Ретрит для беглеца

Брошенный взгляд на часы уловил цифры 3:30. Виктор сдавленно вздохнул, провел несколько раз ладонями по лицу, смахивая остатки сна. Встал, босые ноги коснулись прохладного деревянного пола. Подошел к окну, взялся за тяжелую, ткань портьер и резко задернул их, погружая комнату в густую, успокаивающую темноту. Снова лёг, уткнувшись лицом в подушку, и почти мгновенно провалился в сон.

На этот раз его подняло настойчивое, ликующее щебетание птиц, сливавшееся в непрерывный утренний хор.

«И чего им не спится?» – промелькнула мысль в голове Виктора, глаза оставались закрытыми. Он несколько минут лежал неподвижно, прислушиваясь к птичьей какофонии за окном и далекому, ритмичному плеску моря. Потянулся медленно, с наслаждением. Приятная лень, тепло разлились по усталым мышцам. Он неохотно сбросил одеяло, встал и снова потянулся, чувствуя, как позвонки мягко хрустнули. Босыми ногами прошлёпал по прохладному полу в маленькую кухоньку, щёлкнул выключателем кофеварки, от которой сразу потянуло ароматом свежего зерна, и направился в душ.

Побритый, с каплями воды на свежей коже и мокрыми, темными прядями волос, он взял дымящуюся чашку крепкого кофе. Внезапно вспомнил: в сумке, брошенной у кровати, всё так же лежала запретная пачка сигарет. Искушение было сильным.

Он вышел на крыльцо, втягивая влажный, прохладный воздух. Поднёс чашку к губам, сделал глоток обжигающей горьковатой жидкости. Затем достал сигарету, чиркнул спичкой. Первая затяжка – лёгкая, знакомая никотиновая эйфория пробежала по венам, сняв остаточное напряжение. Затяжка. Глоток кофе. Что утром могло быть лучше этого? Только бескрайний вид на море.

Виктор медленно прошёл по каменистой дорожке, ведущей к деревянной лестнице, которая зигзагами устремлялась вниз, к пляжу. Раскинувшаяся перед ним синева, сливающаяся на горизонте с небом, и полная безмятежность моря, умиротворяли. Он стоял на обрыве, курил, пил кофе, чувствуя себя крошечной частью этого огромного, спокойного мира.

И тут он увидел её. Она бежала по влажному песку у самой кромки воды, одетая в облегающий серый костюм для фитнеса. Её тело – стройное, упругое – двигалось удивительно плавно и мощно. Длинный хвост волос упруго подпрыгивал в такт каждому шагу. Виктор замер, наблюдая за Александрой, почти не дыша. Сделав ещё глоток горячего кофе, он не сводил с неё глаз. Наконец она замедлила бег, перешла на шаг, отошла чуть дальше от воды и начала разминку. Широкие взмахи рук, глубокие наклоны корпуса, плавные покачивания бедрами – каждое движение было наполнено грацией и завораживало Виктора. Александра закончила растяжку, повернулась лицом к морю и замерла неподвижно. Казалось, всё её существо – каждая клеточка – впитывало первые лучи солнца, солёный бриз, шелест волн и свежесть утра. Виктор невольно взглянул на часы: 5:30. «Угораздило же проснуться так рано», – подумал он с легкой досадой. Отхлебнул кофе и только тут заметил: женщина повернула голову в его сторону. Она всматривалась вверх, на обрыв, и вдруг её лицо озарила широкая, узнающая улыбка. Она помахала ему рукой. Виктор инстинктивно сунул сигарету в руку, сжимавшую чашку, и помахал в ответ свободной рукой. «Заметила дым? – пронеслось в голове. – Если да, будет разборка».

Александра снова пустилась бежать вдоль берега. Виктор стоял, наблюдал за удаляющейся фигурой, докуривая сигарету мелкими, нервными затяжками и допивая уже остывший кофе. Вот она развернулась и побежала обратно, к центру пляжа.

Первая мысль – спуститься, поздороваться. Но он тут же отогнал её. Не хотел вторгаться в её утреннее уединение, нарушать этот ритуал.

Он вернулся в свой домик. До завтрака оставался ещё много времени, и Виктор решил пройтись по территории, наметить план работ. Неспешно обходя ухоженные дорожки, он внимательно осматривал клумбы с цветами, живые изгороди, кусты роз, мысленно отмечая, что нуждается в поливе, обрезке, подкормке. Его блокнот быстро заполнялся заметками.

