Оксюморон

– Головин Михаил Степанович, – нажимая на каждое слово, уточнил Альберт. – И только так. Про Башку забудьте.

– Да хоть Папа римский! – он небрежно отмахнулся. – Я-то тут причем?!

– Михаил Степанович сейчас в беде, – проникновенно продолжил Альберт. – Не стану посвящать вас в медицинские подробности. Скажу попросту: он нуждается в пересадке легкого. Большего вам знать не требуется.

– Искренне сочувствую! Хорошо, что одного, а не двух сразу. Я слышал, что и с одним легким люди живут.

В зеркале он пересекся взглядом с глазами Альберта и увидел в них холод и решимость хищника. Страшная догадка шевельнулась у него в сознании. Настолько страшная, что он не поверил ей и отогнал прочь.

– Вы, наверное, ошиблись, молодой человек, – взялся за ручку двери. – Я всего лишь писатель, а не врач-трансплантолог. К тому же я не слишком популярный писатель, а потому небогатый. Следовательно, спонсором служить не могу. Извините, но ничем помочь не могу, и…

Альберт-два цепко схватил его за локоть, а первый продолжил:

– Ваши параметры, так скажем, идеально ему подходят. Вы ведь знаете…

Ноябрьским утром, когда до мёрзлого рассвета оставалась еще пара часов, въевшийся в кровь и мозг омерзительный сигнал тревоги, сопровождаемый дурными выкриками дежурного «Застава в ружьё!!!» вышвырнули из коек блаженно храпящих защитников границы. Собрались быстро и делово и «тревожка», возглавляемая начальником заставы, запрыгнула на борт «ГАЗ-66». Капитан, мужик в меру строгий и в меру юморной, лишь полгода назад заступивший на столь ответственную должность, быстро отцепил первогодков и повелительным жестом включил в группу только опытных бойцов.

– Нормальный дембельский аккорд получится! – невесело улыбнулся капитан, комментируя свое решение.

На скамье в машине рядом с Сырцовым оказался фельдшер – толстый и ленивый, но не злой и щедрый уроженец рязанской глубинки. Вид он сейчас имел заспанный и чрезвычайно недовольный.

– А ты чего здесь? – удивился без пяти минут дембель. Только сейчас он понял, что капитан ни слова не сказал о том, где произошёл прорыв и вообще никакой задачи не поставил. Участка сработки и то не назвал. И кинолога с собакой нет, что вообще уже полный нонсенс.

– Так, итить твою налево! – беззлобно выругался фельдшер. – Солобон этот, Башка безмозглая… Целку всё из себя строил… Застрелился, идиот!

– Как?!

– Да хер его разберешь! Как стреляются, не знаешь?! Автомат к брюху приставил и шмальнул. Я так мыслю.

«ГАЗ-66», прозванный пограничным людом «шишигой», скрипя всеми своими соединениями и громко чихая, выкарабкался с территории заставы и рванул на правый фланг. Снег хотя и лежал сплошняком, ещё не укрыл карельские сопки толстым покрывалом, и машина двигалась свободно, не проваливаясь и не буксуя. Счет шел на секунды, а потому водила жал педаль газа до полика, отчего бойцы, сидящие в крытом дырявом брезентом кузове, подпрыгивали вместе с досками, служащими лавками, держась за шапки и стараясь не выпустить из рук автоматы. Никто не возмущался: такая тряска дело привычное при выезде по тревоге.

На место прибыли минут через семь. Пятеро пограничников немедленно повыпрыгивали из кузова, как только «шишига» окончательно остановилась, одновременно заглохнув. Утренняя заря едва зарождалась, слабо подсветив восток, и ночная темень не потеряла силу. Водитель повернул ключ в замке зажигания, чтобы фарами отогнать темноту, но мотор издал лишь невнятный звук, сильно похожий на последний вздох умирающего. Ручные фонари отняли у мрака картину нерадостную: в бурой луже лежит на спине Башка, вцепившись руками в низ камуфляжа, а над ним стоит на коленях старший наряда сержант Коробов – здоровый и простой, как две копейки, архангельский парень. Он робко тряс лежащего за плечи и беспрестанно повторял:

– Башка, ты чо?.. Ох..л чо ли?!

