Викарий из Векфильда. Перевод Алексея Козлова

– Нет денег?! – ответил хозяин, взмывая в воздух. – Это совершенно невозможно! Ведь не далее, как вчера он всунул три гинеи нашему приставу Бидлу, чтобы тот только пощадил старого инвалида-солдата, которого за хищение собак должны были прогнать через город и бить плетьми!

Хозяйка, однако, всё ещё настаивала на своём фундаментальном утверждении, что он готовился покинуть комнату, и не заплатив ни пенни, клянясь, что он никому ничего не должен, после чего хозяин выразил намеренье на время оставить меня, заявив, что так или иначе он взыщет деньги с этого солдата, даже если сдерёт с него шкуру. В этот миг я, сам не знаю почему, попросил хозяина познакомить меня с этим незнакомцем, обладающим таким потрясающим великодушием и щедростью, как он описал. С этими словами он согласился, тут же впустив джентльмена, которому на вид было около тридцати лет, одетого в плащ, который когда-то был весь в позументах. Он обладал прекрасно сложенной фигурой, а на лице явно прослеживалось влияние постоянных абстрактных мыслей. В его обращении было что-то крайне повелительное и резкое, и, казалось, он не понимал никаких пошлых церемоний или презирал их. Когда хозяин вышел из комнаты, я не мог удержаться, чтобы не выразить незнакомцу свое беспокойство по поводу того, что вижу джентльмена при таких печальных обстоятельствах, и предложил ему свой кошелек, чтобы удовлетворить нынешнее требование хозяина постоялого двора.

– Я принимаю это от всего сердца, сэр! – с чувством ответил он, – И рад, что недавняя оплошность, благодаря которой я отдал деньги, которые у меня были при себе, показала мне, что ещё есть такие благородные люди, как вы! Однако я должен предварительно попросить вас сообщить мне своё имя и место жительства, я должен знать как можно больше о своём благодетеле, чтобы как можно скорее потом отплатить ему!

Я полностью удовлетворил его пожелание, упомянув не только своё имя и рассказав о своих недавних несчастьях, но и место, куда я собирался переезжать.

– Это, – вдруг воскликнул он, – великая удача, даже большая, чем я мог надеяться, поскольку я сам иду тем же путём, случайно застряв здесь на два дня из-за разлива реки и наводнения, которое, я надеюсь, к завтрашнему дню схлынет!

Я засвидетельствовал удовольствие, какое я получу в его обществе, и моя жена и дочери присоединились к моим мольбам, мы уговорили его остаться с нами на ужин. Беседа незнакомца, которая была одновременно приятной и поучительной, побудила меня пожелать её продолжения, и теперь настало время удалиться и подкрепиться целительным сном после утомительного прошедшего дня и в предвкушении будущего!

Следующим утро мы отправились вместе – моё семейство – верхом, а мистер Бурчелл, наш новый компаньон, пешком. Он шёл, шлёпая по обочине, со своими несравнеными шутками о том, что он не обгоняет пешком наших одров только из великодушия к нам.

Вода от наводнения по-прежнему стояла высоко и не собиралась спадать, нам ничего не оставалось, как где-то нанять проводника, который трусил впереди нас, а мы с мистером Берчеллом плелись позади мелким шагом. Дорожную скуку разгоняли нам разные философские споры, и мистер Берчелл оказался великим докой в них. Но особенно я был потрясён тем упорством, с которым он защищал свои взгляды, ничуть не смущаясь тем, что продолжал оставаться моим должником по гроб жизни. В общем, он вёл себя совсем не как должник, а скорее напоминал моего покровителя. Пользя от него тоже, надо признать, было немало, потому что он лучше любого гида показывал и расказывал нам про все поместья, которые мы проезжали, и их хозяев.

– Вот это имение, к примеру, – указывал он пальцем на великолепнейший особняк, стоявший немного поодаль дороги, – это собственность мистера Торнхилла. Его родной дядя, сэр Уильям Торнхилл, склонный в жизни довольствоваться малым, предпочитая проживать исключительно в городской среде, всё свое состояние предоставил в распоряжение этого молодого человека, как потенциального наследника.

