Два месяца до льда на Луногаре

Два месяца до льда на Луногаре

Ольга Корнаккья

Посвящается Алексею Широкову (Demiurge Ash), чья поддержка дороже всех сокровищ мира – человеческого и гмуриного.

Дизайнер обложки Алексей Широков

Иллюстратор Ольга Корнаккья

© Ольга Корнаккья, 2025

© Алексей Широков, дизайн обложки, 2025

© Ольга Корнаккья, иллюстрации, 2025

ISBN 978-5-0065-9158-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Этот роман я написала много десятилетий назад, в достославные времена правления короля Пупеля IV, и только сейчас решилась перевести эту подлинную историю с гмуриного языка на человеческий. Для меня было важно сохранить первозданный колорит и старинную стилистику, ведь именно они создают неповторимую атмосферу, которая, впрочем, может показаться современному читателю слегка архаичной, а порой даже чрезмерно причудливой.

Перевод дался мне не без труда, так как между гмуриным и человеческим мирами существует множество тонких, трудно объяснимых различий. Особенно сложно было подобрать слова для тех предметов, растений и животных, которые в мире людей попросту не существуют. Например, в оригинале речь идёт не о слепушонке, а о похожем подземном зверьке мышиной наружности, но называть его слепушонкой – не такая уж большая погрешность. В случаях, когда перевод был невозможен из-за отсутствия аналогов, я создавала неологизмы (например, «треллетин»), значение которых раскрывается через контекст.

Отдельно хочу обратиться к тем поклонникам романа в неофициальном переводе, которые после выхода первого издания предприняли попытки проникнуть на территорию особняка на Бесследном бульваре. Уверяю вас, он по-прежнему находится под надёжной охраной, и повторные поползновения будут не только бесполезны, но и могут обернуться неприятностями. Тем же, кто откроет эту книгу впервые, я обещаю погружение в атмосферу волшебной полудрёмы, целебной для тревожных душ и мечтательных умов.

Глава первая

Рассветный туман, розоватый от сладких испарений яблочного сада, разлился до окон второго этажа, где в ворохе одеял спали две белокурые кучерявые сони. Они совсем недавно совершили одну из главных возрастных метаморфоз: из беспомощных крошек в непредсказуемых и шкодливых особ. Если раньше они обходились минимальным вниманием домочадцев – молочной кашей и ритуалами примитивной гигиены, то теперь, сами того не осознавая, целыми днями проверяли на прочность их нервы: одна всё норовила добраться до тётушкиной запретной шкатулки с помадами и жемчугами, а вторая – спрятать сахарную кость под многострадальным кустом чубушника. Этот был тот самый период взросления, когда тело так сильно обгоняет в развитии мозг, что тётушкам только и оставалось восклицать: «Лалика! Мута! Где вас снова носит ветрогонное средство?!» Вчера, к примеру, оно до полуночи носило их по кочкам заболоченного осинника, увлекая в опасные игры с выводком жаб, и мало что иное способствует такому крепкому утреннему сну.

Мимо дома, громыхая разболтанными колёсами, проехала ослиная повозка хлебопёка, и в искажённые шумом сны ворвалась солнечная колесница, доверху гружёная румяными калачами и сайками, – неизменная предвестница пробуждения и проклятие соседства с пекарней. Пока Мута спросонок безуспешно гоняла в шерсти воображаемую блоху, Лалика головой вниз плавно стекала с постели, увлекая за собой вереницу солнечных зайчиков в спутанных волосах, загадочно исхудавшую за лето перьевую подушку и распахнутую на середине книгу. Сейчас Лалика с увлечением изучала древнюю историю фей, а именно их музыкальные инструменты, и о каком бы ни читала, тут же страстно желала им обладать или хотя бы разок звякнуть им, свистнуть в него или потрясти.

Этот интерес тянулся из детства, когда она днями напролёт играла затейливой лакированной шкатулкой со сложным внутренним механизмом, издававшим завораживающие неземные звуки: ни музыку, ни пение, ни голоса зверей. Была ли это задумка старинного мастера или результат повреждений от ржавчины, никто не знал. Лишь научившись читать, Лалика выяснила, что владеет редкой ценностью – механическим музыкальным треллетином. Как сообщала энциклопедия, для исправной работы треллетина внутри обязательно должен находиться ключевой элемент – золотая слепушонка на пружине, но в прошлом году, в канун осеннего праздника Медолея, Лалика с горечью обнаружила пропажу этой важной детали. Она всюду её искала и даже мысленно обрушила подозрения на ворон, виноватых разве что в росписях на развешанном в саду белье.

