скачать книгу бесплатно
– Уж прям ничего?
– Ага.
Пахло сигаретами и старой кожей. Мне нравился этот запах. Мне нравилось, что она сидела задом наперед. Это помогало моему телу чувствовать себя по-новому.
– На, глянь-ка.
Зажав сигарету зубами, она развернула книгу и сунула мне ее под нос. Я всмотрелась.
– И?
Ия махнула руками, мол, не могу сказать. Видимо хотела, чтобы я сама догадалась.
– Это что?
– Не видишь?
Я всмотрелась еще раз.
– Нет.
– Маленький паучок. Смотри, лапки поджал – наверное, перебежать хотел, а его раз и захлопнули. Почти гербарий.
Он был крошечный – в тетрадную клеточку не убрался бы точно. Его можно было с легкостью перепутать со случайной кляксой или каким-нибудь причудливым печатным знаком – настолько выцвели и стерлись буквы. Я потрогала его ногтем. Его лапка чуть отклонилась от курса, и теперь его тельце было похоже на пятиконечную звезду. Пятым концом была его голова. В эту секунду мне захотелось сделать что-нибудь подобное – может, высунуться сейчас из окна и подобрать какую-нибудь букашку, чтобы положить ее меж листов и написать где-нибудь рядом: «После библиотеки. У реки».
– Эй! Испортишь.
Она забрала книгу себе и отвернулась.
– Так забавно.
– Что?
– Да ничего.
– Говори.
– То что он случайно в этой книге оказался. И так же случайно остался в истории. Может быть, на века.
– Это все равно что попасть на фото какой-нибудь знаменитости, идя в магазин за хлебом.
Я хохотнула.
– Да, наверное. А кроме пауков там ничего нет?
– Только пометки какие-то, но я не уверена, что его рукой. Дедушка редко обводил слова и так же редко их подчеркивал. Этого он не любил. Он любил зачеркивать некрасивые или неправильные слова и писать над ними красивые и правильные. Он любил карандашные заметки вроде «это к тому, что…”, «т.е…”, «возвращаясь к…”, «вспоминается…» и т. д. И «и т.д.» он тоже писал, кстати говоря.
– Ты думаешь, дедушка тебе правда что-то оставил?
– Мог. У него было много секретов. С ними он ни с кем не делился. А мне обещал, когда вырасту. Кстати, смотри что здесь есть.
Она выкинула сигарету в окно, зачем-то вывернулась наизнанку и потянулась рукой к заднему карману своего сиденья. В них, оказывается, тоже что-то лежало. Я их все это время даже не замечала – никогда не сидела сзади.
– Смена. Здоровская штука.
В ее руках оказался фотоаппарат. Такие я уже где-то видела, но не могла вспомнить где. Иногда, знаете, вспоминается что-то уже замыленное, давным-давно позабытое, но все равно вспоминается, берясь незнамо откуда. Непонятно, сам ты это придумал или где-то увидел, а может, оно явилось тебе во сне? Непонятно, откуда у него растут ноги – о каких ногах речь, если и рук то не видно, не вспомнить? Подобное я испытывала с садиковским мылом и полотенцами, вафельными такими, знаете, накрахмаленными – они всегда красиво висели на крючках, а мы некрасиво бросали их где придется. Когда на мыльный и затопленный умывальник, когда на пол. Больше из обстановки ничего не вспомнить, только черствые полотенца и пахучее мыло, которым некоторым хулиганам намыливали рот и уши. Иногда этот запах резко дает мне в ноздри, вылавливая меня то в примерочной, то в очереди за жвачкой или где-нибудь в толпе, что было еще хуже – тогда найти источник аромата становилось почти невозможно. Я не могу его описать – я его не помню. Но если услышу, то обязательно узнаю. Наверное, это то же самое что забыть человека и не суметь визуализировать его в своей голове, а потом испугаться и обомлеть, увидев те черты в чужом лице, следом пережить момент и не вспомнить этих черт снова. Спрашивается, зачем это все было?
– Хочешь подержать? Он о-о-о-очень старый, и наверное, очень ценный. Кусков за пятьдесят продашь.
Она доверила фотоаппарат моим рукам, отдав его с преувеличенной нежностью – как могла, наверное – а сама полезла в карман. Пока я и так и сяк примерялась к нему то глазом, то ладонями, пытаясь понять, как он функционирует, и самое главное, как именно держал его в руках ее дедушка, она что-то усердно искала. В ту минуту мне казалось, что стоит мне сфотографировать окно, траву, или ее, сидящую рядом со мной, а потом проявить пленку – то я увижу мир его глазами. Мне бы этого очень хотелось. Мне бы очень хотелось побывать в его теле и присвоить себе его слова – «записки», «понимание», «разбитое окно» и в особенности «февраль». Интересно, это она мне это обожание внушила, или я хотела получить его частичку применимо к своей персоне? Да и фиг с ним. Я посмотрела в окошечко. Оно показало мне кусочек затонированного окна, дорожный крестик и ее растрепанную макушку. Из неё торчали намагниченные волоски, качающиеся туда-сюда на своих невидимых качелях. На тех самых. Я была рада, что не забыла про них; они были рады, что не остались плоским воспоминанием – увы, они стали воспоминанием выпуклым. Я снова приложила глаз – помещенные в прямоугольник, угловатое плечо и катушка пленки, лежащая у нее на ладони, были красновато-коричневого оттенка. Я подумала – ее дед, должно быть, ни раз наблюдал ту же картинку.
