Не первая любовь

Ее телефон был выключен со вчерашнего вечера. “Очень странное ощущение…Будто тебя вдруг отпустили на волю, включили режим инкогнито и, наконец-то, оставили наедине с собой, – думала Олеся, – и никто в целом мире не знает, где ты”.

Когда Олесе было пять лет, она случайно ушла из дома. Заигралась на лужайке с их собакой, Жулькой, и не заметила, как добежала вслед за ней аж до ближайшей железнодорожной станции. Мама всякий раз с содроганием рассказывала Олесе эту историю, коря Олесину двоюродную сестру за то, что “не досмотрела”, и предостерегая саму Олесю от подобных вольностей в будущем. Вся эта история должна была быть пронизана страхом, но Олеся, увы, ничего не помнила. Да и мама все время удивлялась, что Олеся как будто бы совсем не испугалась тогда, даже наоборот: когда ее нашли, с увлечением рассказывала маме про их с Жулькой путешествие. Вот и сейчас Олеся совсем не боялась потеряться. Ей даже казалось, что она получает от этого удовольствие.

Тогда еще не было смартфонов, с легким доступом в социальные сети и мессенджеры. Главное, не было привычки все это ежеминутно проверять. То есть для того, чтобы гарантированно «достучаться» до человека, ему нужно было обязательно позвонить. Олеся боялась включать телефон, потому что ей, конечно же, звонили. Скорее всего, Костя звонил много раз подряд, отправил кучу сообщений – голосовых, текстовых… “И вся эта лавина накроет меня прямо сейчас, стоит только нажать кнопку”, – увязая в этих мыслях по пути в метро, Олеся решила прервать, наконец, мучения, когда поднимется на поверхность. “В конце концов, и с работы могли звонить – дольше тянуть нельзя. Да и отговорки закончились”, – убедила себя, наконец, Олеся.

От метро Тверская до Малой Дмитровки она шагала под такой бойкий аккомпанемент из уведомлений, словно провела в метро без связи целый год. Вскоре раздался звонок.

– Наконец-то! Господи…У тебя все в порядке? Что случилось? Где ты??? – Взволнованный Костя тараторил в трубку, будто кто-то стоял над ним с секундомером и проверял технику чтения этих заранее заготовленных фраз.

Олеся уже проигрывала их разговор в голове неоднократно, но в последний момент, как и полагается в таких случаях, растерялась: стала хватать ртом воздух, а голосом – первые приходившие в голову слова.

– Все в порядке, Кость. Я иду на работу. Не одолевай вопросами. Пожалуйста…Я не могу тебе сейчас всего объяснить. Мне нужно время подумать, разобраться.

– С чем разобраться? У тебя появился кто-то? – Тут же выпалил Костя.

Он тоже не раз репетировал их разговор, и этот вопрос всегда настойчиво пробивался в лидеры, опережая все другие по степени значимости.

– Боже мой! – С досадой воскликнула Олеся. – Ну да, это наверно самое простое объяснение…

Между ними повисла пауза: Олеся подбирала слова, а Костя замер в ожидании продолжения.

– Могло бы быть! – Не снижая накала, выпалила Олеся. – Но нет, не появился. Мне нужно разобраться с собой. В голове у меня бардак, понимаешь? Не знаю, чего хочу. Знаю только, чего не хочу: обманывать больше не хочу – ни тебя, ни себя.

Олеся вдруг задумалась, какой была бы ее реакция, если бы ей говорили такое: «Ему наверно кажется, что на авансцену выполз мой двойник или вообще другой человек, который пытается беседовать с ним от моего имени». И судя по сбивчивым эмоциональным конструкциям в разлете от «я все понимаю» до «я ничего не понимаю вообще», она была права. Трудно понять того, кто сам не понимает, что происходит.

– Сколько тебе нужно времени? – Удрученно спросил Костя, понимая, что ничего конкретного, конечно, он сейчас от нее не услышит, но просто не желая ее отпускать. – Я не хочу оставаться в этой квартире один, очень давит все…

– Не знаю…, – предсказуемо ответила Олеся. – Но ты можешь подыскать себе другое жилье.

Олеся вдруг сказала это, и все внутри нее замерло: “Откуда взялась эта мысль? Почему я говорю с ним так, будто мы чужие?”.