Около одной из открытых беседок для медитаций, увитой диким виноградом, он уловил плавное движение. Это снова была Александра. Она стояла в центре на циновке, неспешно и точно выполняя асаны йоги – «Собака мордой вниз», плавный переход в «Воина». Виктор замер в тени кипариса, не желая её беспокоить. Через пятнадцать минут, возвращаясь обратно той же дорожкой, он увидел, что Александра теперь сидела в позе лотоса, руки покоились на коленях ладонями вверх, глаза были закрыты, лицо абсолютно спокойно. Тонкий шлейф дыма от тлеющей палочки благовоний вился в воздухе.

«Ну, утренняя пробежка, растяжка – это понятно, для красоты и тонуса, – размышлял Виктор, продолжая обход. – Йога – тоже ясно: гибкость, грация. Но эти медитации… Что они дают этой молодой, полной сил женщине? Зачем она тратит драгоценное утреннее время на простое сидение в тишине?» Вопрос висел в воздухе без ответа.

Войдя в просторную, светлую столовую с большими окнами, он обвёл взглядом зал. Гостьи в легких халатах и туниках неспешно завтракали за отдельными столиками, здесь же, за длинным столом у стены, завтракал персонал центра. Воздух был наполнен ароматом кофе, свежей выпечки. Александра стояла у стола с фруктами, йогуртами и гранолой, наполняя свою тарелку яркими ягодами и дольками ананаса. Рядом с ней, опершись о стойку, стоял шеф-повар Николя в белом колпаке и кителе. Он что-то оживленно рассказывал, жестикулируя. Александра смеялась в ответ, её смех был лёгким и звонким. Затем она кивнула, сказала что-то и собралась уходить.

– Я жду тебя сегодня в восемь вечера здесь! – как будто нарочито громко, чтобы перекрыть шум зала, бросил ей вдогонку Николя.

Александра обернулась, кивнула ещё раз и что-то ответила, но слова потонули в общем гуле. Виктор не расслышал.

Она направилась прямо к его столику у окна.

– Доброе утро! – произнесла она с теплой улыбкой, остановившись рядом.

– Доброе! – бодро отозвался Виктор, откладывая ложку.

– Я смотрю, вы сегодня ранняя пташка? – в её глазах искрилось легкое любопытство.

– Да, воробьи разбудили своим неугомонным чириканьем, – улыбнулся он в ответ.

– Ох, по утрам тут порой стоит просто невыносимый гомон этих серых забияк. – Рассмеялась Александра, и смех её снова прозвенел звонко.

– Позавтракаете со мной? – предложил Виктор, указывая на свободный стул.

– О, нет, благодарю, – вежливо, но твердо покачала головой Александра. – Я предпочитаю завтракать в одиночестве. Приятного аппетита!

Она легко повернулась и пошла прочь между столиками.

– Спасибо, и вам приятного, – ответил Виктор ей вслед.

Он проследил за ней взглядом, ожидая, что она сядет за один из свободных столиков. Но Александра прошла мимо них, мимо шумного стола персонала и скрылась за большими, распахнутыми настежь стеклянными дверями, ведущими наружу.

Виктор окликнул молодого официанта, спешившего с подносом.

– Простите, – остановил он его. – А куда это пошла Александра Вячеславовна? – Виктор кивнул в сторону дверей, за которыми только что исчезла хозяйка центра.

Официант проследил за его взглядом.

– А, это на террасу, – просто ответил он. – Открытая, с потрясающим видом на залив. – И, торопливо кивнув, скользнул дальше между столиками. Виктор остался один со своей тарелкой и внезапно возникшим вопросом о том, что же такого особенного было на той террасе.

Дни, тянувшиеся один за другим, вплели в жизнь Виктора непривычную нить стабильности и умиротворения. Каждый вечер он заканчивал на берегу – то ныряя в прохладные объятия моря, то просто лежа на прогретом за день песке, наблюдая, как солнце растворяется в горизонте, окрашивая воду в золото и багрянец. Море стало его исповедником, молчаливым свидетелем постепенного успокоения, бурлящего внутри хаоса.

Время текло плавно, как прилив, унося с собой остроту прежней тревоги. Погружаясь в физический труд – прополку грядок, стрижку кустов, уход за розами – Виктор ощущал, как напряжение покидает его мышцы, а ум, наконец, перестает скакать, как перепуганная лошадь. Александру он видел редко, но каждая встреча оставляла в душе странное, долгое послевкусие. Чаще говорили о саде, о погоде, о планах на клумбы. Но порой разговор неожиданно сворачивал в сторону, касаясь вещей неосязаемых – смысла, страхов, бегства от себя. После таких бесед Виктор уходил не просто в задумчивости, а в глубоком, почти физическом раздрае, будто Александра тронула пальцем какую-то старую, не зажившую рану, и теперь она ныла, напоминая о себе.

