Пируэты судьбы

Вскоре его послали в Ливадию. Там строился дворец. Он ведал большими трубами, их вставляли в глубоко вырытые ямы, на дне которых проступали воды, и ноги у него подолгу были в сырости. Там заболел он ревматизмом, который впоследствии дал осложнение на сердце. Врачи посоветовали лечение грязью на Лимане под Одессой. Адольф лечился на Андреевском Лимане, а дети с матерью жили на даче на Хаджибеевском лимане. Она называлась Баржанского. В ней давно никто не жил. Хозяева, знакомые отца, были за границей. (на Хаджибеевском лимане на самом деле есть особняк Марии Иосифовны Баржанской, которая выкупила участок с дачей в 1890 г., но в 1906 г. владельцем был уже Бродский. Этот красивый особняк был построен в 1896—98 гг. В 1906 г. он перешел к семье Бродских, точнее к Александру Абрамовичу, одесскому купцу I-ой гильдии и владельцу химического и мыловаренного заводов, а также казначею Новороссийского Общества Поощрения Коннозаводства. Как раз в период 1905—07 гг. дача была пуста и заброшена и вполне могла быть предоставлена семье Швамма. Описание в воспоминаниях полностью совпадает с дворцом Баржанской. Сведения о цыганской семье подтверждаются фотографией в альбоме двух цыганят).

Дом стоял на горе. Вниз спускалась большая белая лестница, в ее трещинах проросла трава, а из-под ступеней порой вылезали ужи. Дача была очень большая. В ней, кроме семьи садовника и нашей кухарки, никто не жил. Но садовник в отсутствии хозяев все запустил. Посередине дома была чудесная терраса. Вокруг дома простирался сад, за которым с левой стороны был пруд, где разводили рыбу. Садовник продавал рыбу всем ближайшим дачникам, а все остальное хозяйство забросил. Внизу, где кончалась лестница, проходила дорога, а напротив была старая заброшенная лечебница, почти у самого лимана. В лечебнице жила семья цыгана-охотника, у него была двуколка, на которой выезжал на рассвете пострелять рябчиков, вальдшнепов, куропаток, чтобы потом продать их. Я очень любила бывать в этой многодетной цыганской семье. Особенно я подружилась с дочерью Сашкой, с которой мы босиком бегали по колючей траве к лиману и целый день купались и болтались в воде.

Однажды прошел большой ливень. Пруд вышел из берегов, вода потекла по оврагу, окружавшему дачу. Все соседние жители вышли к оврагу и стали ловить рыбу сетями, платками, руками. Мне было больно смотреть на трепыхавшуюся рыбу, которая билась в руках людей, блестя золотистой чешуей на появившемся после дождя солнце. Я бежала домой по высокой траве, из которой прыгали змеи, которых я совсем не боялась. А быть может это были не змеи, а ужи? Не знаю, но помню это очень хорошо.

Через несколько дней я, Шура, Сашка и ее сестры и братья играли около лечебницы на пыльной дороге. Вдруг мы увидели приближающийся экипаж, цыганята закричали: «Барин! Барин!», а мы к нашему стыду и ужасу узнали папу. Экипаж поднимался по окружной дороге к даче, а мы кратчайшим путем по лестнице побежали домой. Но экипаж обогнал нас, и мы предстали перед ним неряшливые, пыльные, загорелые и смущенные, потому что знали, как он любил чистоту и порядок. Мама очень спокойно сидела за столом, обложив себя тетрадями и книгами. Я никогда не видела папу таким сердитым. Мама стала оправдываться, что мы поздоровели, загорели, что сейчас кухарка принесет обед, но он велел нам умыться, переодеться и сказав маме: «Мария Александровна, вы больше не увидите своих детей!», увез нас навсегда от мамы.

Мы снова в Киеве. Нас встретила наша няня Фрося. Мы ее очень любили, но скучали без мамы и цыганят. На лимане была для нас свобода, а здесь без Фроси никуда. Сестры звали папу в Одессу, хотели помочь ему с детьми. Семья распалась. Когда я подросла, узнала, что папа хотел развод, но мама его не дала, сказав: «Когда у меня на ладонях вырастут волосы, я дам развод!». Приехала тетя Чарна из Одессы, уговаривала папу. Я увидела их разгоряченные лица, но скоро появились рабочие, застучали молотки, снимали шторы и занавесы. Суета и много чужих людей. Нам с Шурой тревожно, но все-все интересно и любопытно, где же мы теперь будем жить?

