В глазах у Валентина Ивановича потемнело. Он вышел на крыльцо, бился лбом о ребро столба – не чувствовал боли, от обиды и несправедливости хотелось плакать, но он давно уже разучился плакать. Рядом щёлкнула зажигалкой Рита, закурила.
– Будь мужчиной, братишка.
– Ну почему, почему, Рита, так?! У меня за всю мою жизнь один по-настоящему счастливый день, не день, а только полдня, всего несколько часов, и тут же тебя обухом по голове! За что же, сестрёнка?!
– Не спрашивай, а привыкай, – ответила она, помолчала, затем добавила: – А вы – настоящие педагоги! Подумать только – подгадали Алёшу точно к первому сентября!
VI
В ту ночь Валентин Иванович не сомкнул глаз. Попросил у соседей переноску, провёл свет в сарай и, сняв с чердака доски, стал ладить тётке Аграфене гроб. Из одних и тех же досок и домовина, и зыбка, думал он, строгая пересохшую, твёрдую, как камень, древесину. На кроватку тебе, сынок, отец твой ещё не заработал…
Рита тоже не спала, то и дело заглядывала в сарай. В их прежней жизни смерть была понятием весьма отвлечённым. Конечно, однокашники по детдому погибали в горячих точках, кого-то убивали в опасной нынешней жизни, но вот так наглядно, когда в доме, где они жили, лежала покойница, они со смертью столкнулись впервые. Валентина Ивановича это ошеломило, Риту – тоже, хотя она и не подавала виду, однако, держалась поближе к братишке, вдвоём было легче, не так страшно и не так всё необъяснимо.
– Рита, гроб ведь чем-то обивают. Ты не знаешь? – спросил он. – Да и как…
– Не знаю, – впервые услышал он такой ответ от Риты.
– Спроси у старух. Если у них есть для этого материал, так я куплю. Деньги есть, почти триста тысяч.
– Богач.
– Сходи и спроси.
Рита ушла и вернулась со старухой с клюкой.
– Это тетя Маня, послушай её, – сказала сестрёнка, усаживая гостью на колоду.
– Соколик, не убивайся, – начала старуха проникновенно. – Беда небольшая, когда старый человек умирает. Все там будем. С Агашей, царствие ей небесное, мы дружили с детства. Весной нас, по случаю 50-летия Победы, пригласили в военкомат – по сто тысяч дали и по подарку. Мы с ней в партизанах были. Не думай, соколик, и ты, дочка, что тётка Агафья всегда была такой забубёхой. У меня одна медаль с войны, а у неё боевой орден и две медали, юбилейные не в счёт. Она и партейная была, председателем колхоза сразу после войны была. Одна вдовая солдатка несла с фермы бутылку молока своим деткам, своей коровы у неё не было, а уполномоченный из района её и поймал. Да в кутузку, а дома – пять сирот голодных, мал мала меньше. Уж как Агаша умоляла уполномоченного простить несчастную – её Матреной зовут, приползла только что, оплакивает свою защитницу… А уполномоченный – ни в какую. «Ты воевал, гад?» – спросила тогда его Агаша. «Какое это имеет значение?» – вызверился уполномоченный. «А вот такое!» – сказала Агаша да оглоблей, оглоблей давай его охаживать. И ногу ему перебила, и рёбра поломала, – еле отняли его у неё. Ежели бы не партизанка, не орденоноска, не партейная, то все бы двадцать пять дали, а так только пять лет. Вместе с Матрёной и отсидели. Суженый был у Агаши, да оказался ряженым. Сгинул куда-то, не пожелал с тюремщицей знаться. Потом Агаша призналась мне, что от этого уполномоченного её старшая сестра понесла и повесилась. Эх, и жизня была…
Старуха вздохнула, сняла одну руку с клюки, закрыла ею морщинистое, скукоженное лицо, и Валентину Ивановичу показалось, что она заплакала. Нет, не заплакала, провела пальцами по лицу сверху вниз, словно снимая с него только ей ведомое наваждение.
