скачать книгу бесплатно
– Главное не смотреть под ноги.
Я почувствовала, как судорога напала на меня вновь. Я покрепче сжала ее руку, и она удивленно на меня оглянулась – похоже, все-таки забыла. Некоторые стеллажи стояли нетронутыми, и как бы следили за нами – вдруг тоже ломать пришли? – но, увы, они бы с места так и не сдвинулись, даже если и да. В своей неизбежной неподвижности у них получалось только молчать и смотреть. Мне вдруг захотелось приезжать сюда хотя бы пару раз в неделю, обнимать их и рассказывать им истории из детства, чтобы им хотя бы иногда не было грустно и одиноко. Я бы справилась? Точно-точно? Клянусь, один стеллаж тихонечко скрипнул – это было «да»? Стеллажи стояли по обе стороны от входа. Посередине усеянный штукатуркой проход. На стене окно, теперь заколочено. Сквозь него было видно сияющую листву и кусочки неба. Предзакатный оранжевый свет капал в щели между досок, высвечивая летящие пылинки, фрагменты деревянного пола и книг, лежащих на нем обложками вверх. Может быть, небо пыталось прочитать заголовки? Я сказала об этом ей. Она фыркнула, но остановилась, и мы остались стоять так какое-то время – в этом свете и в этой оранжевой пыли, летящей незнамо откуда, покуда она не подорвалась и не потащила меня к левым стеллажам, между которых не проникал свет и взгляды других стеллажей, подозрительно нас осматривающих.
Мы остановились на четвертом ряду. Сюда свет почти не проникал и она шарила по полкам почти наугад, потом спохватилась и расцепила руки – вспомнила. Я выдохнула и вытерла свою об футболку, как и хотела, но мой клубок загрустил – видимо, не хотел отпускать, и надеялся, что она возьмет меня за руку когда-нибудь еще. И я тоже слегка на это надеялась – это если повысить процент честности.
– Что ищешь?
Я знала, что она не сразу ответит, и тогда решила походить где-нибудь рядом, пока она про меня не вспомнит. Теперь моя правая рука, которая на время касалась ее руки, ощущалась в моем теле как-то иначе – так, словно она была не моя, а чья-то другая. Удивительно, как за пару минут что-то может измениться до неузнаваемости. Вроде те же пальцы, те же черточки на ладонях и полукруги ногтей, растущих трапецевидно от меньшего к большему. Но для меня это была уже другая рука. Иногда я думала о том, что когда-то то же произойдет и во мне самой, и что в том случае стать прежней я уже не смогу. По какой-то причине я этого опасалась. Я не хотела быть человеком, которого больше не знаю.
Идя вдоль стеллажа, я чувствовала на себе чьи-то глаза. В тот момент мне казалось, что все пространство вокруг меня было скроено из этих глаз. Но ночью их наверняка становилось больше. В звездах мне всегда мерещился божественный взгляд. Сейчас эти глаза текли в библиотеку вместе с солнечными лучами, пылились между страниц и поскрипывали под моими подошвами. Их я могла найти у себя на ладонях, в дальних углах полок и между прутьями оконной решетки, где за нами подглядывал майский вечер. Он мог наблюдать за ней, пока этого не могла делать я. Он знал обо всем – и о ее историях, и о моей руке, которую я прятала у себя в кармане. Из другого конца зала раздавались еле-слышные шарканья ног и перестукивания – она переставляла книги. Стеллажи вокруг меня были так же наполнены старыми книгами. Разложенные без соблюдения порядка и какой бы то ни было системы, они пестрили всевозможными размерами и цветами. Мягкие обложки были сплошь обмотаны скотчем. Они навели меня на метафору о пластырях и израненной руке. Где-то между полок был спрятан птичий череп. Я представила, как птица нечаянно залетела сюда в окно и как потом не смогла выбраться обратно на волю. Это могло бы сойти за обыкновенную случайность, однако она все равно стала частью чьей-то памяти. Встречный вопрос – как можно верить в случайности, если они становятся поводом чего-то важного?
Здесь, между этих мрачных полок, я взяла его в руки. Он едва-едва занимал четверть моей ладони. Совсем крошечный след чьей-то свободы. Запихнув его себе в карман, я ощутила свое сердце до невозможности мягким – таким оно было, когда мне хотелось танцевать или плакать. А я продолжила стоять между стеллажей, растеряв способность шевелиться и о чем-нибудь думать. Теперь этот череп был у меня в кармане. Теперь его точно не склюют птицы. Стоя в одной позе, я прикидывала, что его можно поставить на полку, положить в банку или шкатулку, и тогда он обретет настоящее бессмертие. Рука в моем кармане замкнулась на хрупкой черепной коробке. Теперь мне было спокойнее. Я знала – она находилась в пределах этих стен. Она ходила, дотрагивалась до книг и что-то беспрестанно крутила у себя в голове. Я бы слушала эту пластинку часами. Что творилось у нее внутри? О чем она думала и что для нее было по-настоящему важным? Сжимая череп в своей руке, я поняла, что совершенно ничего о ней не знаю.