– Возможно ли такое чудо, – закричал я, – чтобы моим соседом оказался племянник столь известного своей несравненой добродетелью, щедростью и чудачествами человека? Я наслышан, что сэр Уильям Торнхилл один из самых наищедрейших людей графства и помимо этого самый большой оригинал во всём королевстве. Помимо этого, немало людей утверждает, что это человек несравненной доброты!

– И даже, я бы сказал, в чём-то несколько чрезмерной, – весьма уместно возразил мистер Берчелл, – В юности, если мне память не изменет, он порой доводил свою доброту до абсурда, ибо, обладая тонкой и пылкой душой, он даже в своей несравненной добродетели не мог удержаться от романтических преувеличений. С молодых ногтей почуял он склонность к военному искусству и наукам, и на обоих этих поприщах преуспел: сумел отличитья в битвах, как отменный солдат и одновременно прослыл учёным человеком. Но лесть, эта непременная рыба-лоцман любого Честолюбия, – ибо из всех людей, честолюбцы наиболее падки на лесть, – не замедлила проявиться тут с невиданной силой. Здесь он был окружён толпой, где каждому грезилось только одно – каждый стремился обнаружить пред ним только те стороны своего характера, каких не мог стыдиться, а он, как тетерев, раскудахтавшись надо всем несчастным родом человеческим, напрочь готов был забыть о частных его представителях.

Весь свет представлялся ему чертогом доброты, милосердия и счастья, богатство мешало ему видеть истинное положение дел, и он гнал от себя простую мысль: «А куда подевались обычные в жизни подонки и негодяи?»

Врачи утверждают, что существует такой коварный недуг, при котором тело больного становится столь сильно чувствительным, что малейшее прикосновениек нему причиняет ему немыслимую боль. Примерно то же, что некоторым выпало испытать физически, этот господин испытывал душевно. Любая чужая беда, большая или маленькая, любая выпавшая на долю сирых невзгода, – подлинная или вымышленная, разницы нет, всё равно до глубины трогала его сердце, и душа его при этом содрогалась от боли, причинённой ей страдания ближнего.

Короче говоря, опускаясь на землю, мы должны заметить, что он был готов оказывать помощь всякому, кто открывал рот, чтобы изложить свою проблему, и, разумеется, в тех, кто был готов откликнуться на его благотворительность и воспользоваться ею, отбоя не было. Скоро непредставимая щедрость его стала уже напрямую отражаться на состоянии его кошелька, но беда в том и состояла, что великодушие его при уменьшении его кошелька только взрастало. Его милосердие, казалось, только вздувалось по мере того, как скудел его кошелёк. Чем беднее он становился, тем безрассуднее был.

И хотя его речи по видимости были весьма ладны и разумны, по сути вёл он себя, как последний болван и осёл.

И вот, окружённый льстецами, наглецами и лгунами и уже бессильный удовлетворить их желания, он стал вместо денег наделять их обещаниями. Теперь это было всё имущество, которое у него оставалось, но сила и красота его воспитания была такова, что он не мог огорчить отказом кого бы то ни было, ибо решимости на это у него не было, даже муравья обидеть отказом он бы никогда не смог.

Таким образом вокруг него кучковалась целая толпа разнообразнейших прихлебателей, которыми он очень дорожил и которых всячески жаждал облагодетельствовать, а между тем уже довольно продолжительное время невольно обманывал. Люди эти, видя прекращении сыпавшегося на них прежде золотого дождя, в течение какого-то времени продолжали крутиться вокруг него, но поняв свою ошибку, рано или поздно покидали его, засыпав оскорблениями и презрительными упрёками.

Дело обстояло ещё хуже, ибо чем гаже и ничтожнее становился он для своей растленной паствы, тем более мерзким, мелочным и ничтожным казался и себе.

Так как главным инструментом его влияния была лесть, а лесть по сути своей является ложной взяткой, то теперь, когда ему не стало, кому льстить и он остался один, лесть не могла более утешать его самого, ибо он сам не мог врать себе в том, чему он сам никогда бы не поверил.

Жизнь его поменялась в корне. Былые закадычные друзья более не могли расточать ему медовые комплименты и с трудом выдавливали изо рта брезгливое, псиное одобрение, а потом и вовсе заменили одобрение нудными нотациями и уверениями неизвестно в чём, назойливыми и ненужными советами, которые, будучи отвергнуты им, заканчивались целым валом упрёков и пренебрежения.