Сырцова поразило, сколько может из человека вылиться крови. Казалось, она растопила снег на добрые полметра вокруг раненного.

– Отойди от него! – скомандовал капитан Коробову и тут же фельдшеру: – Осмотри!

Коробов не тронулся с места. Фельдшер, вечно неповоротливый увалень, действовал шустро, но не суетно. Мгновенно из медицинского саквояжа извлёк пузырёк, обильно смочил ватку и сунул под нос сержанту. Тот вздрогнул, сморщился и зачихал, кулаками стал тереть заслезившиеся глаза, а в недвижном ледяном воздухе повис нашатырный запах. Через минуту старший наряда мог не связно, но членораздельно говорить.

Из его сбивчивого заиканая, приправленного нецензурными вставками, вытанцовывалось следующее. Шли они, как и полагалось, по правому флангу заставы, внимательно осматривая контрольно-следовую полосу. Благо снежок недавно выпал, и все следы, в основном заячьи, чётко видны. Один раз где-то неподалёку заверещала росомаха, наведя на новобранца ужас. Зверь этот и вправду способен издавать леденящие душу звуки, а морозной ночью их слышно особенно отчетливо и на большом расстоянии. Коробов посмеялся над ним, успокоил, и пошли себе дальше. Они менялись: в одну сторону сержант шёл впереди, обратно – его подчинённый. И вот, когда уже на четвёртую, предпоследнюю, ходку отправились, до этого места дошли…

– Стой! – крикнул Башка. Коробов и предположить не мог, что тот способен издавать столь громкие звуки, он и говорил-то по пять слов за час, всегда тихо, чуть ли не шепотом. Сержант нехотя повернул голову на окрик. Да так полуповернутый и застыл. Рядовой быстро скинул с плеча автомат, передернул затвор и направил ствол себе в живот.

– Ты ох..л?! – единственное, что нашелся спросить старший наряда.

– Нет! – решительно ответил Башка. – Знай: никто не виноват! Просто… Просто… Я жить больше не хочу! Она… Она…

Короткая очередь в лесной тишине громыхнула с силой громового раската, заставив сержанта пригнуться, словно она предназначалась ему. Башка дернулся, как от удара током, постаял секунду на качающихся ногах, выронил из рук автомат и рухнул на спину, словно спиленное дерево. Коробов бросился к нему, увидел кровавые пузыри на губах и только потом объявил по радиостанции тревогу. Дежурный по заставе, не зафиксировавший сработки линейной сигнализации, попросил уточнить обстановку, и в ответ услышал крик: «Самоубийство, б…ь!!!».

– Он из твоего отделения? – спросил без всякого нажима капитан.

– Да… – сержанта затрясло как в ознобе, слезы, теперь без участия нашатыря, полились в два ручья.

– Когда он письма последний раз получал?

– П-позавчера. П-по-моему…

– По-твоему. Твою бога душу мать! И что, никто ничего не заметил?!

– Нет…

– Ладно, после разберемся.

– Товарищ капитан! – подал голос фельдшер. – Дело дрянь!

– Да ну! А я-то думал, у нас всё окейно. Докладывай уже!

– Я ему обезболивающее вколол, перевязку сделал, но… Крови много потерял, это и так видно. Что там у него внутри – хрен знает! – фельдшер развел руки, красноречиво расписываясь в своей беспомощности. – Операция необходима! В госпиталь его нужно. Срочно!

– Эскулап хренов… Ладно! Грузим его аккуратно в кабину, мужики… Заводись! – махнул водителю. – И вези нежно, как корзину с яйцами.