Желая хоть как-то скоротать время, я плюхнулась на рядом стоящий матрас. Он весь был в каких-то пятнах и отпечатках пальцев. На примыкающей стене творилось то же самое. Я лежала ничком и смотрела в потолок, позабыв сразу же обо всем – и о ней, и о дохлых кошках, о мышах, о бомжах, клопах, пауках и тараканах. Я представила, что лежу под землей, и крестом сложила на груди руки. Было правдоподобно – темно и сыро. Где-то что-то накрапывало – видимо, протекала крыша. Откуда-то посыпались книги. Следом раздались шаги – немного потоптавшись на месте, они тут же стихли, чтобы возобновиться чуть позже. Я замерла в позе покойника – по какой-то причине так мне было комфортнее всего. Ее голос, искаженный эхом и всей этой библиотечной атмосферой из паутины и отсыревшего старья, прозвучал у меня в ушах как-то иначе – так, словно говорила не она, а кто-то, кто находился здесь когда-нибудь в прошлом. Непроизвольно я задумалась о людях – о том, сколько их у нас на этаже, на улице и во всем мире, и скольким таким еще предстоит в него прийти. Подобные мысли о чем-то глобальном вызвали у меня затрудненное дыхание, а от мысли, что я являлась частью этого глобального, я вообще чуть с ума не сходила.
– Эй, ты где?
Гулкие шаги становились громче по приближению к матрасу. Их цепочка замкнулась у моих ног и после небольшой паузы завершились приглушенным ударом. Она рухнула рядом со мной, и вытянув вперед свои длинные ноги, коснулась меня плечом. Я упорно закрыла глаза, но она не сдавалась.
– Посмотри что я нашла.
Она затрясла меня за плечо и мне пришлось открыть один глаз. Между нами лежала какая-то книга.
– Тут, правда, темно… Может, на свет пойдем?
– Я тут хочу полежать.
– О чем думаешь?
– Да так.
Я схватила ее за мизинец. Как в детстве – мирись, мирись и больше не дерись.
– Так что мы здесь делаем?
– Ты хочешь знать?
– Ага.
– Я думаю, дед мог оставить подсказки.
– Например?
– Не знаю. Я помню, что он брал книги и оставлял в них какие-то записки. Иногда делал пометки на полях. Может, они были для меня?
– Чтобы ты их нашла?
– Типа того.
– А о чем? Про лестницу в небо?
– Вряд ли он успел это сделать. Но я думаю, все это все-равно что-то значит. И то, что мы сейчас здесь – тоже.
Она легла и задрала голову к дырявому потолку. В эти дыры было видно крошечные частички неба, похожие на голубые звезды. Иногда они меркли – это значит, на крышу садились птицы. А может, где-то здесь, над нами, было чье-то гнездо. И чем дольше мы на эти звезды смотрели, тем больше нам казалось, что точки растягиваются в полоски и достают до наших рук – может статься, спускаются к нам на своих лестницах. Может, заброшенная библиотека и была их лучшим ретрофутуризмом? И мы, лежащие тут на матрасе? И ее мизинец, зажатый моим? Может быть. Птица улетала и звезда загоралась опять. А потом перемигивалась – сверху пролетали птицы, мешая ее свету спускаться к нашим рукам. Наверное, небо было дорого птицам. Еще бы – кроме деревьев и неба у них ничего не было. А у нас и этой заброшенной библиотеки – да. У нас была она. А у нее были мы.
– Так что за книга?
– По шашкам. Стратегии и прочая белиберда.
– А по овцам не нашла?
– Не-а. Может, растащили.
– Жаль.
– Еще бы!
Мы помолчали. Я начала считать дыры. Насчитала всего тридцать восемь. Тридцать восьмая была сразу под её головой.
– Тридцать восемь дыр.
– А я думаю сорок.
– Ты тоже считала?
– Ага.
– Невероятно.
– И почему их на две больше?
– А ты кому больше доверяешь: себе или мне?
– Не знаю.
– Вот и я тоже. Тоже не знаю. Представляешь?
– Ага.
– Пусть их будет сорок три.
Ия дернула мизинцем – это было да. Что-то вроде азбуки морзе, окей?
– А сколько таких дыр во мне? Тех, из которых все торчит и валится.
– Я могу назвать любое число?
– А ты знаешь точное?
– Девяносто.
– Это точно?
– Нет.
– А у тебя столько, сколько дыр в потолке.
– Тридцать восемь?
– Сорок три.
– Ладно.
– Ну а у меня дыр поменьше девяноста. Хотя – может и столько, но падает из них меньше. Я вот смотрю на эту библиотеку и думаю, черт, да это же я. Вроде бы много всего: и доски там всякие, и книжки, немного гвоздей и стекла. Представь себе, матрас даже есть. И вроде бы много, да? А все какой-то шлак. И все не так. Половину разворовали. Окна выбили, книги изуродовали. Все сломанное.
– А во мне?
– А ты – это библиотека до. Та, в которую я и ходила, понимаешь? Где был почти порядок, не считая гомосексуалистов и старух, кричащих при виде них. Вот это была эпоха! И дыр в прежней библиотеке совсем не было. Но тому, что могло бы торчать – море. Но почему-то не торчало – так, может, слегка. За исключением парочки нариков. Хочешь скажу как их звали?