Слепушонка так и не нашлась, но каждый раз, когда Лалика держала треллетин в руках, образ в мельчайших подробностях неизменно всплывал перед глазами: крошечное тельце с точёными завитками, разросшимися по той же логике, по какой иней покрывает стёкла в новогодний мороз, сощуренные крохотные глаза и четыре коралловых зуба наружу. Наверное, это был мамин подарок.

А вот мамино лицо она не могла вспомнить, как только ни старалась. Зажмуривалась до искорок в глазах, до бешеного сердцебиения, до горячих слёз, но ничего, пустота и всякая ерунда: то суровое лицо тётки Куры, то синий послеобраз ночника. Мама наверняка была феей. В неё у Лалики такие волосы: витыми струйками молока с включениями миражного пигмента из толчёных до пыли крыльев бабочек морфо.

Ещё совсем сонная, обмякшая в воспоминаниях, Лалика машинально коснулась лодыжки и с удивлением отдёрнула руку от места, где болезненно кровоточил круглый укус, так похожий на человеческий. Она подбежала к окну, ближе к свету, в попытках внимательнее рассмотреть рану. Вчерашние приключения на болоте хоть и не были абсолютно невинным занятием, но уж точно не схваткой до крови. Мягкими жабьими ртами ногу не прокусить, ими-то и целоваться затруднительно. Несмотря на давнюю конфронтацию с жабами, Лалика не сочинила бы такой несправедливый поклёп и потому принялась изучать рану пристальнее. Повреждения на поверку оказались незначительными и больше напоминали царапины, чем следы от вражеских зубов. Сегодня ещё предстояла словесная порка за поздние и опасные прогулки, а это уж пострашнее человеческих укусов.

Вопреки опасливым ожиданиям, снизу, из кухни, где тётушки в этот час обычно варили кофе за перечислением придуманных себе на день забот, зреющей взбучкой вовсе не пахло, а напротив, настойчивыми струями поднимался аромат пряников – свежеиспечённых, с подгоревшими кристаллами сахара для пикантности вкуса. Подозрительность происходящего возрастала по мере сбора косвенных улик: дядюшка Руззи нарушил утреннюю традицию – не снял с ограды сигнальные колокольчики и не погасил на крыльце «смелый» сторожевой фонарь.

Лалика прильнула ухом к разведывательной щели в полу, в которую разговоры на кухне, сжатые до писка, едва протискивались и оттого теряли половину смысла, но всё равно не переставали быть важнейшим источником домашних тайн. Мута тут же решила, что это начало каких-то игрищ – пряток, или салок, или что там у собак в голове ещё водится – и последовала примеру девочки: улеглась мордочкой к щели и затаилась.

– …А там ведь невероятный старинный кедровник! Ещё со времён короля Пупеля II, – раздался мечтательный голос тётушки Тутии. Нотки восторга относились больше к давно усопшему венценосному усачу-красавцу, чем к щедрой природе заповедника.

– И всё совершенно даром, за счёт муниципалитета, ни единой шелушки не истратим, – затарахтела в ответ её сестра Кура. Шелушками местные жители называли самые маленькие монетки, сделанные не из металла, а чуть ли не из рыбьей чешуи, и купить на них было почти ничего нельзя, даже если зачерпнуть целую горсть и очень сильно уговаривать продавца.

– Но на душе словно камень со дна Луногара, – заворчал дядюшка Руззи и раскатисто скрипнул сиденьем кресла для усиления значимости своих слов.

Мута тоже уловила суть подслушанного, не даром же она дважды получала звание умнейшей собаки на городских ярмарках: первый раз – за мастерский кульбит на патиссоне-чемпионе, а второй – за мелодичное подвывание городскому гимну, хотя такого конкурса в программе не было. Под лохматой чёлкой нельзя было разглядеть её нежных глаз, но зато на кучерявом лбу, украшенном белоснежной меховой астрой, можно было прочитать бесконечное сочувствие. Они обе знали, что в глубине древнего кедровника скрывается место с дурной славой.