Пустеет наша чудная квартира. Все выносят— огромные зеркала, люстры, картины, гобелены, старинные диваны, кресла, ковры и наши кроватки.

Я и Шура играли в садике. Няня Фрося, симпатичная девушка, старалась отвлечь нас от происходящего в доме.

Когда почти все было вывезено, мы все же вбежали в опустевший большой зал в два света, бегали, кричали: «Ау!». И нам отзывалось эхо. Последнее эхо распавшейся семьи.

Подъехал экипаж, няня одела меня, тетя Чарна, сестра матери, взяла меня на руки. Мы сели в экипаж, там уже чемоданы, баулы, коробки. Почему-то Шура остался с няней и горько плакал, хотел ко мне, но его не взяли. Мне было страшно. Я не хотела уезжать без брата. Лошади тронулись, мы быстро выехали из ворот. Тетя ласкала меня, прижимала к себе, а мне все слышался плач братишки.

Приезжаем в Одессу в большой дом тети Чарны. Меня окружили дети тети Чарны, три сына и одна дочь Анна. Все намного старше меня. Они играют со мной, стараются рассмешить, но у меня настроение не меняется, хочется плакать от большого горя своей маленькой жизни.

Тетя Чарна и вся семья относятся ко мне с любовью и говорят: «Покорливе теля двух матерей сосэ». Пока старшие дети учатся, я забираюсь на окно и наблюдаю за голубями, бросаю им хлебные крошки, они привыкают ко мне и прилетают, как только я покричу: «Гули-гули!». Когда же приходят старшие, мы обедаем, и наступает самое лучшее для меня время – Аня начинает заниматься музыкой. Появляется, держась за стенку, ощупью, моя больная бабушка. Она тоже любит сидеть в кресле и слушать Аню. Но девушку это раздражает, она хочет что-то сказать бабушке, но я так умоляюще смотрю на нее, что она молча со вздохом начинает заниматься.

Вот я маленькая сижу на большом вдавленном мяче у ног двоюродной сестры Ани и подперев щечку рукой слушаю ее игру. Плывут настойчивые звуки гамм. Мне кажется, что я поднимаюсь по невидимой лестнице вверх-вниз, вверх-вниз. Внизу звуки устойчивые, спокойные, а чем выше с каждой нотой все яснее, все светлее и кажется, звук вот-вот сорвется, дальше некуда идти. Я от напряжения задыхаюсь, но звуки уже бегут вниз, и я вместе с ними постепенно успокаиваюсь, как будто прихожу к дому. Мне нравится так сидеть и слушать. Даже Канон я слушаю с удовольствием, хотя теперь однообразные звуки звучат по много раз. У меня откуда-то находятся на каждую музыкальную фразу слова, и я про себя их повторяю много-много раз.

Чем дальше занятия Ани, тем больше музыки. Вся комната наполняется звуками, они вверху и внизу то печальные, то ликующие, они заполняют всю меня, и мне кажется, я поднимаюсь вместе с ними, волнуюсь, страдаю, радуюсь весь мир со мной, я счастлива…

Но вдруг слова тети: «Оля, иди пить молоко!» заставляют меня очнуться и с большим сожалением уйти из волшебного мира (музыки) звуков.

Прошли годы, моя любовь к музыке росла вместе со мною. Мне очень хотелось учиться играть, но некому было понять меня, подумать обо мне.

Однажды вечером я осталась у теток. Стояла тишина в гимназии. Странно было переходить из класса в класс, где целый день слышались голоса и смех детей. Казалось, стены отдыхали, такой царил покой.

Я вошла в зал, залитый лунным светом, постояла у окна, и вдруг мне показалось, что я слышу музыку, она идет издалека, и все яснее вырисовывалась мелодия, я уже могла ее повторять много раз, вот сейчас звуки сольются вместе, лучше, торжественней. Я повернулась лицом к залу, побежала в темноту, где стоял рояль, вот сейчас зазвучит мелодия такая уже родная и близкая мне.

Я поднимаю крышку рояля, подвигаю стул – вот сейчас услышу эту музыку. Мои руки опускаются на клавиатуру и… Зал наполняется какой-то какофонией. Мне страшно, невыносимо больно. Голова опускается на руки, из груди вырываются и заполняют зал горькие рыдания.