– Хочу.
– Валик и гнутый.
– Отстой.
– Ага.
Ия помолчала. Библиотека смотрела на нее из разных щелей. И птицы с небом тоже.
– Все-таки странно видеть ее такой. Раньше здесь все было по-другому. Странное чувство.
– Сюрреализм?
– Точняк. Все равно что спустя много лет зайти в дом, в котором ты раньше рос, а там ни мамы, ни папы, ни штанов — никого и ничего. Дом давно разрушен, а ты ходишь по кирпичам и думаешь, да, к такому меня жизнь точно не готовила.
– А она только это и делала.
– Да, ты права. Иногда так и вправду кажется, будто бы цель всей твоей жизни – вырасти из детских штанов. А там уже как получится – куда жизнь швырнет. А она только так швыряет.
– А потом можно и лестницу в небо искать.
– Да. Следующий пункт сразу после штанов.
Я перекрутила ее мизинец в своих руках. Интересно, я из своих выросла? Наверное, я была скорее из тех, кто давно из них вырос, но все-равно таскал их с собой повсюду в сумке или рюкзаке, так, чтобы близко к сердцу, так, чтобы не забывать. Понимаете? А забывать очень не хочется. Вот и ходишь, неприкаянная, с этим мешком, а в нем – все, что принадлежало тебе тогда – штаны и кучка воспоминаний. Воспоминания можно оставить себе, а штаны придется отдать кому-то другому. Уже неприлично, понимаете? Думаю, что вы понимаете. Но я все-равно буду носить их, пока они не станут настолько маленькими, что будут застревать на коленях или рваться на жопе. (Вопрос на засыпку: это я расту, или они уменьшаются, уходя вдаль?)
– Иногда в расставании со штанами может пройти вся жизнь.
– Ты так думаешь?
– Я думаю, что мне столько потребуется.
– А ты не думала, что в этом весь смысл?
– Не знаю. Слишком много вокруг этих смыслов. Можно утонуть. В конце концов, захлебнуться. А по сути – как среди них найти свой?
Ия дернула мизинцем, и это было как пожать плечами, мол, не знаю.
– Да ладно, пофиг, че ты.
– Да ниче.
– А ты бы правда меня с лестницы пустила?
Я посмотрела на нее. Мизинец едва дернулся. Дерись, дерись и больше не мирись.
– Если бы ты попросила.
– Ясно.
– Это плохо?
– Это хорошо. Ты настоящий друг.
На потолке стало на пару-тройку дыр больше – видно, птицы уставали слушать наш треп. Я попыталась посчитать их сызнова, но каждый раз сбивалась. Звезды загорались тут и сразу же гасли там. Их было не удержать. Интересно, а библиотека ведет отчет? – что-то вроде переписи душ? Если да, то она точно знает, сколько звезд загорелось и померкло в эту секунду. А когда мы уйдем, она и нас тоже вычеркнет? Похоже на то.
– А ты предупредишь заранее?
– Ты думаешь, я могу предугадать свое желание упасть с лестницы?
– Не знаю. А ты думаешь, его тоже кто-то толкнул?
– Ничего не думаю. Может, нет никакой лестницы в небо. Упал и упал. Делов то.
– Я думаю, что есть.
– Это точно?
– Да.
4
Тридцать шесть и тридцать шесть
Небо окрасилось в ярко-красный. Солнце было как раскаленный уголек. Я визуально поместила его в печку, закрыла заслонку и села на лавку. Скоро придет дедушка. Сама я помешивать боялась – вдруг обожгусь? А он придет и перекатит это солнце туда-сюда, пока то не воспламенеет. Тогда его можно вешать на небо, нет, немного левее, вот так, и немного ниже, чтобы деревья закрывали. А может быть, это солнце и на небе кто-то туда-сюда, может, если бог помешает – загорится, забудет или уснет – нет. И облака ведь когда есть, а когда нет: когда кудрявые и во множестве, а когда плотные и всего по нескольку штук. Может, это бог их на небе рисует? Может, когда ему хорошо, он рисует облачка красивыми и воздушными, а когда ему плохо, зачеркивает лист к чертям? Так и получаются тучки? Ручка штрихует, размазывая себя по небу, и пару раз дырявит холст – из этих дыр потом заморосит дождик. Больше силы – больше дыр, а значит, больше дождя. Я подумала, ничего себе. Я сложила руки и положила на них подбородок, глядя на нее снизу вверх. Она всегда изобретала новые позы, аргументируя это тем, что телу нужно давать чувствовать себя по-новому. Откинув сидение чуть назад, она лежала на нем задом наперед, для лучшей наглядности – локти смотрят в заднее лобовое стекло, пятки – в педали. Я лежала и думала – что бы было, если бы она случайно нажала на газ? Нас бы тут же понесло к воде, и не успели бы мы опомнится, как тут же оказались на дне реки.
– Ты чего так старательно обдумываешь?
– Ничего.