Тут он наконец осознал цену друзей, привлечённых запахом благ, расточаемых им в порыве доброты. Тут только до него дошло, что если ты хочешь полонить чужое сердце, в ответ ты должен отдать своё.

Тут-то и я понял, что… что… что же это я хотел выдать? Нет… Забыл!.. Короче говоря, судари мои, наконец до него дошло, что пришло время подумать и о себе, и надо срочно вернуться с небес на землю и составить план спасения своего стремительно тающего богатства.

Оригинальный во всём, он истоптал всю Европу пешком, насмотрелся на мир и вот теперь, когда ему ещё нет и тридцати лет, он стал ещё богаче. Теперь Щедрость не воспаляет его разум и не толкает к эксцентрическим безумствам, она сделалась разумнее и тоньше, однако и теперь, до сих пор он по-прежнему слывёт изрядным чудаком в форме своих благодеяний, облекая их в самую причудливую и оригинальную форму.

Мистера Берчелла я слушал, раскрыв рот, завороженный его рассказом так, что даже ни разу не оторвал взгляд от его лица и не глянул вперед, на дорогу, и так бы продолжалось и дальше, если бы мои уши не уловили тревожные крики. И тогда, впервые повернув голову, (это был какой-то кошмарный сон) я увидел свою младшенькую дочку летящую в неимоверных позах посреди бурного потока, с которым она тщетно пыталась сладить – оказалось, что лошадь взбрыкнула и сбросила её с седла. На моих глазах она уже дважды с головой уходила под воду, а я от неожиданности, впал в ступор, и не успевал соскочить проворно с лошади, чтоб придти ей на помощь. Я был в полном смятении, нога не хотела выходить из стремени, и иногда мне казалось, что я уже не в состоянии её спасти. Гибель её, казалось, была окончательно предрешена. Но вдруг мой спутник, с разу оценив, какая ей угрожает опасность, прекратил разговор и смело кинулся в воду. В общем, после многих треволнений и борьбы со стихией ему наконец удалось схватить её и вытащить на другой берег.

Мы же, спешно отправившись вверх по течению реки, скоро нашли брод и благополучно переправились на противоположный берег. Не столько словами, сколько бурной жестикуляцией мы пытались выразить нашему избавителю свою благодарность. Благодарность моей дочери была неописуема, её легче было бы представить, чем пытаться описать. Она была почти нема, и только взгляды выражали её чувства, когда она стояла рядом с ним, продолжая опираться на его крепкую руку, словно не веря, что ей снова не потребуется его помощь. Моя жена тоже внесла свою лепту в благодарственный хор, предположив, что и нам когда-нибудь представится возможность отблагодарить этого джентльмены своим приютом и вниманием.

Затем, как только мы всей компанией подкрепились обедом в ближайшей харчевне, мистер Берчелл тепло попрощался с нами. С этой точки путь его лежал в другую сторону, а мы тронулись и поехали своей дорогой, причём жена не преминула отметить, что мистер Берчелл ей до странности симпатичен, что он по всей видимости просто очень хороший человек, и что обладай он к тому же благородным происхождением и приличным состоянием, позволившим ему помогать такой семье, как наша, то о лучшем женахе для нашей дочери, чем он, и мечтать не пришлось бы!

Слушая эту наивную и в чём-то надменную речь, я не смог сдержать снисходительной улыбки, впрочем, не в моих правилах было осуждать чьи-то совершенно невинные заблуждения, если они доставляли кому-то хотя бы немного радости.

Глава IV

Даже при самом скромном достатке возможно счастье, ибо оно заложено в нас самих и не зависит от внешних обстоятельств

Наш новый приют мы нашли в небольшой деревушке, где сельские жители своими руками возделывали землю, не сталкиваясь с нуждой, и не зная предосудительного избытка. Собственное хозяйство доставляло им почти всё необходимое, и посему они лишь изредка выезжали в город за покупками. Я полагаю, что некоторые вообще никогда не бывали в городе. Вдали от больших городов и света они сохраняли первозданную простоту нравов и скромную и неприхотливость манер, и отстав от века, даже не додумывались вменить себе в заслугу эту божественную умеренность. Их будни были целиком посвящены трудам праведным, и потому трудились они весело и с огоньком, а в праздники, само собой разумеется, вовсю предавались досугу и развлечениям. В сочельник здесь до хрипа пели гимны и водили хороводы, а в утро святого Валентина одевали девушек в ленты, на масленицу пекли блины, первого апреля изощрялись в остроумии, и накануне Михайлова дня свято блюли древний обычай колоть орехи, благо не на голове у соседа..