Все детство и юность я мечтала учиться музыке, и, только выйдя замуж, моя мечта осуществилась. Но, увы, слишком поздно. Зато детей своих я начала учить рано, особенно старшую дочь Валю. Она очень любит музыку, хотя музыкантом не стала, а вторая моя дочь Нина закончила композиторское отделение Тбилисской консерватории навсегда связала свою жизнь с музыкой.

1906 год

Я живу у тети Чарны. Она смотрит за мною очень хорошо, но что-то томит меня, мне не до смеха, не до шалостей, все время предо мною Шура.

Однажды к нам приехал сын близкой подруги этой семьи Лёлё (Лоло) Моргулев (Моргулев действительно был директором сахарного завода в Одессе.). Он стал забавлять меня. Я ему очень понравилась, и он начал просить тетю, чтобы она отпустила меня к нему домой поиграть с его братишкой Виктором. Я не хотела ехать, но не посмела сказать об этом. Лоло посадил меня перед собой на велосипед и быстро повез по темным улицам за город, к сахарному заводу, где был директором его отец. Лоло крепко прижимал меня к себе и вез как драгоценную игрушку. Его тепло и ласковый голос успокоили меня. Я стала вглядываться в темноту. Скоро показалось большое здание. Оно стояло посреди темного поля и напоминало большого уставшего зверя, который тяжело дышит. Когда мы подъехали к заводу, то увидели с левой стороны садик, сквозь листву просвечивал свет. Лёлё остановился, слез с велосипеда, открыл калитку садика и радостно закричал по-французски. Я ничего не поняла кроме одного слова «Ля пупе», что значит «кукла». Из глубины послышались голоса, и показалась очень миловидная женщина.

Она остановилась, увидя сына с ребенком, взяла меня на руки, поставила на травку и за ручку повела к дому, откуда доносился голос мальчика.

Войдя в дом, она сказала что-то по-французски, а потом уже на русском языке обратилась ко мне со словами: «Познакомьтесь, дети, теперь вам будет весело». Я стояла потупившись и боялась посмотреть на всех. Виктор что-то скоро и радостно мне говорил, но я не знала языка, на котором здесь говорили. Постепенно я начала привыкать к яркому свету люстры, к пышно обставленной комнате. Мы пошли мыть руки. Няня поливала нам над фарфоровым тазом из чудесного кувшина, которым я залюбовалась. Потом все поужинали и нас повели спать. Виктор лег в свою постель. Никогда я не видела такой нарядной детской кроватки с балдахином, украшенном лентами и искусственными цветами. Мне постелили на диване, очень большом и красивом. Мне было мягко и удобно. Утомленная новыми впечатлениями, я скоро уснула.

Утром маленький Виктор проснулся раньше меня и стал меня звать. Вошла мама, начала его одевать, а я давно сама одевалась. У меня были длинные волосы, которые очень нравились маме Виктора. Она каждый день с удовольствием их расчесывала, ласкала меня, обшивала и все приговаривала: «Как хорошо, что ты девочка, я так мечтала иметь дочь». Вскоре намечался карнавал. Она сшила мне костюм незабудки, а Вите костюм Мефистофеля. Я впервые была на таком празднике. Мы получили призы и счастливые приехали домой. Мы очень подружили с Витей. Играли, бегали, веселились. Я стала понемногу понимать по-французски и постепенно мне казалось, что это мой дом.