– Да, – поймала прежнюю нить своего рассказа тётя Маня, – так идём мы из военкомата, я и говорю: давай зайдём в магазин да кофточку тебе купим. В чём в гроб тебя класть, подруга? Вот как раз и дали на кофточку, завоевала ты её, а что останется – сахарку купим, самогонки наварим на похороны. На мои ли, на твои ли – пусть стоит. Не прокиснет. Сказано – сделано. Так что насчёт выпивки да закуски не беспокойтесь. Внуки Матрёны с утра могилку выкопают. А ты, соколик, не вздумай гроб в атласы да бархаты обряжать – отродясь мы их не носили. У тебя сыночек родился, для него копейку сохрани. И попа пригласим, не боли об этом твоя голова.
– Спасибо вам, – сказал Валентин Иванович.
– Тётка Аграфена, оказывается, героическая личность. И не подумаешь, – вслух размышляла Рита.
Тётя Маня, поохивая, поднялась, переступила с ноги на ногу, поосновательней оперлась на клюку.
– Вот что ещё, соколик. Не приведи, Господь, чтобы Лена узнала. Молоко-то может и пропасть, что делать будете? Это вам не город, тут детского питания нету. Когда выйдет из роддома, потом и скажем. А Сергею отбей телеграмму. По-христиански поступи. Пусть сам решает: приезжать ему или нет… И ещё одно, как бы это тебе сказать, – почмокала губами старуха. – Покойная, царствие ей небесное, всё-таки была с прибабахом. Осерчала она как-то на Лену и кому-то отписала дом. За выпивку. А кому – сама не может вспомнить. Зимой я её донимала: Агафья, ты пригласила племянницу к себе на житьё, а кому-то дом отписала! Что же ты так с сиротой обходишься?.. Убей меня, говорит, не помню, как это было. Охотники из города приезжали, вот кому-то из них по пьяни дом и подарила. Больно уж хорошие мужики были. Я её спрашивала: «Печатью заверяли?» – «Какая печать, Господь с тобою!» Так вот, подруга, говорю, пока мы с тобой на ногах, пойдём и оформим завещание на Лену. Чтоб с печатью, честь по чести, не по пьяни. Сделали мы его, за икону спрятали. Там оно, я поверяла… Ну, заговорилась я с вами. Пойду к подружке. А насчёт домовины, соколик, не переживай. Мы её чёрной красочкой покрасим, стружек намостим, белые рюшечки приладим – мягко и красиво Агаше будет…
То, что рассказала тётя Маня, отозвалось в мятущейся, сбитой с толку душе Валентина Ивановича – там пошла, он чувствовал это, какая-то нужная и полезная работа. В его сознании как бы распутывались узлы, пока немногие, но ведь распутывались. К нему неожиданно, как ему показалось, пришла мысль о том, что они, детдомовские, были лишены не только материнской и отцовской любви и заботы, но ничем не восполнимой ласковой мудрости бабушек и дедушек. Да и только ли они, детдомовские? Не отсюда ли неприкаянность, беспривязность к чему-либо или к кому-либо, убеждение в том, что жизнь – это то, что хочу, то и ворочу, поскольку ты – космос, если не Вселенная, то уж по крайней мере пуп Земли? Он давно простил свою мать, которая отказалась от него в роддоме, простил после того, когда развеялись, как дым, детские ожидания, что вот-вот появится мама или папа, что они обнимутся и вместе сладко-сладко заплачут. В десять лет с неприсущей его возрасту зрелостью он рассудил: он ей не судья, кто знает, может, она не могла поступить тогда лучше, а если она виновата, то Бог непременно накажет её. Теперь он понимал, что не месть самое страшное для неё, а воздаяние по заслугам, от которого ей никуда не деться. Зло не исчезает, оно непременно возвращается тому, кто его породил. И ещё: теперь он понимал, что она совершила нечто большее, чем просто оставила его в роддоме. Каждый человек – звено в цепи предков и потомков, а она выломала его из неё, лишила своего рода, обрекла его в этом смысле на вечное одиночество, на жизнь среди чужих. Значит, и она по своей дури или по чужой воле тоже выломалась, ожесточилась, потеряла облик человеческий, – у неё даже не проснулся материнский инстинкт. Неспроста, ох, неспроста у тех народов, где старые люди пользуются самым большим уважением и почётом, прочные традиции, крепкие семьи, много детей… А у нас «хазяива» даже тридцатилетних списывают из жизни: чем зеленее да глупее, тем легче лепить по образу своему и подобию?..