Костя тоже не мог понять, откуда вдруг появилась эта холодность, и что могло так кардинально изменить ее отношение к нему за столь короткий срок. В пику ее дерзости, он решил было, по заведенной между ними традиции, тоже ужалить побольнее:

– Да, наверно так и сделаю! Не думаю, что это проблема!

Но потом смягчился, понимая, что это не простая размолвка, после которой они разойдутся по комнатам, а потом все равно встретятся в одной постели. Теперь все гораздо серьезнее и непонятнее для него. Костя боялся это озвучить, но от этой мысли было не отмахнуться: неужели она, действительно, ушла от него?

– У меня к тебе одна только просьба: давай будем на связи. Не теряйся, пожалуйста. Я не знаю, что там у тебя произошло, но, может быть, когда-нибудь ты захочешь мне об этом рассказать. Знай, что с моей стороны ничего не изменилось: я люблю тебя и хочу быть с тобой. Если нужно время – пусть будет время. Главное, чтобы оно было настоящим, а не прошлым.

Костя демонстрировал чудеса здравомыслия и был в шоке от самого себя. Он не понимал, каким чудом у него вдруг сплелся такой затейливый словесный узор. Олеся же слушала, не доверяя собственным ушам и поражаясь тому, как все-таки плохо они друг друга знают. Было похоже на то, что они нечаянно открыли что-то новое друг в друге, о существовании чего раньше даже не догадывались, и теперь не знали, как себя вести.

– Ладно, будем на связи, конечно. – Ответила Олеся, пытаясь демонстрировать присутствие духа. – Я просто уже пришла в офис, в лифт захожу – скоро связь пропадет.

– Главное, ты не пропадай. Спасибо, что взяла трубку.

Двери лифта захлопнулись, оборвав этот бесконечный, как показалось Олесе, разговор. «Ну какая же я свинья», – практически вслух процедила сквозь зубы Олеся. Достойный десерт к основному блюду – жалости к себе, которым она так жадно наслаждалась вчера. Как выжить в этих противоречиях, она пока не понимала.

В агентстве с самого утра царили суета, галдеж и творческий беспредел. Судя по накалу страстей в переговорной комнате, на горизонте маячил новый тендер, выиграть который было не просто делом чести, но вопросом жизни и смерти, не меньше. Поэтому сегодня предстояло поднять по команде всех бойцов, включая резервистов, и загрузить их работой по самые пределы творческой фантазии. «Самое время», – подумала Олеся.

Работа в рекламе – это бесконечная возможность быть ребенком, зарабатывая, при этом, вполне себе взрослые деньги. Единственное, что от тебя требуется, – это желание играть, кураж и хорошее настроение, чтобы всерьез рассуждать о самых несерьезных вещах. Например, о том, что испытывает человек, бросая в унитаз смываемую втулку; или почему он должен выбрать стильный растворимый кофе в пакетиках вместо поросшей мхом молотой арабики; какой сок самый сочный, и под каким подгузником попа самая сухая; как угодить коту, целясь в визуальные предпочтения его хозяйки; ну и, наконец, достаточно ли хорошо доносит эффективность средства от диареи слоган «срочнее срочного».

Инсайты – наши внутренние озарения – самое ценное не только в рекламе, но и в жизни. Они есть основа нашего выбора: от утреннего кофе, марки сигарет или жвачки – до выбора профессии, выбора человека, с которым хочется быть рядом, выбора своего жизненного пути. У Олеси прекрасно получалось распознавать эти тайные человеческие мотивы. Она всегда с легкостью угадывала, что сейчас человек чувствует, о чем думает и какие слова хочет услышать. Иногда ей казалось, что она читает людей, как открытые книги. Но это, к сожалению, никак не помогало Олесе понять самое себя. Ей было интересно слушать, когда кто-то говорил о ней. А еще интереснее, – подслушивать, когда кто-то сплетничал. Но и там ничего, кроме банального «хорошая», «отзывчивая» и «знает свое дело» Олеся обнаружить не смогла. Даже ни одного ругательства и никакого хамства – сплошная сладкая вата. «Неправда», – думала Олеся. Но об этом знала только она сама, ну и Костя, конечно же, часто служивший громоотводом.

Сегодня самые известные среди своих коллег креативные и стратегические умы современности должны были озадачиться поиском инсайтов для новой рекламной кампании одного популярного молочного бренда. Говоря проще: нужно было придумать рекламу молока.