Лалика поскакала вниз по лестнице, держа руку над перилами так, словно, шагая двумя пальцами, помогает себе в игре невесомости. Не отставая, по ступенькам пронеслась Мута, нарочито игнорируя правильный порядок постановки лап, чтобы заочно продемонстрировать архитекторам своё пренебрежение к этой нелепой и неудобной конструкции. И во многом она была права, ведь дом отличался весьма своеобразной планировкой, созданной по чертежам прадеда нынешних владелиц – известного психиатра, что объясняло и перекошенную крышу, и тайные лазы из каждой комнаты на чердак, и сливную трубу над розарием. Дизайн интерьера был не менее экстравагантным и даже старожилам затруднял ориентацию и передвижение. В этом прадеду помогла его ненаглядная супруга Алура – балаганная колдунья, по совместительству муза и главный объект его научных изысканий. Каждым своим корявым изгибом дом приглашал обитателей к мысленному спору и неизменно выигрывал, скрипуче смеясь половицами и дверными петлями, когда кто-нибудь в очередной раз ударялся лбом о внезапно возникшую колонну или неожиданно низкую балку дверного проёма.

Иногда причуды дома доходили до абсурда, например, по весне кухонный стол повадился сближаться с печкой, а затем внезапно откатываться к окну, заставляя обходить его с крутым наклоном таза то в одну сторону, то в другую. Но в этом находились и свои преимущества: такие движения помогали тётушкам поддерживать маломальскую гибкость тел, делая позвоночник и суставы подвижными, почти как у танцовщиц безрукой выплясницы. Нужно ли говорить, что погостить с ночёвкой в этих запутанных и захламлённых чертогах мало кто соглашался, разве что потеряв бдительность после дядюшкиной настойки на кукушкиных слезах. Домочадцы же, смирившись с непредсказуемым характером дома, научились закладывать дополнительное время для всех своих дел, досадуя, лишь когда в ночной тьме дверь уборной оказывалась выходом в садовый лабиринт.

Лалика и Мута надеялись подслушать за дверью подробности разговора, пока он не успел принять форму искромсанной цензурой полуправды, пригодной для детских ушей, но конспирация не была их сильной стороной. Они возникли на пороге кухни, не успев ни притормозить, ни принять невозмутимый вид. Сумбурный спуск с лестницы и дурманящий аромат пряников предсказуемо обнулили память Муты, и, похрюкивая от счастья встречи, умноженного на разлуку длиною в ночь, она с неистовыми лобзаниями бросилась тётушкам в ноги.

Увлёкшись описаниями Муты, немудрено тут же запнуться о её несуразные, разновеликие лапы, увязнуть в запущенных колтунах и быстро пожалеть о намерении отыскать хотя бы одну пристойную собачью характеристику. Но мало кто посмел бы оспаривать великолепие её усищ и отменный аппетит, а в понимании зрелых женщин, это весьма важные качества питомца, равно как и мужчины. Владельцы собак нередко впадают в блажь, приписывая им желаемые черты, однако самая объективная характеристика любимца – это то междометие, которое чаще всего вырывается из уст хозяев в его адрес. Но это, конечно, не про Муту, ведь она «самая лучшая собака во всей округе».

Свет из туманного сада, сгущённый и переливчатый, превратил кухню в подобие мутного аквариума, где все тени сливались в единое блёклое полотно. В этом полумраке сияла лишь кипа бумаг на столе, содержание которых безуспешно прикрывали от глаз девочки тёмные руки собравшихся: тётушек – Куры и Тутии – и дядюшки Руззи. Ловя взгляды друг друга и переводя их на Лалику, они ежесекундно менялись в лицах, выражающих то неутихающее волнение, то жалостливое тепло, то суровую решимость, но эта драматичная пантомима неожиданно оборвалась в тот миг, когда Мута с раскатистым грохотом обрушила противень и, языком путаясь в бороде, неловко, но спешно, попыталась слизать выпечку с пола. В любой другой день начался бы переполох, по мощи сопоставимый с раздачей конфет детям на дне города, но не сегодня.

– В «Чуровом Затоне» уделяется много внимания оздоравливающей гимнастике, – с глубокой серьёзностью зачитала из документа тётушка Кура. – Тебе это жизненно необходимо. Ну взгляни на себя: сутулая, чахлая, а какая костлявая! У тебя же постоянно обмороки и галлюцинации. И эти ноги твои кривые. Как.., – запамятовав обидное сравнение, она стала оглядывать стол, пока не разыскала скрюченную плодоножку съеденной груши. – Их надо выпрямлять упражнениями и носить железные ортопедические шины. Воздух в кедровнике лечит детей от любой хвори и от всякого беспутства. А ещё, там дисциплина и образование. Ты же совсем от рук отбилась, – тараторила Кура.