– Валька, что с тобой? Ты плачешь? Очнись! – затормошила его за плечи Рита.
– Задумался.
– Ничего себе – задумался! Стоишь и стоишь, молчишь и молчишь, потом слёзы показались, опять стоишь и молчишь… Тебе выпить надо, расслабиться. Вкалываешь, как папа Карла, а разрядки никакой. Я испугалась, подумала, что у тебя крыша поехала.
Братишка, тебе надо принять. У меня тут шкалик коньяку где-то припрятан. На всякий случай, вот он и пришёл, случай…
– Мне на работу к восьми утра…
– Да кто тебя осудит – сын родился! И тётка умерла… Так я пошуршу?
– Пошурши.
«Странно, как вода», – подумал Валентин Иванович после несколько глотков прямо из «шкалика», и тут же всё поплыло у него перед глазами. Рита совала ему в рот конфету, а он бормотал:
– А ты говорила: лженарод… Есть люди и лжелюди… Первых, таких как Алексей Алексеевич, как тётя Маня, всё равно больше. Пока больше. Только они слабее. А слабее потому, что порядочнее…
VII
В школу Валентин Иванович явился в половине восьмого. Анна Иоановна, в строгом тёмном костюме с огромным белоснежным воротником, была особенно монументальна. Она командовала учителями и учениками, которые, как могли, пытались придать обшарпанной школе хоть какой-то торжественный вид. Он поздоровался и поздравил её с праздником.
– Спасибо, вас тоже. Всё знаю, дорогой вы мой, – она взяла его под руку и повела в свой кабинет. – Нельзя же так, Валентин Иванович. Вы весь почернели, нет, обуглились! Не предъявляю никаких претензий: знаю, что вы день и ночь шабашили, зарабатывали деньги. Закрыла глаза и на то, что вы даже не появились на районной учительской конференции. Кое-кому это очень не понравилось, ну да Бог с ними. Как Елена Дмитриевна, как малыш? Да что же это я – совсем из ума выжила, что ли – забыла поздравить! С первенцем вас, с наследником! Как они?
– Не знаю.
– Как это – не знаю?! Звоните немедленно, вот телефон, – она решительно поставила перед ним аппарат. – Впрочем, лучше через две-три минуты, я уйду, а вы звоните… А по печальному поводу – примите мои соболезнования. Вы свидетельство о смерти оформляете?
– Какое свидетельство? – удивился он.
– Да чем же вы занимались? – воскликнула Анна Иоановна возмущённо.
– Я из роддома в полночь приехал, до утра гроб делал.
– Он и гроб делал! Сам?
– Сам.
– Боже мой! – она всплеснула руками. – Неужели у нас совсем мужиков не осталось? Вокруг ещё люди живут, Валентин Иванович! А со свидетельством… Вы знали, что без него нельзя хоронить?
– Нет.
– Да откуда вам и знать… Вы же у нас, извините великодушно, инкубаторские. Дайте сюда телефон! И садитесь, нечего торчать…
Она звонила в больницу, милицию, ЗАГС, а директору совхоза – насчёт бортовой машины. Потом опять в больницу, доказывая им, что во вскрытии нет никакого смысла, вам, мол, делать больше нечего, как кромсать старушек, вы и меня, наверное, когда умру, искромсаете? На вскрытии настаивает милиция? Анна Иоановна звонила участковому, кричала ему, что они инкубаторские, племянница родила, а бабушка Богу душу отдала. Да, Иван Максимович, они о жизни никакого представления не имеют, не то, что о смерти! Что вы, Иван Максимович, что вы… Да вы что?! Это вы меня разыграть решили, не иначе. Не верю!.. Да, да… Если уж такой порядок, то тут ничего не попишешь… Заходи, Иван Максимович, давненько не виделись…
– Фу-у, – Анна Иоановна бросила трубку. – Дорогой Валентин Иванович, ещё вчера следовало отправить тело в морг… Хотя, до этого ли вам было… Значит, так: сейчас за телом приедут. К концу дня, дай Бог, получите заключение и потом с её паспортом поедете в ЗАГС за свидетельством. Так что похороны завтра, не раньше. Насчёт бортовой машины я договорилась. Теперь скажите мне честно, как сказали бы, извините, родной матери: сколько у вас денег, они вообще есть у вас?