– Видала?
Я навела окошко на ее губы. Улыбка сменилась раздражением и протянутой рукой. Та приблизилась к моему лицу и отобрала фотоаппарат. Все, теперь я была собой, со своим багажом слов и вопросов. Я подумала: а что, если этот багаж где-то оставить? – случайно или с таковой видимостью? Было ли бы мне жаль? Нет. Но мне было жаль, что в том фотоаппарате не оказалось пленки. Было жаль, что я не оставила ее улыбку гербарием и не убрала куда-нибудь в кошелек или в потайной кармашек пиджака. Было жаль, что Бим ушел от меня слишком рано, и что нет теперь ни его мух, ни той самой сумки-переноски. Я подумала – у ее деда этих гербариев, наверное, и в кошельке, и в карманах было полным полно. Невольно я представила его, седого и с палкой в руке, или как там, с посохом – так они у пастухов называются? – представила, как он стоит и молча наблюдает за тем, как овца сжирает все его памятные гербарии – ее улыбку, смех, зелень травы и яркость солнца, прелесть и вдохновение музыки. Все-все. Почему ее с ним нет? А я бы к нему ее отпустила? Мой багаж все пополнялся и пополнялся. Было не жаль его где-то оставить или кому-то подарить. Было жаль штанов, в которые я уже не влезала, а все таскала с собой как дура, в надежде на что-то – в надежде на что? – и оставляя этот багаж где-нибудь в магазине или на дороге, я бы сперва их достала, продолжая рассчитывать на то, что когда-то в них влезу.
– Ты чего молчишь? Не пробовала ни разу?
Я мотнула головой. Она наклонила свою, мол, ну ничего, сейчас догоним.
– Пленку вставляем внутрь. Вот так, усекла? На кнопочку надо нажать и она сама закатывается, видишь? Теперь можно снимать. Правда тут всего тридцать шесть кадров.
– Тридцать шесть?
– Ага.
– Считай, тридцать шесть фоток. Не так много, да? Дедушка раньше очень много фотографировал. Могу тебе показать пару фотографий. Потом.
Она перевернулась на спину, продолжая вертеть в руках фотоаппарат. Я удивилась – в ее руках он выглядел совершенно не тяжелым, как если бы эта тяжесть впитывалась и нейтрализовалась ее руками.
– У меня есть его пленка. Бабушка подарила мне ее на день рождения.
– Правда?
Я приподнялась.
– Ага. Я ее еще не проявляла.
– А собираешься?
– Когда-нибудь.
– Не думаешь, что прояви ты их, вопросов в твоей голове стало бы меньше?
– Если честно, то нет.
Может, все это от пристрастия к вопросам? – к тому, чтобы плодить их и намеренно не искать ответов? А я этим тоже страдала?
– Я бы хотела проявить их в какой-то особенный день, если ты понимаешь. Может перед смертью или типа того, что бы я такая о, теперь я понимаю, и потом сразу умерла. Чтобы новых вопросов не появилось. Чтобы не успели, знаешь. И чтобы я умерла с видимостью пустого листа.
– Как думаешь, если бы ты выписала все вопросы из своей головы на бумажке, то сколько бы их там было? Если бы была возможность их сосчитать.
– Бумаги всегда будет мало. Любого блокнота тоже. Поэтому, я считаю, уместнее будет вопрос: сколько таких блокнотов мне понадобится?
– И сколько?
– Фиг знает. Может, целый магазин. Не хочешь выйти поснимать?
– А с лестницами у нас какой план?
– Я думаю, нам надо найти ту, по которой взбирался мой дедушка.
– А кто-нибудь знает, что это была за лестница?
Ия промолчала и я не поняла, что она имела ввиду – да или все-таки нет. А может, уместнее было бы все-таки «не знаю»? Она взяла фотоаппарат и сигареты. Я взяла себя в руки, а потом все свои вопросы в охапку. Может, самое время оставить их где-нибудь под кустом или утопить в реке? Дорожка хрустела мелким гравием. Солнце катилось от нас куда-то туда, где нас нет. И где нет наших вопросов и слов. Где, возможно, только лестницы и что-нибудь еще – шашки, вино и овцы? Наверное. Небо стало нежнее, как будто перед дождем. Нам стоит его ждать? Или нет? И смогут ли эти вопросы оставить меня в покое?
– А как эти снимки потом проявляют?
– Что, даже в фильмах не видела?
Гравий шуршал под ее подошвами. Она наткнулась на мое молчание и обошла его стороной. Потом дорожка гравия перешла в песок и наши шаги стали тише и гулче.