Однажды ранним утром он набрел на неё возле медитационной беседки, окутанной утренней дымкой.

– Доброе утро! – поздоровался он, и голос его звучал непривычно естественно в этой тишине.

– Доброе утро, – ответила Александра, поворачиваясь. Легкий ветерок шевелил прядь волос, выбившуюся из хвоста, – Вы сегодня рано.

– Здесь, почему-то, я не могу долго утром спать, – признался он, поймав себя на мысли, что это уже не раздражает, а даже радует.

– Наверное, сказываются физические нагрузки и море воздуха. Вы загорели. – Заметила она, и в её взгляде мелькнуло одобрение.

– Да, – он невольно улыбнулся. – Такое ощущение, будто я здесь в отпуске, а не… – он запнулся, но продолжил: – Голова действительно стала свежее, мышцы крепче. Чувствую себя живее.

– Зря вы игнорируете занятия йогой, – мягко, но настойчиво сказала Александра. – Вам бы не помешало развить гибкость. Не только тела, но и ума.

– Ну, с телом всё понятно, – отмахнулся Виктор, хотя внутренне напрягся, предчувствуя очередной «укол». – Но при чем тут ум?

– В человеке всё взаимосвязано: тело, ум, душа, – её голос звучал спокойно и убежденно. – Работая с телом, мы меняем и состояние ума. Чем гибче тело, тем легче уму подстраиваться под жизненные повороты, не ломаясь.

– Я не собираюсь ни под что подстраиваться, – прозвучало резче, чем он хотел. – Я сам творю свою жизнь.

– Тогда посмотрите, куда вас завело ваше «творчество», – в её голосе прозвучала не злоба, а скорее печальная ирония. – И я говорю не о том, что нужно терпеть нежеланные перемены. Я о том, что нужно учиться создавать внутренний комфорт в любой ситуации. Решать проблемы, когда они приходят, а не бежать от них, надеясь, что они исчезнут сами.

Виктор поморщился, будто от внезапной острой боли под ребром. Её слова, как скальпель, вскрыли нарыв его самооправданий. Бегство. Да, именно так он и поступал всегда. От проблем на работе – в бар. От неудовлетворенности – в запой. От пустоты – в новые, бессмысленные связи. Творец своей жизни? Горькая усмешка скривила его губы. Скорее беглец.

– Давно хотел спросить, – перевёл он разговор, стараясь скрыть смущение, – что дают вам медитации? С телом-то всё ясно.

– Медитации успокаивают беспокойный ум, – объяснила Александра. – Дают ему отдохнуть от постоянной мысленной жвачки. Работа на земле, как у вас, – это тоже своего рода медитация. Главное – не цепляться за одну навязчивую мысль, не раскручивать её до бесконечности, взвинчивая себя. Попробуйте начать с пяти минут. Просто сидеть и наблюдать за дыханием. Потом, почувствовав, как меняется состояние, когда ум замолкает, вы сами захотите увеличить время.

В тишине, последовавшей за её словами, Виктор вдруг осознал гул в собственной голове – тот самый нескончаемый внутренний монолог самообвинений, сожалений и тревог, от которого он годами пытался сбежать. В пятничные загулы. В алкогольный туман. Но это была ловушка: наутро голова раскалывалась, неудовлетворенность возвращалась с удвоенной силой, и круг замыкался. "Плохая альтернатива", – с горечью констатировал он про себя. Когда тебе двадцать, кажется, что жизнь бесконечна. Когда за тридцать – начинаешь оглядываться и видишь лишь руины собственных иллюзий и сожаление о не сделанном. Каждое утро вставать становилось пыткой…

– У вас есть муж? – неожиданно для себя самого выпалил он, пытаясь разрядить напряжение, сковывавшее его грудь.

Александра рассмеялась, легкий, чистый звук, разорвавший тяжесть момента.

– Нет. Но у меня есть дочь.

– Дочь?! – искреннее удивление заставило его повысить голос.

– Да, и уже довольно взрослая. Скоро поступает в университет.

– Ого, – пробормотал он, пытаясь представить Александру матерью почти взрослой девушки. Это добавляло ей ещё один, неожиданный слой. – Действительно взрослая.