Прознав о нашем скором прибытии, вся деревня в праздничных одеждах, под взвизги флейт и грозный бой барабанов высыпала на улицу встречать своего нового священника. К нашему прибытию они накрыли пышный стол, и нас весело усадили за него, и пусть их речи при этом и не блистали излишним остроумием, зато все хохотали от души. Наш скромный домик стоял на косогоре, и позади него вздымалась прелестная рощица, а пред ним извивался звонкий ручей, слева простирался цветистый луг, справа – уютная полянка. Я был обладателем около двадцати акров пахотной земли, у своего предшественника я приобрёл её за сто фунтов. Всё здесь было прелестно. Мне трудно вообразить что-то более чудесное, чем мои крошечные владения, окаймленные аккуратно постриженным кустарником, среди коего обретались вековые вязы дивной красоты и размера. Одноэтажный домик под соломенной крышей имел благодаря ей особенно уютный вид. Чисто выбеленные стены внутри были взывали к великому творчеству, и мои дочки сразу же взялись за украшение их шедеврами собственной кисти. Хотя одно и то же помещение служило нам теперь и гостиной и кухней, и всем остальным, от этого нам порой становилось только теплеена душе. Надо добавить, что наша комната благодаря этому содержалась в образцовом порядке: блюда, тарелки и медные котелки были начищены и натёрты до ослепительного блеска и стояли по полкам сверкающими рядами, так что любо-дорого было взирать на них, а глазу счастливого человека и не нужно более роскошного убранства. В нашем доме было ещё три меньших комнатёнки – в первой располагались мы с женой, во второй, смежной, – жили две наши дочки, в третьей мы поставили кровати для мальчиков. В нашей маленькой, дружной республике, которой я управлял при радостном восторге моих поданных, был установлен вот какой общий, незыблемый порядок: с восходом Солнца все сбирались в общей комнате, где уже в камине полыхалжаркий огонь, который каждое утро разводила служанка. При встрече мы всегда обменивались пылкими приветствиями. После чего (а надо сказать, что я всегда настаивал на том, чтобы близкие родственники соблюдали в общении друг с другом известные формальные приличия, ибо излишняя фамильярность всегда губительна для истинной дружбы), – мы вместе склоняли головы и начинали воздавать хвалу Всевышнему, за дарованный нам ещё один счастливый день жизни. Окончив этот ритуал, я вместе с сыном отправлялся на обычные наши работы, меж тем как жена и дочки принимались стряпать завтрак, за который мы усаживались всегда в один и тот же час. Этой трапезе отводилось не более получаса, обед занимал час; за столом жена и дочки предавались какой-нибудь невинной болтовне, мы же с сыном затевали важные философские диспуты. Вставая с Солнцем, мы заканчивали свои труды с заходом, и возвращались в домашнее лоно, где нас ждал уютный очаг и ласковые взоры. Мы всегда радовались весело потрескивавшим дровам в очаге и бликам огня на потолке. Недостатка в гостях и посетителях у нас никогда не было. Наш болтливый сосед фермер Флембро, а также слепой музыкант с флейтой, не помню, как его зовут, – они оба частенько захаживали к нам отведать нашей фирменной крыжовенной настойки. Мне бы следовало объявить мировой конкурс на название этого чуда, но я справился и сам, обозвав его «Сногсвалический Крыжебруй». Жена свято блюла секрет приготовления этого чудодейственного напитка, который всегда был гордостью нашего дома. Эти простодушные селяне почти все вечера напролёт. каждый на свой лад коротали вместе с нами: один играл на флейте, другой подпевал ему фистулой, услаждая слух слушателей какой-нибудь красивой старинной балладой, вроде «Жестокой Барбары Аллен Килл» или «Последнего „Прости“ Джонни Армстронга». День ознаменовывался тем же, чем и начинался, – неукоснительной, как смерть, молитвой, и тут уж я опять же неукоснительно заставлял младших сыновей тщательно прочитывать предписанную на этот день главу из Писания. Тому, кто читал отчетливей, громче, и вдохновеннее, доставалось главный приз – святой полупенсовик, а в воскресенье я опускал его в кружку пожертвований для бедных. Воскресный день у нас был днём великолепного тщеславия, хотя мои попытки как-то ограничить эту страсть к роскоши всегда оказывались бесплодны. Здесь, несмотря на расставленные мной на всех дорогах застывы, меня ловко обходили по тайным лесным тропам. Тщетно пытался я проповедями против гордыни подавить тщеславие моих дочерей, но тайное влечение к былой роскоши так или иначе прорывалось в них, и они по-прежнему обожали все эти приснопамятные рюшки, кружева, ленты, узорную вышивку и цветной стеклярус. Ничто не могло отвратить их от этой тщеты, и даже матушка их не могла перебороть былую страсть к пунцовому атласному узорочью, ибо я как-то, к сожалению, сгоряча сболтнул, что она великая красавица и оно ей к лицу. Особенно моё огорчение во время пребывания на новом месте увеличилсь в первое же наше воскресенье. Еще накануне я выказал пожелание, чтобы мои девицы начали готовиться заранее, так как я имел благую привычку являться в церковь задолго до своих прихожан. Они в точности исполнили моё приказание, но когда мы поутру все вместе собрались к завтраку, я увидел, что моя жена и дочки блистают нарядами совсем так же, как в былые дни – волосы прилизаны, лица усеяны мушками, губы накрашены, шлейфы собраны сзади в шуршащий при малейшем порыве узел. Я не мог удержаться от улыбки при виде такого искренне-детского тщеславия. От своей жены, честно говоря, я мог ожидать гораздо большего благоразумия. Увы-увы! Однако я не растерялся и с почтенной важностью обратился к сыну, чтобы тот шёл закладывать карету. Девицы были потрясены моим приказом, и я, для блезиру, повторил его ещё помпезнее прежнего.