1907 год

Неожиданно приехала тетя Чарна. Я сразу вспомнила папу и моего брата, который прислал мне большую картинку, на которой была девочка, обнимающая большого сенбернара. Мне стало очень больно, что мне здесь хорошо, а мой любимый Шура один и конечно скучает без меня. Я расплакалась и стала проситься домой к Шуре. Никакие просьбы не могли меня остановить. Виктор смотрел на меня грустными глазами. Мне было жаль его, но совесть и чувство к брату не позволили мне остаться. Я поехала с тетей в Винницу, в имение графа Грохольского (Усадьба Грохольских около Винницы основана польским графом Михалом Грохольским (1705—1765), сыном брацлавского судьи Францишека Ксаверия Грохольского), где мы провели лето, ожидая, пока приведут в порядок нашу новую квартиру в Одессе. Подъезжая к перрону в Виннице, я в окне вагона увидела моего дорогого братишку нарядного, одетого и с цветами в руках. Он тоже увидел меня, но его в вагон не пустили, а я уже бежала к нему, мешая людям, входящим с чемоданами. В тамбуре меня подхватил папа, взял на руки и спустился из вагона, Шурочка бросился ко мне и с укором сказал: «А я так долго тебя ждал». Мы сели в экипаж и поехали через весь город в имение Крахольских. Я разглядывала город, и меня удивляли улицы для пешеходов, которые были покрыты деревянными досками, а проезжая часть обыкновенная. Проехав город и маленькие дома, на окраине перед нами открылся вид на имение – большой белый дом с колоннами, окруженный большим садом, за которым виднелся лес. Увидев нас, все выбежали к калитке, в которую мы уже въезжали, и, болтая по-польски и смеясь, стали целовать меня и Шуру.

Это лето запомнилось мне навсегда. Особенно большой лес, грибы, речка и милые веселые дети. Только огорчало, что, когда мы гуляли по лесу и встречали ребят с кузовками собирающих грибы, и те почтительно говорили страшим «Дзинь добрый, пани», то вместо ответа получали «Пся крев», мне было очень больно и я невольно вспоминала мою цыганочку Сашку и ее братьев и сестер. Папа уехал, а мы остались.

Крохольские жили очень весело, куда-нибудь ехали, устраивали пикники, часто бывали в городе на Кумбарах, где по вечерам любили гулять жители Винницы, и везде слышалась польская речь. А дома увлекались игрой в кегли. Особенно наши дамы любили цирк, в котором устраивались соревнования борцов. Однажды взяли меня с собой. На ковре боролись здоровые, мускулистые борцы, их руки и ноги то сплетались, то расплетались, превращаясь в какую-то массу тела. Я впервые видела борьбу, у меня она вызвала неприятное чувство, а наши разодетые дамы в больших шляпах млели от восторга.

Мы поправились, окрепли, и папа приехал за нами, так как в сентябре мне уже было пора идти в гимназию. Папа тоже выглядел лучше. Что-то новое появилось в его лице, он был с нами ласков, но чувствовалось, что он что-то хочет нам сказать и не досказывает. Наконец он показал дом, в котором нам придется жить, и добавил: «Очень многое осталось в Киеве, но я купил все другое, кстати, и гувернантка у вас новая». Мы одновременно с Шурой спросили: «А она хорошая?» – «Сами увидите.» – ответил отец, и мы пошли к подъезду нашего нового жилища. Когда мы поднялись наверх, нас встретила очень интересная женщина, ласковая и приветливая. Я сделала реверанс, Шура поклонился. Она посмотрела на нас с радостью, раскрыла руки и обоих сразу обняла. Мы этого не ожидали, так как думали, что нас встретит чопорная гувернантка, а перед нами была красивая милая женщина. Так произошло наше первое знакомство с Марией Сильвестровной Крыжановской, которая несколько лет заменяла нам мать. Она нас очень любила, хотя была строгой, когда нужно.

Мария Крыжановская

Отец был счастлив. Я раньше никогда не видела его таким спокойным и довольным.

Походил сентябрь. У сестер отца была гимназия.

Эвелина Швам

Эрнестина Швам

Решили, что я буду учиться у них. Мне очень хотелось, чтобы скорей настал этот день. Я радовалась форме, фартучку с пелериной и ботинкам на шнурках. Наконец настал долгожданный день. М.С. за руку вела меня маленькую, трепетавшую, по лестнице наверх. Вместе с нами поднималось много девочек с мамами. Одни весело болтали, а другие шли, волнуясь. В коридоре величественно возвышались фигуры моих теток. Они указывали, кому в какой идти класс, а дети пред ними приседали в реверансе. Подойдя к одной из них, я невольно хотела сказать «здравствуй тетя Настя», но, видя строгий взгляд, я присела пред нею и очень смущенная пошла вслед за детьми. Я была маленькая, и меня посадили вперед. Вошла моя тетя, которую все называли Эрнестина (Генриховна) Адольфовна, и представила нам нашу учительницу. Так началась моя учеба в гимназии у теток. В младших классах все было хорошо. Я быстро все запоминала, не ленилась и больше всего любила почему-то рукоделие. У нас были полотняные куски материи, напоминающие полотенца, на которых мы учили разные швы. Это был урок труда. К концу года мы уже умели вышивать салфеточки простейшими швами и крестиком. На всю жизнь у меня осталась любовь к рукоделию (Это действительно так, у меня в квартире висят два ковра, сделанные бабушкой незадолго до смерти).