– Ну ты даешь, тетя. Ну короче, сейчас таких мест наверное нет, но раньше, когда, к примеру, мой дедушка был еще молод, были специальные студии. Внутри них были красные стены. И все красное, воображаешь? Может, какие-то лампы были или типа того. Не знаю. Но сейчас можно проявлять их с зашторенными окнами, на крайняк – под одеялом. Ванная тоже сойдет.
– А почему именно так?
– Почему именно красный?
– Ага.
– Так не проявится наша пленка. Интенсивность света при прохождении через красный светофильтр очень сильно уменьшается по всем частотам спектра. А оставшийся свет не содержит инфракрасного, который в первую очередь и засвечивает.
– А, ясно.
– Но любую современную пленку проявляют в абсолютной темноте.
– Получается, это темнота высвечивает картинки?
– Угу.
– Но свет этого сделать не может?
– Не-а.
У нее под ногами зашуршали мои слова.
– Получается, темнота может быть светом?
– Тогда как в самом свете есть доля темноты. Да, все правильно. Вот отфоткаем эти тридцать шесть кадров, и можно пробовать.
Мы не спеша пошли к реке. Рядом, как памятник, стояла какая-то заброшенная лодка. В нее можно было сесть и смотреть на воду – представлять, что плывешь куда-то, где нет нас и наших слов и вопросов. Интересно, а под водой лестницы тоже бывают? Или таких нет вообще? А как же затонувшие города? Вместо того, чтобы сесть в эту лодку и отправится искать когда-то затонувшие лестницы, мы выбрали местечко на берегу чуть поодаль от спуска. Лестница находилась в десяти метрах от нас и простиралась вниз до самой воды. Солнце прощалось с нами, а песок оставался теплым. Это было похоже на тайные встречи любовников. Может, они и были любовниками? А река? Река ведь тоже теплеет, но когда как – иногда она остывает быстрее, чем песок. Выходит так: солнцу песок и река, а небо – птицам. А нам что? А намвсе из вышеперечисленного. Но им мы не принадлежим – ни солнцу, ни песку, ни реке, ни птицам – мы принадлежали только себе. Иногда друг другу. В этом наша потерянность. В этом наша боль и тоска.
– И что, ты даже криминальные фильмы не видела?
– Ты же говорила, они плохо влияют на пищеварение.
– Это я про боевики говорила.
– И что-то про нарушение гармонии с миром.
Она махнула рукой и украдкой на меня посмотрела, мол, неужели помнит, или это все-таки ну вот, сама себе на хвост наступила? Я сняла сандали и пропустила теплый песок сквозь пальцы. Вы же знаете такое выражение: «время сквозь пальцы?» Это было оно. Я это почувствовала. Это было все равно что пропускать через себя весь мир. Она отдала мне фотоаппарат и я навела на нее окошечко. Тогда я снова пропустила его через себя. Но уже больше не выпустила.
– Нажимай, не бойся.
Я нажала. Наверное, в этой фотографии этот мир тоже застыл. И его кусок в ней так и останется, может быть, гербарием, или тем паучком, бегущим куда-то мимо. Так и он, наверное, куда-то бежал, а я поймала его одним щелчком – чик! – и тот опять куда-то заторопился, пытаясь объять всего-всего себя. У него получится? Ия искала сигареты, а я следила за ней в маленькое окошечко, чувствуя, что мира на этой фотографии уже нет – он бежал за солнцем, сверкая пятками по водной глади. Тогда я направила окошечко на нее. Вода была нежного розового оттенка, а следы бегущего мира, отдавая мне в глаз копьями бликов, светились слепящим оранжевым. Они выглядели как очередная победа мира над солнцем. Может, солнце поэтому от нас убегало, а потом прибегало к кому-то другому? – потому, что его догонял мир? Так и носятся, наверное, по кругу, опережая время и друг друга – а им суждено встретится? Я подумала, что нет. Все равно что нам это солнце догонять – фигня полная.
– Вон-вон! Птичек тоже сними!
Чайки встрепенулись и полетели через все небо. Наверное думали, что мир его у них украдет. Я с грустью сделала пару снимков. Мы посмотрели друг на друга. Сигарета на ее губе медленно закачалась – качели, видимо, и тут побывали.
– Может попробуешь меня с той лестницы толкнуть?
– Давай посидим еще минут пять. Мне надо собраться с мыслями.
– Да ладно, че ты. Упаду так упаду. Ну покачусь, может, кубарем. Ничего такого.
Мы засмеялись. Она поперхнулась и я засмеялась громче.
– Второй перелом ключицы схлопотать не боишься?
– А вдруг это та лестница? Вдруг это того стоит?
Я пожала плечами.
– С чего ты решила?
– Мы с дедом часто приезжали сюда.
Ее голос настойчиво перебивал шум волн, набегающих на песок. Я взглянула на берег – все-таки, доля соперничества между ними была.
– На этом месте он учил меня фотографировать. Прям как я тебя.
– А ты не подумала, что если ты свою лестницу найдешь, меня с моей уже некому будет толкать?
– Заплатишь кому-нибудь. А может, кто-то захочет стать добровольцем.
– А если серьезно?
– Можем вместе с нее покатиться. Кувырком, а?