Стартер «шишиги» отчаянно замолотил, но движок упорно не воспламенялся. Зверски ругаясь, водитель продолжал терзать машину, но та, будто насмехаясь над его потугами, лишь пару раз воспроизвела глушителем непотребные звуки, а потом тихо застонала, возвестив о севшем аккумуляторе. Водила извлек из-под сиденья «кривой» и попытался оживить мотор вручную. Бесполезно.

– Как никогда вовремя! – сплюнул капитан.

– Может толкнём под горку? – предложил кто-то из бойцов.

– А толку-то?! – начальник заставы зло отмахнулся. – Не факт, что заработает. Только время потеряем. Надо вторую машину вызывать!

– Товарищ капитан! – фельдшер проявлял никогда не виданную раньше активность. – Я думаю, на машине его перевозить никак нельзя. Всё равно трясти будет. Вдруг помрёт.

– И что ты предлагаешь?

– Вертолёт запросить…

– Ага! Он прямо на верхушки елей и приземлится…

Капитан осёкся, задумался на пару секунд, почесал подбородок и со спокойной решимостью постановил:

– Отличная идея! Вертушка на плацу заставы сядет! А раненного на руках понесём.

В кузове «шишиги» отыскался кусок старого брезента, вполне годящийся для импровизированных носилок. На него и погрузили Башку, осторожней, чем сапёр неразорвавшуюся мину, и понесли, медленно, ступая след в след.

Вертолёт доставил бригаду хирургов минут через десять, после того как Башку принесли на заставу. Он был без сознания, с едва дергающимся сердцем, но живой. Самострела решили штопать на месте, организовав операционную в учебном классе. Мало того, что потеря крови была критической, так она у него и редкой группы оказалась, да ещё с отрицательным резусом. Запасов такой кровушки у медиков оказалось маловато. Посылать вертолет за еще одной порцией? Времени ноль! Песочка в часах, запущенных для Башки, оставалось чуть-чуть и их не перевернуть для нового отсчета. Оставалась одна надежда: обратиться к бойцам заставы. Парни здоровые, крепкие, свою группу крови и резус знают. Подходящая кровушка оказалась только у Сырцова. Возражений поделиться ей с умиравшим он не имел, да его желания никто и не спрашивал.

Операция по извлечению пуль и сшиванию внутренних органов длилась несколько часов. Настырная смерть, подтерев слюни и недовольно ворча убралась в свои мрачные чертоги, оставив на неопределенное время дуралея в покое. Один из хирургов, видимо главный в бригаде, опытный дядька, сильно напоминавший располневшего Чехова, только без пенсне, перед отлётом решил переговорить с донором и пришел к нему, блаженно лежащему на койке, прямо в кубрик:

– Спасибо, парень, – устало произнес доктор. – Не буду говорить, что болван этот тебе по гроб жизни обязан, банально слишком. Но на его месте, я бы твоё имя и адрес у себя на лбу написал. Вы теперь братья по крови. Случись что… Твоя кровь ему подойдет, как никакая другая. Спасибо еще раз. Командирам твоим я дал указание. Три дня будешь лопать от пуза и спать без просыпа. Набирайся сил! Ладно, прощай. Удачи тебе.

Письмо из дома, окровавленное, но вполне читаемое нашли в левом внутреннем кармане камуфляжа Башки. В нем некая Маша, буквально в нескольких строчках сообщала о своем скором бракосочетании с неким Иваном, который, судя по всему, Башке хорошо знаком. И больше ничего. Дальше сухое «прости» и извечное «сердцу не прикажешь». Служи, дескать, родненький и ни о чем плохом не думай. Девок свободных в деревне пруд пруди. Вернешься, все твои. Маша и постскриптум в письмецо свое удосужилась тиснуть. Беременная, мол, я, мой бывший друг сердечный. Сам понимаешь, обратного хода нет. Не взыщи уж…

Довольно долго столь неординарный случай занимал в памяти одно из самых почетных мест. Но со временем ощущения притупились, поблекли краски, и произошедшее отодвинулось на дальние задворки, как редко используемый файл, не подлежащий, однако, безвозвратному удалению.