Поскольку ни настроения, ни тем более куража у Олеси сегодня не было, она решила, что подумает об этом завтра. Как это часто бывает от недосыпа, мозг выхватывает из окружающего звукового фона какую-то фразу и начинает на зацикленном режиме ее прокручивать, пока вы не очнетесь. Сегодня в мозгу Олеси засела прозвучавшая уже раз двести фраза «Что вы чувствуете, когда пьете молоко?». Она сопровождала Олесю всю дорогу домой. И только когда двери метро энергично распахнулись на станции назначения, пришел ответ: «Да ничего не чувствую! Я его вообще не пью». Олеся впервые почувствовала себя профессионально бессильной. Ей представилась пухлая домохозяйка, стоящая с растерянным видом и глазами, полными слез, у пестрой молочной витрины.

– Как же я теперь его буду пить, если ничего не чувствую?

– Как хочешь, так и пей. И начни уже думать, наконец, самостоятельно. Взрослая уже!

«Я когда-нибудь сойду с ума от этой работы», – подумала Олеся, открывая входную дверь. Быстро сбросив рюкзак и обувь, она буквально рухнула на кровать и заснула, под гипнотическое эхо судьбоносной фразы: «Что вы чувствуете, когда пьете молоко?».

Глава 4. Недостаточность и непереносимость

Очнувшись в районе полуночи от внезапно наступившей в голове тишины, Олеся поняла, что выспалась. Наташа мирно посапывала на соседнем диване, и, чтобы не разбудить ее, Олеся на цыпочках проследовала на кухню, прихватив с собой рабочий блокнот. На случай, если ночь вдруг поразит ее внезапным молочным инсайтом.

Но мысли Олеси почему-то потекли в другом направлении. Она вспомнила, как в раннем-раннем детстве, пока мама и папа еще были семьей, ее привезли к бабушке, папиной маме, в деревню. Это было всего однажды, но воспоминание об этом врезалось в память и почему-то именно сейчас отчетливо предстало перед глазами Олеси. Бабушкин дом был как кафтан в поговорке: «Не ладно скроен, да крепко сшит». Как и большинство деревенских домов, надо сказать. В небольшой избе стояли две кровати, пара массивных сундуков, шкаф и печка, за которой размещался стол. Все остальные помещения не были жилыми, но соединялись с избой своей, тайной (как Олесе казалось) системой дверей, переходов и калиток. Во всех этих помещениях было тепло, влажно и пахло сеном. Сеном были набиты матрасы на летней кухне. Сено было на полу, на стенах и под крышей хозяйственного двора. Его было так много, потому что в доме жила корова – Нарядка. Черная с белым, большая, излучающая доброту и покой – она стала самым большим впечатлением Олеси от этой поездки. Каждое утро бабушка приносила ведро свежего парного молока, аккуратно прикрытого марлей, и воздух мгновенно наполнялся его ароматом – ароматом дома и счастья. «А ведь я тогда пила молоко, – вспомнила Олеся, – да, я помню его сладковатый вкус, пенку на губах, его теплоту, от которой становилось так хорошо и радостно на душе». «Мы впитываем счастье с молоком. Мы приходим в этот мир счастливыми», – записала Олеся в рабочий блокнот. Ей вдруг остро захотелось напитаться от этого источника. Олеся залезла в холодильник, достала бутылку молока и поставила на плиту большую эмалированную кружку. Молоко из источника обязательно должно быть теплым.

Олеся не могла вспомнить, как и почему она перестала его пить. Мама всегда говорила, что у них наследственная непереносимость молочного белка, лактазная недостаточность или что-то в этом роде. Олеся верила, хотя вряд ли эти предположения когда-то были хоть чем-то подтверждены. Мама любила выставлять себе и всем вокруг диагнозы. Олеся сделала глоток, и тут же почувствовала, как подло ее обманывали все эти годы. Ей казалось, что ее в буквальном смысле отлучили от источника силы и радости. «У кого это «у нас»?», – внутренне возмущалась Олеся. – С чего это «мы» взяли, что мне нельзя молоко?». Ей казалось, что она пьет его впервые. Молоко обнимало Олесю изнутри своим теплом, обволакивало нежностью, любовью и заботой, так давно запертыми на ключ под предлогом какой-то непереносимости. «Точно! У меня же непереносимость любви и ее же недостаточность…», – Олеся замерла от этого неожиданного открытия. «Любовь невозможно вынести, когда она приносит только боль и страдание. Проще и вовсе от нее отказаться, вычеркнуть из жизни и довольствоваться искусственными заменителями. Получается, я не умею принимать любовь? Я даже наверно не смогу понять, какая она, и никогда не узнаю, что я сама по-настоящему полюбила? Вот как сейчас…Что же со мной происходит?».