Странно было слышать о гимнастике и образовании от неё, женщины тучной и всерьёз озабоченной лишь борьбой с розоцветной плодожоркой в огороде. Лалика тут же живо представила себя за оздоровительными упражнениями посреди тёмного леса: в сиротском сером костюмчике, обнажающем её щуплые плечи и коленки, и с коротко обрезанными волосами. А Кура не унималась, перескакивая в своей аргументации от притворно ласковых увещеваний до угроз крапивными розгами. Лалика вдруг задумалась, было ли это тётушкино домашнее прозвище или настоящее имя, а если так, то было ли оно полным или сокращением от Куралесы, а может, Курасанны. Но что не вызывало сомнений – это имя ей очень подходило. Напористая и громогласная, она постоянно пыталась клюнуть собеседника в лицо.

А вот тётушка Тутия была канонической старой девой, или, как говорят в простонародье, цветком недотрожицы. Конечно, сравнить её с цветком было бы большим поэтическим преувеличением, но так уж говорят. Зубки у неё были такими крохотными, что при наличии полного набора в тридцать две штуки всё равно казалось, что их не больше шести. Говорила она всегда тихо, как носом в чашку:

– Всё же это сиротский приют. И бедняжке придётся расстаться с Мутой.

– Не драматизируй, – отмахнулась Кура. – Ей пора дружить с людьми, а не со зверьём.

На этой фразе Муту слегка заинтересовала тема дискуссии, и она – точно после прогулки по песочному пляжу, вся усыпанная пряничными крошками – развернула пуховые уши в сторону говоривших.

– К тому дню, когда девчонка превратится во взрослую образованную барышню, меня уж под землю утащат кроты, – без этой излюбленной присказки Куры не обходился ни один разговор о будущем племянницы. Хоть Лалика и считала себя девочкой не злой и такая цена ей казалась слишком высокой, всё же иногда она подумывала об этом дне и даже мысленно его подгоняла.

Руззи кряхтел, подрагивал бородой и потирал шею с настойчивостью моющегося бобра. Он относился к Лалике с той мерой привязанности, которой хватило бы лишь на выращивание репы. Да и оспаривать решения супруги он был не в силах, потому больше не проронил ни слова.

– Я хотела подсластить новости цукатными пряниками, – защебетала Тутия и стала растерянно озираться, судорожно придумывая, чем бы заменить пропавшее угощение. Кура и сама плохо скрывала двойственные чувства, которые неизменно сопутствуют воспитательскому долгу, но от напряжения в её голосовом инструменте порвалась самая звонкая струна, и теперь слова звучали почти зловеще:

– Что ж, документы подписаны, ты осведомлена. У тебя есть время до морозов, пока не появится ледовая переправа через Луногар. А сегодня мне нужна твоя помощь в саду.

Озеро Луногар, зажатое между крутыми горными склонами, в тёплое время года оставалось неприступным: отвесные хребты нависали непреодолимой стеной, а подводные течения безжалостно тянули на дно, но с приходом зимы, когда мороз наконец усмирял гневливые воды, там возникала хрупкая дорога, ненадолго соединяющая берега.

«До заморозков месяц, ещё месяц – до ледостава, – подсчитывала Лалика. – Отложенная казнь. Лучше бы сразу швырнули меня в озеро, и прощайте навек».

В ночной рубашке до пят, с распущенными русалочьими волосами, Лалика, белоснежный мотылёк, была не по зубам болотным жабам, но перед этими оказалась бессильна. У неё навернулись слёзы от осознания своей печальной участи, но они покатились бы в три ручья, знай она тогда, что не из-за «Чурова Затона» их стоит проливать.

Глава вторая

Супружеский союз Куры и Руззи, долгие годы державшийся в основном на общих трапезах и поездках по хозяйственным нуждам, для обоих был выносим исключительно благодаря саду: в его благоуханной свежести оба они порознь пропитывались эфирными маслами для сносной работы барахлящих шестерёнок их душ, а насосы лёгких накачивали их снисходительным терпением друг к другу – одной порцией на день. Хитроумная планировка дома учитывала сущность большинства браков и гуманно позволяла супругам не пересекаться без острой необходимости, а выходы в сад развела по разным углам и тщательно замаскировала: чубушником – для Куры и сумраком – для Руззи.