– Вижу, вспомнили, – удовлетворенно продолжил Альберт. – Надеюсь, не стоит уточнять, чье именно легкое нужно Михаилу Степановичу?

Глупый смешок оказался единственной его реакцией на услышанное.

– Мы понимаем, звучит неправдоподобно и дико, но, – Альберт вновь посмотрел в зеркало, нарисовав на лице кривую ухмылку и нагло подмигнул, – ничего не поделаешь. Крепитесь! И молите Бога, чтобы ужасная болезнь не затронула второе легкое Михаила Степановича.

Бред! Полное сумасшествие! Идите проспитесь, ребята, и не приставайте больше ко мне с подобным идиотизмом. Никакого легкого Башка не дождется! Я, стало быть, становлюсь глубоким инвалидом, а то и вовсе в могилу ложусь, а он, веселый и розовощекий продолжит по свету разгуливать?! Сам пусть подыхает, сволочь неблагодарная! Дайте только до дома добраться, я всю полицию на ноги подниму.

– Прошло много лет, – Альберт заговорил так, будто все уже решено и осталось только уточнить нюансы. – Вы не молоды уже, за своим здоровьем не следите. Особенно в последние годы. Ваши некоторые параметры могут не соответствовать предстоящей процедуре. Но это дело поправимое. Вот вам визитка одной солидной клиники, – он протянул ее через плечо, не оборачиваясь. – Завтра к десяти часам утра явитесь туда. Без опозданий! Вас встретят, проводят, сделают всё, что необходимо. О цене не задумывайтесь. Все расходы Михаил Степанович берет на себя. Кстати, вознаграждение в конце вас ждет царское, можете не сомневаться. Как получите результаты первичного обследования, мы продолжим наш разговор. Да! Чуть не позабыл… Вы любите порнофильмы?

Что за дурацкий вопрос?! При чём здесь это вообще?

– Впрочем, можете не отвечать. Один такой фильм вам придется посмотреть. В случае вашего неправильного поведения, конечно же. В главное роли будет… Анжела и несколько здоровенных мужиков, – он гнусно хихикнул, вслед за ним такие же мерзкие звуки произвели его компаньоны. – К плохому поведению, в первую очередь, относится афиширование наших с вами взаимоотношений. Не стоит о них сообщать полиции и вообще кому-либо. Стражайше запрещено! Ну, ну… Не бледнейте лицом и не скрипите зубами. Ничего плохого с Анжелой пока не произошло. Живет себе беззаботной, насыщенной и интересной подростковой жизнью. И продолжит так жить. Однако, если вы начнете дурить… Но вы ведь не начнете, верно? Вижу, вы все отлично поняли. В таком случае, хорошего дня и до новой встречи.

Не помнил, как вновь оказался у своего подъезда, как поднялся на третий этаж и как закрыл за собой квартирную дверь. В глазах висела муть, как в запущенном аквариуме, мозги отказывались что-либо соображать, в левой стороне груди жгло и кололось, а пальцы нервно крутили пластиковую карточку с пляшущими размытыми буквами.

…Прозвище Сырник прилепил к нему лучший друг в самом начале учебы. Зачитавшись и увлекшись «Приключениями Петьки Промокашкина» Лёха уподобился главному герою и начал своевольно раздавать кликухи направо и налево, да так и не смог угомониться вплоть до десятого класса. Однако в популярной книге положительные персонажи носили названия веселые или, по крайней мере, не обидные (тот же Качан, к примеру) , а нехорошие парни именовались исключительно неблагозвучно (Крыса, Жаба, Глист и тому подобные), то Ляхов «крестил» всех подряд, повинуясь одному ему ведомой логике и только изредка прозвище напрашивалось само собой и становилось очевидным всем. Как, например, в случае с Верой Марковной, их первой учительницей. На нее посмотришь, и так и хочется запеть: я на солнышке лежу и на солнышко гляжу. Но она молодая, а потому не Черепаха, а Черепашка. А вот Илюха Попов, мальчишка, одаренный природой не по годам мощным телосложением, но напрочь лишенный девчачьего внимания из-за «заячьей губы», да и вообще не претендовавший на симпатичность, к тому же учившийся через пень-колоду, был поименован Железякой. Попову неожиданно понравилось, и этимологию своего прозвища он выяснять не стал. Своему другу Лёха все же объяснил, почему назвал Илюху именно так.