– Ты верно, шутишь, мой друг? – всплеснула руками жена, – Мы прекрасно дойдём пешком! Зачем нам здесь карета?

– Ошибаешься, моя душенька, – возразил я, – нам сейчас карета более всего нужна, потому что если мы двинемся в путь и в таких нарядах придём в церковь, все окрестные мальчишки поднимут нас на смех и будут улюлюкать нам вслед!

– Вот как, оказывается! Вот где угнездилась крамола! – всплеснула руками жена, – А я-то надеялась, что мой Чарли обожает, чтобы его детки были одеты нарядно и чисто.

– Чисто и нарядно – сколько угодно! – разозлился я и перебил её, – Этой вашей чистоте и нарядности я, конечно, не могу не нарадоваться, однако тут у вас никакая не чистота, а сущая несусветная мишура и грязь. Ваши ужимки, оборки, рюшки да мушки приведут лишь к тому, что вас возненавидят все женщины прихода. Что вы знаете о силе людской зависти? Нет, дети мои, нет, – продолжал я, став серьёзным, как никогда, – все эти ваши роскошные наряды никуда не годятся, их придётся перешить, перелопатить и перекроить, ибо ваше фатовство и франтовство вовсе не подобает банкротам, чьё состояние так смехотворно мало, что им непозволительно предаваться даже мыслям о подобной роскоши. Впрочем, и богачам вовсе не пристало бахвалиться великолепием своих нарядов и драгоценностей! Ведь даже самый поверхностный подсчёт показывает, что вся босота и нищета мира могла бы прикрыть свою позорную наготу на то золото, которое наши щеголи и щеголихи спускают только на отделку своих лифов. Мои речи возымели результат: они тотчас же и без дальнейших препирательств отправились переодеваться, а на следующий день, к величайшей моей радости, я обнаружил, что дочери по своей доброй воле сели кроить свои шлейфы и шить из них воскресные жилетки для нашей малышни – Дика и Билла. Замечательнее же в этом было то, что без этих хвостатых шлейфов платья моих девиц только выиграли в красоте и изяществе! б

Глава V

Появился новый и замечательный знакомый. То, на что мы возлагаем больше всего надежд, обычно оказывается самым фатальным