– А вы не женаты. Детей нет? – Спросила она в ответ, её взгляд был спокоен и чуть насмешлив.

– Возможно, где-то и бегает парочка, – он попытался пошутить, но шутка прозвучала плоской и горькой. – Но я о них точно не знаю.

Александра лишь снисходительно улыбнулась ему – той самой улыбкой, которая одновременно и притягивала, и бесила его до глубины души.

– Ну что ж, хорошего вам дня, – сказала она мягко. – А мне пора заниматься. – И направилась в беседку, оставляя его наедине с вихрем мыслей.

– И вам, – автоматически ответил Виктор и поспешил удалиться, унося с собой гулкий внутренний диалог.

Он остановился в отдалении, у кромки сосновой рощи, и наблюдал, как она принимает позу лотоса, лицо обращено к восходящему солнцу, абсолютно безмятежное. Её слова эхом отдавались в нём. "Беспокойный ум"… "Мысленная жвачка"… "Бегство". Да, его ум был его тюрьмой и палачом одновременно. Он годами пытался заглушить его голос – шумом вечеринок, оглушающей музыкой, алкогольным угаром. Но тишина после бури была ещё страшнее, потому что в ней снова звучал этот навязчивый шепот: "Ты прожигаешь жизнь… Ты ничего не достиг… Ты одинок…" И снова – бегство по замкнутому кругу. Двадцать лет… Тридцать с лишним… Разница лишь в том, что похмелье становилось тяжелее, а пустота – глубже.

Все их разговоры, казалось, сводились к одному: Александра, словно опытный диагност, безжалостно указывала на его внутренний недуг. "С тобой что-то не так". Или это ему только так слышалось? Она вызывала в нём бурю противоречивых чувств. Восхищение её силой, спокойствием, этой чертовой цельностью. И одновременно – глухое раздражение, почти ярость, от того, что она видит его насквозь, видит ту слабость и хаос, которые он так тщательно прятал даже от себя. Порой, глядя на неё, он ощущал почти физическое желание притянуть её к себе, обнять так крепко, чтобы раствориться в её кажущейся неуязвимости. А порой – дикое желание крикнуть: "Отстань! Перестань копаться в моей голове! Дай мне просто… существовать!" Но он молчал. Потому что она была права. Она заставляла его заглянуть в самые тёмные уголки собственного сердца, и ему было стыдно и страшно от того, что он там видел. И от того, что она, казалось, видела это всё.

Нельзя быть такой чертовски… ангельской, – подумал он с горечью и восхищением. Её невозмутимость казалась сверхъестественной. Его эмоциональные всплески, его колкости, его защитные шутки – все это разбивалось о её спокойствие, как волны о скалу. Она не злилась, не упрекала. Она просто… прощала? Или понимала? И эта снисходительная улыбка, этот взгляд, полный чего-то неуловимо печального и знающего… Они сводили его с ума. Он стоял, глядя на её неподвижную фигуру в беседке, и чувствовал себя одновременно опустошенным и странно… задетым за живое. Как будто в его застоявшемся болоте началось едва заметное, но необратимое движение.

Дни в ретрит-центре перестали быть просто чередой укрытий; они начали формировать в Викторе новую, непривычную реальность. Работа в саду, изначально маскировка, обрела неожиданную глубину. Раньше он видел в ней лишь физическую нагрузку, способ заглушить тревожные мысли. Теперь же прополка клумбы, обрезка куста, рыхление земли – все это стало ритуалом. Монотонные, повторяющиеся движения погружали его в состояние, похожее на легкий транс. Руки знали, что делать, ум, лишённый необходимости постоянно защищаться или планировать побег, начинал замедляться. Виктор замечал детали, которые раньше проскальзывали мимо: сложную паутину прожилок на листе, игру света и тени в кроне дерева, упорство молодого побега, пробивающегося сквозь каменистую почву. В этой тишине, нарушаемой лишь шелестом листвы и щебетом птиц, его внутренний монолог – тот самый, что крутился, как заезженная пластинка, о провалах, страхах и самооправданиях – начинал стихать. Он не думал о спокойствии; он его чувствовал в усталости мышц после тяжелой работы и в тишине, наступающей после умственного шума.