Обнимая ладонями теплую кружку, Олеся подошла к окну и чуть отодвинула штору – словно в надежде найти ответ. Облака на ночном небе оживленно задвигались, и перед Олесей вдруг предстала огромная полная луна. Словно обнаженная, на этом одиноком темном небе, она просматривалась насквозь и так сияла своим холодным одиночеством, что у Олеси мгновенно похолодели ноги. Ей казалось, что луна смотрит на нее и что-то хочет ей сказать этой своей наготой и ясностью. Олеся сделала еще один глоток молока, чтобы согреться, и в оцепенении села на стул, не сводя с луны глаз.

– Ведь все просто. Ночь всегда приходит на смену дню, и ничто не в силах изменить этот порядок. Какие бы маски люди не носили днем, ночью они всегда остаются наедине с собой. Искренность почему-то просыпается тогда, когда приходит бессонница. Вот и ты здесь – со своими страхами, тревогами, гневом, со своим отрицанием, со всей своей недостаточностью и непереносимостью. Признай это. У тебя действительно все хорошо или это только привычный для всех фасад? Предсказуемый, удобный…Где же прячутся твои демоны?

– Какие еще демоны? Ты меня пугаешь.

– У каждого есть темная сторона. Но люди ее так тщательно прячут, что их маски со временем буквально прирастают к коже. Так, что уже и сам не разберешь, где ты настоящий. Вот ты стоишь здесь и смотришь на меня в надежде получить ответы. А ведь ты и есть ответ. Ты знаешь, какая ты настоящая?

– Если бы я знала, то не стояла бы здесь сейчас. Меня даже не было бы в этой квартире…

– Спроси у маленькой девочки, которая стоит на ветру в легком платьишке, сжимая в руках старую куклу, и ждет маму. Помнишь эти бессонные ночи, когда тебе было двенадцать? Ты так же смотрела на меня в окно и слушала тишину, стараясь не пропустить скрип калитки. Тебе казалось, что кто-то запер дверь, и мама просто не может войти. И ты шла, стараясь не разбудить бабушку, чтобы проверить, открыта ли дверь. Дверь не была заперта, но ты всякий раз выходила на крыльцо, чтобы проверить еще и калитку. Ты не боялась этой темноты, ведь она каждый раз возвращала тебе маму, и твой самый большой страх – потерять ее – на время затихал.

– Да…Мне было очень страшно. Я всегда боялась потерять ее, и до сих пор боюсь. Я любила и ненавидела ее. И до сих пор люблю и …. За те кандалы, которые она на меня надела. Любовь к ней стала моей тюрьмой. Я всю жизнь была узницей. Под страхом потерять ее я всегда прятала свой гнев. Наверно он и забрал мои слезы. Ты знаешь, я ведь лет с пятнадцати перестала плакать. Совсем. Мои глаза всякий раз наливались, но плакать не получалось. Как будто кто-то высушил этот источник. Я и сейчас запрещаю себе плакать. Вот разве что вчера прорвало… Хорошие девочки не плачут.

– А плохие?

– А плохие?… Плохие, как известно2, делают, что захотят.

Облака снова налетели гурьбой, будто титры «THE END3», и Олеся вернулась в свои двадцать пять, так и не успокоив малышку, потерявшую сон и слезы. Она решила погреть для нее еще одну кружку молока и уложить спать, мягко подоткнув одеяло под ножки, чтобы никакие сквозняки сегодня не могли украсть ее покой. «Я хочу стать для нее тем родителем, которого она заслужила», – твердо решила Олеся. И у нее созрел план – восполнить недостаточность и устранить непереносимость: «Если молоко можно пить, то, может, и все остальное тоже не запрещено? А что вы чувствуете, когда пьете молоко?».