– У меня рифма вдруг родилась, – шептал Лёха ему на ухо, озираясь по сторонам, дабы Железяка невзначай не услышал, – Попов, Попов – хреновина от часов. А часы-то внутри какие? Правильно, железные. По мозгам он… Чурбан железный! Да еще рожа, как у Квазимодо. В общем, настоящая Железяка! А его, недоумка, вполне устраивает.

Посмотрел на Лёху удивленно. Раздатчик вторых имён сильно рисковал. Попов действительно быстротой ума не отличался, в дневнике у него тройки боролись с двойками, побеждая с минимальным преимуществом, но силищей своей пугал и более старших ребят. Нравом неспокойный, улицей воспитанный, он любому мог в лоб заехать, не утруждаясь поиском причин. «Дерусь, потому что дерусь!» – абсолютно его девиз. Не удовлетворись он весьма неоднозначной кличкой… Ляхову пришлось бы туго. Скорее всего, именно прямолинейность мышления Илюхи отвела от Лёхи беду. Свое прозвище громила воспринял буквально. Ведь железяка – это всегда нечто твёрдое и несгибаемое, чем легко можно по тыкве настучать. Бойтесь меня люди и не лезьте на рожон!

В начале восьмого класса к ним пришёл из другой школы Гена Михайлов. Высокий, немного косоглазый и безобидный совершенно, как одуванчик. Ещё на слуху была хоккейная тройка Петров-Харламов-Михайлов и Генка был просто обречён на получение прозвища, так или иначе связанное с хоккеем. Петров? Скучно. Харламов? Звезда русского хоккея закатилось несколько лет назад под Солнечногорском и трогать священное имя Лёха не стал. В то время советские болельщики только-только узнали о заокеанском кудеснике клюшки Уэйне Гретцки. Вскоре, с легкой подачи Ляхова, по имени и фамилии новичка называли только учителя. Парень бредил математикой, поглотившей все его свободное время, и хоккеем не интересовался вовсе, а потому имя восходящей звезды «кленовых листьев» ему ни о чем не говорило. Лёха великодушно и доходчиво объяснил. Генка не обиделся, развеселился даже и вскоре привык к столь непривычному обращению.

– Ты будешь Сырник! – неожиданно заявил Лёха, когда они вместе возвращались из школы.

– Чего это вдруг? – прозвище резануло слух и сразу не понравилось. – Еще котлетой назови.

– Да ты не дуйся, балда. Сейчас объясню, – глаза Ляхова озорно блестели. – Просто же как апельсин. Ты Никита Сырцов. Берём по три первых буквы из имени и фамилии, что получаем?

– Ник… Сыр… Чушь какая-то!

– Вот именно! А если наоборот, получится Сырник. Отличная штука, вкусная и полезная. Обожаю со сгущёнкой или сметаной! Когда к бабуле приезжаю, она всегда меня ими кормит.

Не сразу, но смерился. В первую очередь потому, что его так почти никто и не называл. Только сам Лёха, да и то не всегда. Один человек, правда, так и не удостоился от Лёхи клички. Это была учительница русского языка и литературы Валентина Михайловна. Поинтересовался как-то, почему изобретательный в этом плане дружок не приклеил к ней прозвища. Лёха почесал стриженный почти наголо затылок, наморщил лоб и ответил:

– Не знаю… Она очень хорошая и добрая женщина. Не прилипает к ней ничего. Пусть Валентиной Михайловной и остается.