Квартира директрис находилась при гимназии, на переменах я заходила к ним позавтракать, а после уроков оставалась у них, пока папа после работы приходил за мною.

Нас учителя не наказывали, а если кто-нибудь шалил, учительница или классная дама говорила: «Не шали, а то посажу тебя в карцер!». Так называлась маленькая комната в конце коридора, всегда закрытая. Мы очень боялись этой комнаты, и одно слово карцер влияло больше, чем какое-нибудь наказание, хотя в этой комнате никогда никто из малышей не бывал.

В конце учебного года всегда был бал для старшеклассников. В первый год моей учебы тети разрешили мне посмотреть бал и остаться у них ночевать. Я была в восторге.

Младшая из моих теток к концу года сама ставила какой-нибудь спектакль. Она очень любила эту работу, возилась с детьми, сама им аккомпанировала, учила петь. Старшая сестра придумывала костюмы, шила их и раскрашивала. Когда меня оставили на бал, готовили реквизит и костюмы. Каково же было мое изумление, когда я увидела раскрытые двери «карцера» и из него выносили чудесные костюмы цветов, бабочек, эльфов и другие. Видя мое изумление, мне было строго сказано, чтобы никому из детей никогда я не раскрывала эту тайну «карцера».

К вечеру были раздвинуты стены зала, вокруг которого расставили кресла и стулья для приглашенных инспекторов, директоров других гимназий и гостей. Меня же поставили, прикрыв ставни, на окно, чтобы я все видела и не мешала танцующим старшим детям.

Я с восторгом смотрела на выступление детей, но устала стоять. Папа, наблюдавший за мной, снял меня с окна и повел через большие комнаты, в которых были столы, накрытые для банкета.

1911 год

Шли годы, и мне все труднее было учиться у теток. Если я получала меньше 5, они сердились на меня и говорили, что я ношу их фамилию и должна учиться только на отлично. Чтобы не портить их фамилию, я очень старалась, пока один случай не заставил их подумать о моем здоровье. Шли экзамены, я все сдавала хорошо. Остался один экзамен по географии, до которого было еще два дня. Сдавали за четыре класса. Я жила дома, и все время изучала карту и текст. М.С. качала головой и уговаривала меня отдохнуть. Но осталась уже одна ночь, а я еще не все повторила. У меня в памяти звучали слова теток о фамилии и о том, что на экзамене будут инспектора. К утру я немного отдохнула и собралась бежать в гимназию.

Вокруг по стенам экзаменационного зала стояли черные классные доски, на которых висели географические карты, а за большим столом, покрытым зеленым сукном, сидели инспектора, педагоги и мои тетушки. Я взяла билет, прочла его и сказала, что могу отвечать. Мне предложили сесть и обдумать билет, но я сказала, что могу сразу ответить. Не знаю, откуда у меня взялись силы, но я без запинки ответила на весь билет, и тут сидевшие за столом стали задавать мне вопросы. Я перебегала от одной карты к другой и все показывала, а мои тетушки сияли. Наконец у меня дико заболела голова, я побледнела, и меня вынесли из зала и послали за врачом, который нашел переутомление мозга, прописал лекарство, и я пролежала две недели в тяжелом состоянии. И все из-за тщеславия моих тетушек.

Второе, что меня тяготило, мешало мне учиться у них, было то, что во время большой перемены я у них завтракала. Они начинали задавать мне вопросы, какой учитель как ведет урок, хороша ли классная дама, как ведут себя и что говорят ученицы. Мне приходилось отвечать, а когда я возвращалась в класс, где девочки разговаривали и смеялись, все смолкали, а мне было больно и стыдно.