В отличии от Олеси, Костя всегда молоко любил. Он был настоящим молочным гурманом: мог пить его холодным в жару или слегка подогретым, приходя на теплую кухню с мороза. Наливал в высокий прозрачный стакан, садился и смаковал – за неспешным чтением книги или газеты. Для Олеси это было приметой какого-то малознакомого ей благополучия, осколком детского права на счастье, каплей этого самого счастья… Специально для Кости Олеся даже как-то сфотографировала одну зарубежную социальную рекламу: внутри тележки супермаркета была наклеена табличка, на ней надкусанное печенье в форме полумесяца и вопрос, обращенный к тому, кто эту тележку везет: GOT MILK4? Косте понравилось. Он сказал, что точно бы не устоял, и попросил купить ему молока и такого печенья.

В эту ночь Костя тоже не спал. Он не совершал очевидных открытий, как Олеся. Ему просто было невыносимо его внезапное одиночество. Последние полгода их совместной жизни с Олесей были пустыми. Пытаясь отыскать причину того, что произошло, Костя не мог вспомнить ничего примечательного. Череда одинаковых ужинов и завтраков, заурядные походы в кино и рестораны, ставшие рутиной. Почти такие же занятия любовью: бег на тренажерах – чтобы зарядиться с утра, или неторопливая йога – чтобы расслабиться вечером. У всего, что они делали вместе, появилось четкое обоснование, цель. Жизнь утратила свое спонтанное озорство: они мало чем занимались просто так, потому что им вдруг этого захотелось. Все было подчинено какому-то распорядку и поддержанию того образа жизни, к которому оба они уже привыкли. Конечно, во всем этом уже не было “огонька”: фильмы стали казаться пресными, кресла в зрительном зале сделались совсем не удобными, еда в ресторанах перестала быть вкусной, а секс таким уж необходимым. Однако само наличие этого распорядка и плана в жизни как будто наполняло эту жизнь смыслом и поддерживало их корабль на плаву.

Олесе первой захотелось спрыгнуть за борт. Она не хотела ходить в кино только для того, чтобы занять выходные, в рестораны – только, чтобы поесть, и заниматься сексом – только “для здоровья”. Наоборот, с каждым днем она чувствовала себя все менее здоровой: ее энергия куда-то рассеивалась, мысли блуждали, она не запоминала ни фильмов, которые они смотрели, ни блюд, которые они заказывали… Лишь сильнее страдала от того, что все эти привычные удовольствия почему-то стали ей недоступны. Глядя на ее вечную усталость, Костя говорил, что она просто не умеет расслабляться, и зачем-то пребывает в вечном тонусе, в состоянии постоянной боевой готовности. Чем нисколько не облегчал ее страданий, а только усиливал желание Олеси покинуть севшее на мель судно. Костя не разделял ее переживаний, а, может, просто не воспринимал все происходящее так остро. Для него вся эта рутина была синонимом “нормальности” и стабильности их отношений. Да и, надо признать, они никогда открыто ни о чем подобном не говорили. До настоящего момента Костя совершенно искренне полагал, что у них “все хорошо”, однако вспомнить, что конкретно было хорошо, не мог. В его памяти всплывали рабочие встречи, тусовки с друзьями, случайные взгляды случайных девушек, мысли о которых случайно приходили ему в голову, когда он слушал музыку, – все, что угодно, кроме того фонового “хорошего”, которое было у них с Олесей, а сейчас вдруг куда-то исчезло. Вместе с этим “хорошим” фоном все в одночасье утратило свою значимость. В квартире, в голове Кости и в его сердце повисла пустота, которая впервые зазвучала для него, как вопрос, как повод. Она стонала в ладу с “накрывшим” его одиночеством. Она сливалась с той самой тишиной, в которой так незаметно растворились их отношения, и в которой сейчас медленно растворялся он сам.

“Так приятно уходить в себя, когда кому-то есть до тебя дело.., – размышлял Костя. – Когда рядом тот, кому не все равно, о чем ты сейчас думаешь, что чувствуешь, о чем мечтаешь…Но когда ты один, копаться в себе просто нет сил. Да и какой в этом смысл?”. Для Кости это было самым тяжелым испытанием. Он вдруг тоже остался наедине с собой, и не знал, что с этим делать.

Олесе казалось, что она стоит на пороге новой жизни, в которой она намерена была себе все разрешить. Костя же, наоборот, словно вернулся в прошлое. Олеся вносила в его жизнь определенность, была маяком, на который он вечно плыл. Теперь пришло время освоить навигацию и самому наводить порядок на корабле.