Нормально?! А остальные, кого он не постеснялся назвать как ему вздумается, и не хорошие, и не добрые что ли? Но спорить, вставать в позу, чтобы это выяснить, не стал.

К самому же Ляхову никакая кличка тоже не приклеилась. Как только не пробовали его наречь: Ляхом, Лешим, Угольком (исходя из цвета глаз), Шпионом (одевался во все заграничное) – ничего не прижилось. Так и остался на всю школьную пору Лёхой. Да и потом не чурался, когда к нему столь запросто обращались.

Второй класс, марафонская дистанция третьей четверти близится к концу; надоевший снег за долгую, страшно морозную зиму, становится обильными веселыми ручьями, освобождает землю, жадно вдыхающую весенние ветра. В пору оживления природы, когда учиться откровенно наскучило и душа рвалась на улицу, друзья откололи чрезвычайно вольный номер. Весьма наказуемый, между прочим. До каникул осталось всего-то восемь учебных дней, а Черепашка никак не уймется: сыпет и сыпет домашними заданиями чрезвычайной громоздкости. И оправдание своей жестокости нашла подходящее: материал прошли большой, нужно закрепить и создать задел для следующей, совсем коротенькой четверти. Спасу никакого от училки нет! Не понимает, бестолковая, что детская душа истосковалась по дворовым шалостям и приключениям. Ведь стужа стояла долгая и настолько лютая, что на новогодних елках отменили уличные представления. Дети шутили: надо же, даже Дед Мороз замерз.

И в один прекрасный день Лёха предложил:

– Давай не будем делать домашку, а? Совсем!

– Как это? – предложение заманчивое, но настораживающее. – А предки? А Черепашка? Вдруг проверит? Тогда «банан» влепит. Времени на исправление не останется.

– Не боись! – Лёха азартно засверкал глазами. – Я все продумал. Предкам что хошь наплести можно. Например: учиться недолго осталось, всё уже прошли, повторением на уроках успеваем заниматься, потому на дом ничего не задают. Ты заметил, что Черепашка в последнее время тетради только у двоечников и троечников проверяет? А я заметил! У нас же с тобой сплошь «хорошо» и «отлично». Так что, никакого риска нет! До каникул продержимся.

– Нет! – вдруг вспомнил он. – Она сегодня у Ирки Афонькиной тетрадь на проверку брала, а она круглая отличница.

– Это исключение! – гнул свою линию Лёха. – К тому же она не «домашку» у нее проверяла, а задачку, что в классе задала. Дрейфишь, что ли? Не ожидал… Да брось ты! Уверен, мы пацаны везучие. Зато прикинь, сколько времени на чтение хороших книг и на гуляние останется.

Выглядеть трусом не прельщало, и он со скрипом согласился. И началась у двух обормотов вольготная жизнь! После уроков скоренько домой, пообедали кое-как и вприпрыжку на улицу до упаду. Вечером, вкусно поужинав, погружались в мир любимых книг. Родители, не вчера на свет появившиеся, быстро заподозрили неладное, но придуманная Лёхой версия сработала. Странновато, конечно, но не могут же отпрыски столь искусно врать. Не по возрасту им как-то.

Везение насмеялось над ними на четвертый день блаженного лодырничества. Черепашка приближалась к их парте медленно и неотвратимо, словно затянувшаяся расплата. Плавным жестом, продолжая что-то рассказывать классу, она подхватила тетради у обоих. Раскрыла и пролистала одну, потом другую, замолчала и посмотрела на опешивших друзей с укоризненным удивлением. Жирные знаки вопроса в два ряда светились прямо на стеклах очков.

Из непредвиденной беды пришлось выкручиваться экспромтом, и они понесли вразнобой невнятную ахинею про внезапно приехавших дальних родственников, подскочившую температуру, подвернутую ногу и больные зубы. Вопросы в очках померкли. Черепашка недолго посверлила лодырей прищуренным взглядом, неуверенно кивнула и медленно положила тетради на парту. Облегченный синхронный вздох они сдержать не сумели.