Весной краску на стенах обновили: где-то оттенками персиковой мякоти подстать закату, ежевечерне остывающему на этой стороне дома, где-то глазурным кармином с проплешинами, передразнивающими малярный валик, а где-то импровизированной желтизной, нечаянно вдохновлённой соседством с клумбой вербейника. Ближе к осени все цвета подшелушились, запылились, перемешались с тенями яблонь, но главным компонентом этой новой гармонии стала привычка взгляда. Сад, как и дом с конструктивной безуминкой, имел свои очаровательные особенности, так как в нем брал своё начало. Без спроса прорастая сквозь стол на веранде, он углублялся в спальню Тутии, затем через чердак перекидывался на крыльцо и уже оттуда устремлялся вовне, убегая полосочками мха к разноцветной путанице цветочных сортов, затем ввысь по туям, к спонтанным аркам из обнявшихся лип и вдаль до леса по непроходимому топиарному лабиринту. До конца лета на груше висел гамак-ловушка, неоспоримое оправдание для любителей полуденного сна, а рядом поблёскивал пруд-фонтанчик с беспородными рыбками, которых однажды принёс дождь.

Решение спровадить Лалику в муниципальную оздоровительную гимназию для проблемных детей вызревало годами, подобно улиточному паштету по секретному семейному рецепту, и пахло ничуть не лучше. В присутствии тётушки Куры девочка всегда была настороже: в постоянном ожидании очередной воспитательной нападки замирала и мысленно растворялась в окружающих предметах, желая освоить кошачий навык невидимости. А Кура, умудрявшаяся парадоксально сочетать неутомимую, механическую заботу о Лалике с сердечным равнодушием, довела себя до такого истощения, что теперь нуждалась лишь в избавлении от разъедающей вины за воспитательный провал. Каждый проступок Лалики (а уж она давала поводы поволноваться) становился для Куры очередным подтверждением её правоты и злобно булькающим оправданием нелюбви.

Всё семейство высыпало в сад с притворной деловитостью, якобы перебивающей важность новости про «Чуров Затон». Руззи начал греметь колокольчиками на ограде, торопливо снимая связки и с размаху кидая в корзинку; Кура, перевёрнутая над грядками головой вниз, драла сорняки за беспомощные вихры; а Тутия затеяла переодевание пугала, охранявшего клумбу с её любимыми гардениями, словно именно сегодня его наряд утратил модную актуальность.

Сад торопился дожить лето: выпучивал тугие яблоки, растопыривал лилейник, выпячивал горделивые томаты и подпыживался редисом.

«Раз у тебя всё никак не иссякает запас слёз, сходи к шпинатной грядке и сделай ей дождевание», – почти шутливо посоветовала Тутия в надежде разрядить обстановку. Лалика побрела по тропинке вглубь сада, хлюпая в такт шагов и незаметно превращая этот процесс в игру, построенную на сходстве звуков, – гравия и содержимого носа. Мута засеменила за девочкой, успевая вспахивать свежие кротовьи лазы и считывать огородные новости по кроличьим катышкам. Лалика знала, что домочадцы сконфужены, а кое-кто и пристыжен, оттого сегодня её оставят в покое, формальности ради набросав в спину поручений: «погляди там, есть ли уже нектар в сливовых шпорцах», и «заметишь вепревы копыта – пулей в дом!» Не слова, а шлепки.

В первый раз услышав жуткую легенду про Вепреву Пужилицу, стоя в толпе перед загоном бродячего зверинца, Лалика прочно связала в голове все свои детские ночные кошмары с этим таинственным пугалищем. И даже придумала ему склизкий пятачок с щекотливой порослью волосков, шесть лапок локтями и коленками вверх и пасть с концентрическими ярусами клыков наподобие лепестков водяной лилии. Разузнать же настоящие подробности ей до сих пор не удавалось: при упоминании чудовища знакомые нервно подпрыгивали плечами, то ли не понимая вопроса, то ли упираясь в возрастные ограничения таких бесед, а домочадцы роняли из рук тарелки, бледнели и теряли дар речи. Всё это прочно убедило Лалику в том, что встречаться с Вепревой Пужилицей идея хоть и любопытная, но чреватая увечьями, не совместимыми с её девичьей красотой.