2. Олеся

ЧАСТЬ 2. МОЖНО ПИТЬ МОЛОКО

Глава 1. Короткая рваная стрижка

Молочная диета стала оказывать на Олесю, как ей казалось, очень благотворное влияние. У нее появились цель и любимый напиток, которые служили утешением в моменты, когда она вновь возвращалась мыслями к своей недостаточности, непереносимости и несправедливости этого мира.

Первое, с чего всегда начинается преображение у женщины, – это прическа. Ну или стрижка. В Олесином случае второе, так как укладывать волосы она не любила. Всего однажды, на выпускной вечер в школе, ей сделали какую-то нелепую укладку на голове с большим количеством буклей, лака и шпилек. Так вот, эта укладка весь вечер тянула голову Олеси назад, как пятитонная гиря. Платье, к слову, тоже было не с Олесиного плеча: оно было взято в долг у соседки, так как на пошив собственного платья у них не было средств, и все время сваливалось с узеньких плеч Олеси, открывая глубокий вырез декольте. Чужое красное платье и прическа из журнала мод 80-х годов – в тот вечер Олеся прочувствовала глубину позора и недовольства собой, и с тех пор четко понимала, как она выглядеть не должна.

Поэтому со студенческих пор в гардеробе Олеси поселились исключительно свободные джинсы, брюки, футболки и рубашки. Платьям и юбкам она дала решительный бой. Ей казалось, что она не умеет их носить, да и собственные ноги, которые в платье пришлось бы демонстрировать окружающим, Олесю также не впечатляли. А вместо укладок она предпочитала головные уборы. Летом Олесю можно было встретить в какой-нибудь озорной легкой шляпке типа федоры или трилби, с развевающимися на ветру волосами. Или, например, в бейсболке, с волосами, собранными в хвост. У нее даже была большая фетровая ковбойская шляпа, которую она любила сочетать со специально пошитой черной драповой курткой и широкими клешеными брюками в тонкую изящную полоску.

Олеся никогда не думала о моде и, надо сказать, ровным счетом ничего в ней не понимала. Она выбирала себе не вещи, а образ, который мог бы стать ее защитой от внешнего мира. И со временем у нее даже стали появляться подражатели.

Однажды ей понравилось повязывать различные шарфы и косынки поверх брюк. Это подчеркивало талию и успевшие округлиться до приятных размеров бедра. Это был компромисс желания и невозможности носить юбку. Выглядело это довольно эффектно, особенно если косынка была яркой (например, желтой или розовой), а брюки кипельно белыми. Майка могла быть также белой или идти в тон косынке. Дополнением могла стать шляпка – например, белого или розового цвета, ну или просто соломенная. Появляясь в местах массового скопления студенчества, Олеся, конечно, обращала на себя внимание, как минимум яркостью и нестандартностью своего образа. И совсем скоро она стала замечать в коридорах института и просто на улицах девушек в шляпках и с яркими шарфиками на бедрах. Ей это нравилось.

Олеся всегда носила длинные волосы. Говорят, что волосы отражают характер человека. Если это правда, то Олеся никогда не могла похвастаться железным характером и стальными нервами. Ее волосы всегда были мягкими, тонкими и податливыми. Единственное, что она всегда в них любила – это русый цвет. У нее никогда не было конской копны, которую хотелось бы небрежно отбросить с лица, или гривы, которой можно было тряхнуть. Но Олеся научилась “добирать” этот объем, заплетая на ночь косички. Утром они давали эффект Миледи из “Трех мушкетеров”, и что-то роковое пробуждалось в характере Олеси, вдохновляя ее улыбаться своему отражению в зеркале.

О короткой стрижке Олеся как-то никогда не задумывалась. “Мама бы не разрешила”, – первое, что пришло ей в голову, когда туда закралась эта крамольная мысль.

Утром они, как обычно, проснулись, швырнув подушкой в будильник, и побрели на кухню.

–А где все молоко? – удивилась Наташа, доставая из холодильника пустую бутылку и пытаясь рассмотреть ее на просвет.

–Я выпила ночью.

–Да ладно? Ты ж его не пьешь.

–Tempora mutantur…

–Вот видишь, какие последствия..

–Времена меняются, и мы вместе с ними. Латынь, Натусик.

–Слава богу! А то я испугалась, – смеясь, ответила Наташа.

– Слушай, как думаешь, может мне сделать короткую стрижку? – неожиданно сменив тему, спросила Олеся.

–Рваную. Как у плохой девчонки, – сразу подхватила Наташа и посмотрела на Олесю с прищуром, словно примеряя образ.