– Пронесло! – после уроков Лёха едва не плясал в победном танце. – Теперь до каникул точно можно не дрыгаться. Снаряд два раза в одну воронку не падает!

Довод убедительный и домашнее задание было вновь проигнорировано в полном объеме.

Однако Вера Марковна оказалась способна на иезуитскую хитрость, достойную кардинала Ришелье. На следующий же день, в самом начале первого урока она, стерев с лица все эмоции, потребовала у них тетради вместе с дневниками. Глушеными карасями они подгребли к учительскому столу. Убедившись в чистоте листов, где должна была красоваться выполненная домашняя работа, она красной ручкой в дневниках выразила жгучее желание встретиться завтра вечером с родителями обоих лоботрясов.

Дамоклов меч просвистел над самыми макушками. Орудие возмездия возвратилось обратно для того, чтобы получше прицелиться, но Лёха воспринял это как учительский промах. Тащить родителей в школу – натуральное самоубийство. Ни в коем случае нельзя сворачивать с избранного пути! Осталось всего-то ничего, продержимся. А каникулы всё спишут, и четвертая четверть начнется с чистого листа. С доводами Ляхова соглашаться не хотелось ни в какую, но тот настаивал на своей правоте, умолял не сдаваться и напирал на крепость дружбы, которая в такие трудные моменты как раз и проверяется. Сдался. И дневник родителям показывать не стал, клятвенно заверив, что сегодня в нем никаких отметок нет. А те, в приступе доверия к сыну и уверовав в его честность, не потребовали сей важный документ к просмотру. Черепашке сразу перед началом уроков сообщили о невозможности визита к ней родителей ввиду исключительной занятости на работе. Вера Марковна кивнула, бегло улыбнувшись: конец квартала, всё понятно. Вновь задышали ровно, не сомневаясь в своей исключительной изворотливости и везучести.

Но на их беду учительница оказалась не только хитрой, но и настырной. Оставив после уроков, она напоила их чаем из термоса, дала бутерброды с докторской колбасой и сыром, а после заставила выполнить всё, что они столь наглым образом проигнорировали, не спеша проверила и выставила оценки (занизив их до «четверок» и «троек» за несвоевременное исполнение). Ближе к вечеру она взяла их под руки и развела по домам. Первая же в их жизни авантюра обернулась полным крахом.

– Сын… – отец разговаривал с ним в его комнате, сидя за письменным столом, в пол-оборота к объекту нотаций, примостившемуся на диване в позе покорности и внимания: сидит прямо, положив руки на колени, голову свесив на грудь. Отцу тогда было под сорок, и он заведовал отделением в онкологической клинике, недавно отстроенной на Каширском шоссе. Серьёзный, чуть усталый, с неровной тонзурой посреди темных коротко стриженных волос, он говорил отстраненно, мыслями еще пребывая на работе. Официальное «сын» применялось им только в крайних случаях, для выговоров и нотаций. – Твой поступок некрасив. Это еще мягко сказано. По сути, он граничит с подлостью. Тебе еще в первом классе было говорено: школа твоя работа. На целых десять лет. А выполнять свою работу плохо или вообще не прикасаться к ней – стыдно. Стыдно и глупо. Бывают случаи, когда не можешь, не способен. Это другой вопрос. Но и тут нужно хотя бы попробовать, чтобы уж честно расписаться в своем неумении. А если причиной является исключительно лень, то это бессовестно. Я так считаю. Бессовестно по отношению к маме, ко мне, к себе самому и к учительнице, в конце концов. Понимаю: мальчишеский возраст, хочется погулять, пошалить, побеситься. Это нормально. Но это ни в коем случае не должно мешать главному делу – учебе. Докажи всем и себе в первую очередь, что ты способен и в пацанских приключениях участвовать наравне со всеми и в школе неплохо успевать. Это будет по-мужски. Договорились?