Окружение тоже действовало незаметно, но неуклонно. Женская энергия центра, его ритм, ориентированный на покой и восстановление, а не на достижение и конкуренцию, стали для Виктора антидотом его прежней жизни. Он наблюдал за гостьями – разными, с печатью усталости или напряжения на лицах, но постепенно оттаивающими в этой атмосфере. Их тихие разговоры, смех, сосредоточенность на занятиях йогой или просто на чашке чая – все это было чуждо его прежнему "крутому" миру, но почему-то не раздражало. Напротив, он начал улавливать в этой атмосфере что-то… целительное. Он ловил себя на том, что отвечает на приветствия персонала и гостей не кивком, а словами, и даже улыбается в ответ. Простота и искренность этих мелких взаимодействий, отсутствие в них подковёрных игр, к которым он привык, действовали на него успокаивающе. Он начал чувствовать себя не изгоем, а… частью чего-то большего, хоть и временной.

Но главным катализатором перемен оставалась Александра. Их редкие встречи, всегда мимолетные, больше походили не на разговоры, а на сеансы безжалостной, но необходимой терапии. Каждая её фраза, каждый взгляд, полный этого странного сочетания понимания и вызова, застревали в нём, как заноза. Он все ещё взрывался внутренне, когда она, казалось, видела его насквозь, когда её слова попадали точно в болевую точку. Но теперь к раздражению примешивалось что-то ещё – жгучее любопытство и странное доверие. Почему он верил ей? Потому что она не льстила? Потому что её спокойствие казалось не напускным, а выстраданным? Потому что её собственная жизнь, судя по всему, была примером того, о чем она говорила – умения создавать опору внутри себя?

Однажды, сидя вечером на берегу, он попытался последовать её совету – просто наблюдать за дыханием. Пять минут. Это оказалось невероятно сложно. Мысли – о прошлом, о будущем, о неловкости ситуации – атаковали со всех сторон. Но он упрямо возвращал внимание к вдоху и выдоху. И в какой-то момент, на долю секунды, шум в голове стих. Возникла пустота – не страшная, а лёгкая, просторная. В ней не было привычной гнетущей тяжести. Это было мимолётное ощущение, но оно потрясло его. "Мысленная жвачка…" – вспомнил он её слова. Так вот что она имела в виду. Это был первый шаг к осознанию, что его ум – не он сам, а лишь инструмент, которым можно научиться управлять, а не бежать от его хаоса.

Он начал замечать свои автоматические реакции. Желание съязвить или уйти в сарказм, когда разговор касался чего-то личного. Порыв схватиться за сигарету при малейшем дискомфорте. Острую потребность заполнить тишину музыкой или шумом. Раньше он не видел в этом проблемы; это был его "стиль". Теперь он видел в этом – бегство. Бегство от тишины, от собственных чувств, от необходимости посмотреть правде в глаза. Александра, своей непоколебимой устойчивостью, как будто держала перед ним зеркало, в котором отражались не герой, а напуганный мальчишка, прячущийся за маской цинизма.

Смутное чувство стыда за свою прошлую жизнь, за разрушенные отношения, за потраченные впустую годы, которое раньше глушилось алкоголем или злостью, теперь начало всплывать на поверхность. Но парадоксальным образом, оно не раздавливало его. В этой новой, дышащей покоем среде, под незримым, но ощутимым влиянием Александры, это чувство трансформировалось. Оно стало не самоистязанием, а скорее… горьким осознанием. Осознанием того, что он выбирал бегство. Что он сам создал ту клетку, в которой теперь прятался. И это осознание, хоть и болезненное, несло в себе странное освобождение. Если он выбирал бежать, значит, он мог выбрать и другое?

Возможно.

Он ещё не знал, что будет "другим". Мысль о будущем все ещё вызывала смутную тревогу. Но в нём зародилось что-то новое – не надежда в её розовом варианте, а скорее, осторожное любопытство. Любопытство к самому себе. К тому, кто он есть без масок и бегства. К тому, что скрывается за стеной цинизма и страха. И это любопытство было тихим, но настойчивым голосом, который звучал всё громче, заглушая прежнего, измученного внутреннего критика. Он все ещё смотрел на Александру с восхищением и раздражением, но теперь в этой смеси появился новый оттенок – глубокая, невысказанная благодарность.

Она не давала ответов. Она задавала вопросы. И эти вопросы, как семена, брошенные в разрыхленную почву его души, начинали прорастать.

Глава 6

Вечерний воздух был теплым и густым, пропитанным ароматом нагретой за день сосновой хвои и ночных цветов, чей сладкий, тяжелый запах стелился по саду. Виктор сидел в тенистом уголке беседки, скрытый завесой плетистых роз, когда до него донеслись голоса, резко ворвавшиеся в идиллическую тишину. Он замер, чашка с остывшим чаем застыла в руке.