На совсем небольшом расстоянии от дома мой предшественник устроил скамейку, затенённую живой изгородью из боярышника и жимолости. Здесь, когда стояла хорошая погода и наша работа заканчивалась, мы обычно садились вместе, чтобы насладиться обширным открывавшимся вдали пейзажем и отдохнуть в вечерней тишине. Здесь мы, так же, как и на веранде, пили чай, который теперь превратился в святой ритуал; и поскольку мы пили его довольно редко, это приносило новую радость, поскольку приготовления к нему велись с немалой долей суеты и церемоний. В таких случаях двое наших малышей всегда читали за нас псалмы, и их регулярно угощали после того, как они заканчивали. Иногда, чтобы разнообразить наши обычные развлечения, девочки пели под гитару. И пока они, таким образом, устраивали пред нами небольшой частный концерт, мы с женой прогуливались по пологому полю, усеянному прекрасными голубыми колокольчиками и кашками, с восторгом говорили о наших детях и наслаждались ветерком, который овевал нас обоих, здоровых и находящихся в волной гармонии друг с другом.

Таким образом, мы начали понимать, что любая жизненная ситуация может приносить свои особые, уникальные удовольствия, если не требовать от жизни чересчур многого. Каждое утро мы просыпались для повторения нудного, тяжёлого труда, но вечер вознаграждал нас лёгким, ни к чему не обязывающим весельем

Это было примерно в начале осени, в праздничный день, и поскольку у меня были такие маленькие промежутки между отдыхом и работой, я в очередной раз пригласил свою семью в наше обычное место развлечений, и наши юные музыканты, как обычно, начали свой обычный концерт. Пока мы были заняты этим, мы вдруг увидели, как примерно в двадцати шагах от нас проскакал проворный олень, и, судя по его натруженному дыхинию, за ним гнались охотники. У нас было не так много времени, чтобы поразмыслить о бедственном положении бедного животного, когда мы заметили, что собаки и всадники пронеслись на небольшом расстоянии позади от нас и неслись они той же самой траекторией, что летел олень. Я сразу же собрался вернуться к своему семейству, но то ли любопытство, то ли удивление, то ли еще какой-то скрытый мотив удержали мою жену и дочерей на своих местах. Охотник, ехавший впереди, промчался мимо нас так стремительно, что мы не успели разглядеть его, за ним последовали ещё четыре или пять сопроваождающих, которые, казалось, так же спешили попасть в рай. Наконец молодой джентльмен, обладавший более благородной наружностью, чем остальные, вышел вперёд и некоторое время придирчиво рассматривал нас, и потом, вместо того, чтобы продолжить погоню, резко остановился и, отдав поводья своей лошади сопровождавшему его слуге, приблизился к нам с небрежным видом покровительственного превосходства. Казалось, он совершенно не нуждался в представлении, но собирался приветствовать моих дочерей хотя бы кивком, как человек, уверенный в добром приёме. Но и они рано усвоили урок не обращать внимания на чужую самонадеянность. После чего он сообщил нам, что его зовут Торнхилл, и он является владельцем поместья, которое простирается на всё мыслимое пространство вокруг нас. Поэтому-де он снова предложил поприветствовать женскую половину моей семьи, и такова была сила богатства, фортуны и прекрасных одежд, что он не встретил повторного отпора. Поскольку его обращение, хотя и уверенное, было непринужденным, мы вскоре познакомились ближе; и, увидев лежащие рядом музыкальные инструменты, он попросил, чтобы его одарили нашим исполнением. Поскольку я не одобрял таких неравных знакомств, я подмигнул своим дочерям, чтобы помешать их уступчивости; но мой намёк был опровергнут сдвинутыми бровями их матери; так что они с весёлым видом спели нам любимую песню Драйдена. Мистер Торнхилл, казалось, был в восторге от их исполнения и выбора, а затем сам взялся за гитару. Он играл, но очень равнодушно, плоско; однако моя старшая дочь с лихвой отплатила ему за его прежние аплодисменты и заверилаисполнителя, что его голос был даже громче и отчётливее, чем у её учителя. Услышав этот комплимент, он поклонился, на что она ответила реверансом. Он похвалил её отменный вкус, а она похвалила его проникновенное понимание: за целый век они не могли бы познакомиться лучше. В то время как любящая мать, не менее счастливая, настояла на том, чтобы дорогой гость зашёл и продегустировал стакан её крыжовенного чуда.