Из всех хозяйственных дел Лалика предпочитала помощь в саду, потому что он нередко подыгрывал ей в прятках, открывая тайные лазейки и укромные закутки, где она могла часами незаметно и безнаказанно читать взрослые книги из подматрасного тайника тётушки Тутии или выдумывать чуточку стыдные истории про принцев и фей, смастерённых из клевера и незабудок. Найдя уютное укрытие в травяной лунке за каменной чашей прудика и поёрзав для уверенности выбора, она вдруг ощутила себя под защитой сада и даже слегка приободрилась. Сверху её охраняла нависающая фонтанная скульптура, столетие назад выполненная на заказ по причудливым эскизам Алуры и за годы обросшая лишайником до неузнаваемости. Говорили, что внутри томится мраморная птица с безупречным лицом и ещё более безупречной грудью Алуры, но сейчас в мшистом изваянии можно было распознать только лесовика, любящего хорошо поесть.

Утренний свет наслаивался чётко очерченными полосками лучей: вот прослойка ватной дымки – вот всё ещё ночь, вот тропинка из минеральной крошки – вот всё ещё ночь, и так бесконечно, пока в глазах не зарябит. Из кустов полудикой малины донеслось фырканье Муты, означавшее террор полёвок, и следом довольное гортанное «рру», знаменующее полную победу над ними. Разбуженные цветы со сморщенными поутру мордочками пока не помнили, какого они цвета, и все как один розовели под чарами зари. Солнце качнулось на миллиметр вверх, и сад вспыхнул бриллиантовыми россыпями: каждая ворсинка сада мерцала росой, дрожала, таяла и угасала, оборачиваясь тёмным фантомом. Лалика кончиком пальца подцепила каплю, любуясь сквозь неё радужной галлюцинацией сада, и усадила на тыльную сторону руки как вставку невидимого драгоценного кольца. Врождённое трепетное обожание драгоценностей было важным аргументом в пользу версии её фейского происхождения, думала она, но также могло свидетельствовать о родстве с пиратами. Капля игриво укатилась между пальцами, и Лалика попробовала снова – теперь серьги. Чтобы разглядеть украшение в ушах, она лихо перевесилась через край чаши прудика, но буро-зелёное рябое зеркало тут же её нахально высмеяло.

Мута бережно лизнула рану на оттопыренной лодыжке, отвечающей за неустойчивый баланс тела девочки, вот-вот готовой соскользнуть по плесневой слизи бортика прямо в рыбий дом. «Не-не-не-не! – взмолилась Лалика. – Полегче там!» Мута лизнула полегче, и холодок на коже приятно притупил боль – как мелиссу приложили. Совершив эффектный акробатический трюк, в условиях земного притяжения посильный только таким невесомым существам, как не доедающие чечевичную кашу девочки, она выпрямилась на ногах и отряхнула платье шумными хлопками – аплодисменты себе самой. Подняла голову и обомлела. Вдали, у самого крыльца, Мута вытанцовывала перед Тутией, самозабвенно крутя тазом и щёлкая хохотливой пастью – выпрашивала что-то, или просто чувства накопились. Всем телом вздрогнув от удивления, Лалика уставилась на свою ногу, затем на пустующую лужайку, затем снова на ногу. И завизжала! Выпученные анютины глазки, резко выплакав остатки росы, уставились на вопящую безумицу, а та бесцельно скакала на одной ноге, прижимая к груди вторую, и таращила глаза сразу во все стороны.

«Что это было?! Что это было?!» – судорожно думала она, ковыляя к дому и оглядываясь на всякий шорох. У себя в спальне она с головой замоталась в плед и не меньше получаса просидела в этой шерстяной берлоге, мысленно перекладывая детали произошедшего передом назад и задом наперёд. К ней заглянула Тутия: «Ну что ты вопишь и топаешь? Снова клопец-зловонец на малине?» Голос тётушки ощущался как сквозняк, нашедший просвет в пледе. Лалика усерднее закуталась, нахохлилась птичкой и прищурилась. Тётушка, зайдя в мысленный тупик, отступила, в целом удовлетворённая тем фактом, что внешне дитя невредимо, а что там у девчонки в фантазиях, это глупости мелкого помола. Но какой же было ошибкой недооценивать грандиозность воображения Лалики. Она точно была иной породы, из других ингредиентов, с дополнительным, неземным, набором чувствилищ, нездешняя, особенная, одним словом, – подросток.