Последней причиной было то, что я воспитана отцом никогда не говорить неправду. Будучи у теток, когда раздавался звонок, а швейцара не было около двери, они посылали меня, чтобы я сказала пришедшему, что их нет дома. Мне было стыдно врать, я смущалась, а потом плакала. Я говорила с отцом, что хочу в другую гимназию, но у него уже не было того состояния, что раньше, да и мучил его ревматизм так, что он порой плакал как ребенок. Теперь он больше работал в немецких колониях, и ему было трудно платить за меня в чужой гимназии. После долгих размышлений я решилась и пошла сама в новую гимназию. (в списке сюжетов бабушка уточняет: гимназия №22 Масловой и Градской: В начале ХХ в. Николай Шенфельд (отец Марии Масловой и Веры Градской) купил флигель на улице Новосельского 73 и создал в нем профессиональное училище для девочек, где обучали шитью. В 1905 г. сестры Шенфельд открывают частную гимназию №22 в Малом переулке 4. Гимназия тогда состояла из 7 классов и 3 подготовительных групп. В последствии эта гимназия стала носить имя сестер – Масловой и Градской).

Мне открыл тяжелую дверь швейцар в ливрее и велел подождать, пока он доложит о моем приходе. Скоро он вернулся и сказал, что я могу войти. У меня сильно билось сердце, но все же я вошла в строго обставленный кабинет, в котором за письменным столом сидела женщина средних лет, смотревшая на меня с удивлением. Я вся дрожала и стояла, потупившись, не зная, как начать. Она подумала, что я одна из воспитанниц ее гимназии, и стала меня подбадривать и спрашивать, что со мной случилось. Когда я сказала свою фамилию, она удивилась и с большим уважением стала говорить о моих тетках, а потом сказала: «Не стесняйся, скажи, что тебя беспокоит!». Я немного оправилась от смущения, рассказала о своих переживаниях и показала дневник с моими оценками. По мере моего рассказа ее лицо добрело, а потом она сказала: «Я понимаю тебя и буду рада иметь такую девочку у себя, но неудобно пред твоими родственницами, я поговорю с ними, а ты зайди завтра прямо ко мне». Я не знала, как выразить свои чувства к этой женщине, и волновалась, ожидая, чем кончится ее разговор с моими гордыми тетями. Я пришла на следующий день и к моему удивлению и радости Наталия Ивановна (директриса) сказала, что она договорилась с Эрнестиной, та поняла обстановку и даже хвалила меня, а главное, что новая директриса даст мне учениц – малышек, с которыми я буду заниматься и сумею платить за учебу в гимназии. Вот так получилось, что с пятого класса я стала работать.

Переход в другую гимназию был счастливым моментом в моей жизни. Я всегда с удовольствием вспоминаю эти годы. Самое главное, что я чувствовала себя как все. Ни на кого не надо было доносить и никто меня не боялся. Наоборот, девочки в классе меня полюбили, у меня появилось много подруг, а главное – наша классная дама, Анна Андреевна, называла меня Сандрильона и даже баловала меня, потому что я была маленького роста, казалась совсем девочкой, а училась очень хорошо. У меня и характер изменился. Я стала веселой и даже хохотушкой.

Особенно, на всю жизнь, мне запомнился наш учитель по русскому языку и литературе. Высокий, худой, с небольшой головой и умными глазами. Зайдя в класс, он сразу привлекал к себе внимание учениц. Его не боялись, с интересом ждали его урока, который всегда был содержательным и любили как человека. Мне навсегда запомнился его совет: «Ложась спать, каждый человек должен вспомнить прожитый день и подумать, что хорошего он сделал за день». Звали этого учителя Фортунат Викторович. И я действительно всегда мысленно проверяла, как прошел день, да и многие ученицы это усвоили. Он часто водил нас на природу, научил познавать и любить ее. Он обращал наше внимание на жизнь богатых и бедных, рекомендовал, какие книги читать помимо учебников и как помогать людям. Таких учителей я потом не встречала. (Фортунат Викторович Каминский преподавал и на истфаке одесского пединститута. Он говорил: «История состоит из двух частей. Из легенд и сказок, которые всем понятны и всем приятны, и фактов, которые не всем понятны и всем неприятны. Так вот, настоящая история – это вторая составляющая». В этой гимназии преподавала и Вальцер Мария Федоровна, мать Ахматовой).

В гимназию я всегда приходила одна их первых, так как я поздно возвращалась после работы с моими маленькими ученицами. Вечером дома я сразу начинала готовить уроки по письменным предметам, а все устное оставляла на утро. Мне достаточно было прочесть урок, и я уже его знала.