Валентин Иванович сжал губы, потому что родной матери он ничего бы не сказал, но не стал уточнять это обстоятельство, пересилил себя:
– У меня почти триста тысяч, у Лены сто пятьдесят.
– Что у Лены – это не в счёт. На старые – это чуть больше тридцати рублей. И на похороны, и на крестины, – помрачнела Анна Иоановна, потом решительно подошла к сейфу и выложила перед Валентином Ивановичем ещё триста тысяч. – Возьмите, потом напишете заявление о материальной помощи. У школы больше нет, дома у меня – тоже, а эти я держала на самый крайний случай.
– Анна Ивановна, я не могу взять последние деньги, – заявил он и сделал два шага назад от стола.
– Знаете что?! – заорала она вдруг, покрываясь красными пятнами. – Он ещё кочевряжится! Берите! – она схватила бумажки и воткнула их в нагрудный карман пиджака. – И выметайтесь отсюда! Нет, постойте, пойдём вместе на торжественную линейку.
– Извините, Анна Ивановна.
– Вот-вот, теперь – извините, – она достала пудреницу и принялась запудривать красные пятна. – А где мне нервов на вас набраться? Ещё не начинался учебный год, а нервы уже – ни к чёрту. Впрочем, они давно уже такие… Не обижайтесь на меня, старуху, только откуда вы берётесь на мою голову такие: что учителя, что ученики… Ну, настроение, настроение! – убеждала она себя, закрыв глаза. – Пойдёмте!
Дальнейшее Валентин Иванович воспринимал как во сне. Вроде бы ему солнце било в глаза, когда он стоял на крыльце с педагогами, представителями власти и общественности, вроде бы ему маленькая, востроносенькая дама в больших дымчатых очках язвительно заявила: «Наконец-то мы имеем честь видеть вас». Из чего следовало, что это завуч Лилия Семёновна, «гадюка». Рита показала глазами на неё и взглядом сказала: «Слыхал? Я тебя предупреждала!..»
Он почему-то очень отстранённо видел внизу школьников, стоящих не по классам, а толпой, в которой находились и две племянницы «кабана», глазели на него нагло и при этом презрительно лыбились. Откуда-то издалека доносился сильный и торжественный глас Анны Ивановны, разносящий по округе положенные по такому поводу слова и поздравления, и словно не он, а другой Валентин Иванович думал: «В самом деле, мы – инкубаторские, ничего в жизни не понимаем, а тем более в смерти…»
Потом, кажется, Анна Иоановна стала представлять его персону. Говорила о том, что он окончил институт и аспирантуру, что он молодой учёный, и Стюрвищи ещё будут гордиться, когда он станет академиком. Валентин Иванович приехал вместе с женой, тоже учительницей, однако, Елена Дмитриевна отсутствует по весьма уважительной причине: вчера, первого сентября, у них родился мальчик. Как вы его назвали?
– Алёшей, – ответил он, разомкнув чужие, неподатливые губы.
– Поприветствуем Валентина Ивановича и поздравим его! – воскликнула Анна Иоановна и первая захлопала. – Девушки, цветы молодому учителю и молодому папе!
Его окружили старшеклассницы, завалили цветами. Подошли и племянницы. Подождав, пока они не останутся втроём, сказали:
– О вчерашнем забудь, учитель. Не то… Дядя заставит замолчать. Навеки…
И тут Валентин Иванович словно пришёл в себя. Сознание стало ясным, и теперь не тот прежний, а другой, подлинный Валентин Иванович, закипел от негодования, но сдержался, процедил сквозь зубы:
– Как-нибудь обойдусь без советов разных поблядюжек…
– Ну-ну, – ответили они и опять заулыбались.
– Теперь мы знаем имя ученика, который через семь лет придёт к нам в первый класс. Его зовут Алёша! – продолжала Анна Иоановна. – Он будет стоять там, где сейчас стоят дорогие наши мальчики и девочки, которые сегодня впервые пришли в школу. Дай Бог, чтобы было так всегда, – голос у неё дрогнул, нервы опять не выдержали, и на глазах Анны Ивановны засверкали слёзы. – Теперь выпускники берут за руку наших самых младшеньких и ведут на первый урок в их жизни.