– Ах, Николя… – Голос Александры прозвучал устало, но твердо, как струна, готовая лопнуть. Виктор почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он невольно наклонился вперёд, затаив дыхание. – Прекрати это немедленно. Я ещё раз тебе повторю: между нами, ничего не будет и не может быть. – Пауза, наполненная напряжением, которое Виктор ощутил физически, как сжатие в груди. Потом голос смягчился, стал почти материнским: – Ты мой друг, и я очень дорожу нашей дружбой.

Тишина, последовавшая за её словами, была гулкой, как перед ударом грома. Виктору стало жарко, ладони вспотели. Он хотел встать и уйти, дать им уединение, но ноги словно приросли к полу. Какая-то тёмная, незнакомая сила приковала его к месту.

– Mon ami, mais pourquoi?[1] Почему? – Голос Николя дрожал, в нём слышалось отчаяние и надлом. Звук был таким громким в тишине, что Виктор вздрогнул. – Почему мы не можем быть больше, чем просто друзьями? Я без ума от тебя, Александра! Без ума! – Последние слова сорвались на крик, полный боли и бессилия.

Сердце Виктора бешено заколотилось. Он сжал кулаки, ногти впились в ладони. Она отвергает его. Мысль пронеслась с дикой, животной силой, зажигая внутри странное, почти первобытное чувство удовлетворения, которое тут же было смыто волной стыда. Он подглядывал. Подслушивал. Воровал чужую боль.

– Разве я когда-то давала тебе повод думать иначе? – Голос Александры был холоден, как сталь, но Виктор уловил в нём едва заметную дрожь. Усталость? Сожаление?

– Нет, душа моя, нет! – Николя почти рыдал. – Но я ничего не могу с собой поделать! Я люблю тебя! Люблю!

Тишина повисла снова, тягучая и невыносимая. Виктор представлял их: Николя, с его обычно жизнерадостным лицом, искаженным мукой, Александра – прямая, непроницаемая, но… Виктор внезапно почувствовал её напряжение сквозь расстояние. Как будто волны отчаяния Николя бились о её непоколебимую стену и отражались обратно, усиливая боль.

– Мой дорогой Николя… – Голос Александры наконец сорвался, став тихим, хрипловатым от сдерживаемых эмоций. В нём прозвучала такая глубокая, безнадежная горечь, что у Виктора перехватило дыхание. – Как бы мне хотелось сказать тебе то же самое…

Шаги. Сначала быстрые, нервные – вероятно, Николя. Потом медленные, тяжелые – Александра. Они удалялись по гравиевой дорожке, и их голоса растворились в вечернем воздухе, оставив после себя только шелест листьев и гулкое эхо чужой драмы.

Виктор сидел, парализованный. Обескураженный. То, что он услышал, конечно, щекотало его эго, лаская тёмное, ревнивое чувство, которое он сам не решался назвать. Она свободна. Она отвергает другого. Но это мимолётное торжество было раздавлено тяжестью подслушанного. Он стал свидетелем чужой интимной агонии. Это было постыдное вторжение и это безумно его взбесило.

«Могли бы и другое место найти для выяснения отношений!» – прошипел он про себя, злость вспыхнула в нём ярким, ядовитым пламенем. Он вскочил, чуть не опрокинув чашку. Гравий хрустнул под его резким шагом. Злость кипела, требовала выхода – но на кого? На Николя за его несдержанность? На Александру за то, что она… что? Была рядом? Была желанной и недоступной?

И тут он поймал себя. Застыл посреди дорожки, как громом пораженный. От чего это он злится? Вопрос ударил его с неожиданной силой. Он мог уйти, с самого начала, как только услышал первые слова. Его ноги не были прикованы. Его совесть кричала уйти, но он остался. Специально. Спрятавшись в своем укромном уголке среди буйной зелени, как подлый шпион, он жадно ловил каждое слово, каждую интонацию чужой боли и страсти. Он хотел это услышать. Хотел знать. Хотел… владеть кусочком её тайны, её уязвимости.

Эта осознанная, неприкрытая правда о себе самом обожгла его сильнее любой злости на других. Он стоял в темнеющем саду, сжимая кулаки, чувствуя, как стыд и ярость – теперь уже направленная исключительно на самого себя – сплетаются в тугой, болезненный узел у него в груди. Зелень вокруг, ещё недавно казавшаяся укрытием, теперь ощущалась как ловушка, а сладкий цветочный аромат – удушающим. Он был не свидетелем, а соучастником. И это знание было горше всего услышанного.