Зазвенел школьный звонок, заиграла музыка, все аплодировали. Растерянные детишки доверчиво совали ладошки дядям и тётям, которые, оказывается, тоже учились в школе. В том числе и племянницам, которые, повиливая бёдрами в тугих джинсах, повели девочек в местный храм знаний. «Это не фантасмагория, это, Валентин Иванович, сегодняшняя жизнь», – мысленно сказал он сам себе.
VIII
Сентябрь выдался тёплым, тихим и солнечным. Здешние места всё больше нравились Валентину Ивановичу, и он теперь не испытывал особого затруднения, когда приходилось ему говорить «у нас, в Стюрвищах». После похорон он и Рита устроили генеральную уборку в доме: выбросили всякий хлам, скоблили, мыли, проветривали. Он подновил глиняным раствором печь, а сестрёнка где-то раздобыла известь и побелила её. На окна повесила новые занавески. Валентин Иванович сделал зыбку – вложил в неё всё своё умение, всю душу, повесил не на крюк несчастной Дуни, который он выкрутил, дырку забил и место застрогал, а на новый и в новом месте, рядом с их кроватью. Зыбка осветила дом тёплым медовым светом. Она, украшенная резьбой, розетками, изображающими лучистые солнышки, которым надлежало по замыслу мастера освещать и согревать жизнь Алёши, стала как бы центром их маленького мироздания.
– Голь на выдумки хитра, ох и хитра! – восхищалась Рита, довольная тем, что к появлению в жилище младенца они сделали всё необходимое и в лучшем виде.
Ночью Валентин Иванович проснулся от настойчивого стука в дверь. «Эй вы, сонные тетери, открывайте брату двери!» – доносилось с крыльца. «Сергей?!» – мелькнула догадка, и точно – это был он. Ввалился в дом вместе с облаком запаха солярки, шумный, поскольку родной сестры и родного племянника тут ещё не было. Приехал на КамАЗе – напросился в такой рейс, чтобы можно было заехать в Стюрвищи.
На шум внизу вышла Рита. Спускалась по лестнице в розовом халате, и Сергей при её появлении прямо-таки остолбенел.
– Ни за что бы ни поверил, что это Рита Чернова. Ты – Рита?
– Собственной персоной. С приездом, братишка.
– Послушай, да я же весной где-то в этих местах, кажется, видел тебя. Смотрю: какая-то мадам голосует. Мне показалось, что это ты была. Потом подумал: неужели Рита так расцвела?
– Остановился бы, – с вызовом сказала она.
– Пока до меня дошло, что это могла быть ты, пока вспомнил, что ты живёшь у тётки Аграфены, я уже был далеко. Шёл с прицепом – ни развернуться, ни сдать назад. До меня же, как до жирафа, на третий день всё доходит… В том числе и телеграммы. А наши молодцы – колониями живут, надо же… Когда за Леной и Алёшей едем?
Валентин Иванович взглянул на Аграфенины ходики – они показывали половину третьего.
– Сегодня.
– Тогда ложка к обеду.
– Чай, кофе, закуску? – Рита выбрала по отношению к Сергею почему-то ироничный тон.
– Какую закуску – утром за руль! За Алёшкой на КамАЗе надо ехать. Спасибо, ничего не надо, сестрёнка. Двое суток не спал. Телеграмму только позавчера увидел – из рейсов не вылезаю. Мне поспать бы… Валька, за мной!
Сергей подавал из кузова грузовика подарки и объяснял их происхождение: детскую коляску упакованную в бумагу – по наследству от двоюродных Иры и Алёши, она ещё ничего, сезон проходит; новую прогулочную коляску – от дяди Серёжи; баул с ползунками, распашонками, пелёнками, пинетками и погремушками – от тёти Светы, которая всё это накопила и сберегла для племянника. Ещё какие-то коробки, пакеты, наконец, огромный арбуз – это от какого-то джигита Ахмета, везде они нынче арбузами торгуют.
Когда всё это перенесли в дом, Сергей, передавая Рите тяжёлый пакет, распорядился:
