скачать книгу бесплатно
– Пока едем, хочешь расскажу о дедушкиных словах?
Я посмотрела на нее. Она посмотрела на меня. Песня закончилась и началась заново. Я нажала на кнопку отмены. Песня застыла на первом аккорде и улетела в окно – это я ее швырнула. Пахло липой. А шуршание шин, в основном чужих, воспринималось как будто по-новому. И это было все равно что слышать-слышать, а потом вдруг – раз! – и оглохнуть. А потом опять, когда думал, не услышишь больше, опять, как в первый и в последний раз, – слышать-слышать-слышать. Она стала говорить мне его слова. И я всех их записала. Вот что у меня получилось:
шашки
понимание
февраль
боль
бритва
халва в шоколаде
мазь звездочка
разбитое окно
зеленый
записки
свежая газета
одеколон
карты с голыми женщинами
обида
машинное масло
вострый
юбка
порождение
портрет
лестница в небо
Мне было интересно, почему февраль и почему окно все-таки было разбито, но не стала задавать ей вопросов, чтобы потом о них не жалеть. А если бы они были сказаны, то так бы в неотвеченных и остались – ищи их потом по салону, собирай пылесосом и липкой лентой, там, где рука не достанет – все равно не найдешь. Их блеклые контуры проявятся на запотевших стеклах. Увы, придется ждать зимы. Придется ждать февраля. Примерно в 12:12 дня они там появятся. Ведь ты же на них ответишь? Я подумала о том, что вдруг были бы такие стекла, через которые можно оставлять послания самому себе и отвечать на них только через года. Или спустя пять минут – кому как захочется. Следом я подумала о том, что бы я написала самой себе. Я могла часами придумывать вопросы для нее или кого-то еще, но своих, для самой себя, у меня не было. Тогда я бы оставила чистый лист и сдала бы его тому, кто эти вопросы со всех собирает. Это было бы мое письмо деду морозу.
Его слова звучали печально. И пиджак, и халва в шоколаде, и лужи с записками. В моем воображении рисовался маленький мальчик. Он идет по лужам без плаща и без сапог. Из его кармана торчит халва в шоколаде – может, ему нравилась девочка, и он угощал ее этой халвой, а с ней от него уходили его самые хорошие слова – лишь одно понимание и осталось. Понимание того, что ты до конца жизни будешь один. Пиджак из папиного гардероба. Этот пиджак папа не носил. Папы уже не было. А он так часто играл с ним в прятки! Где же ты потерялся, папа? И он все ждал. Он ждал вопросов на стекле. А их все не было и не было. Папа тоже пустые листы сдавал? Записок и тех ему не оставил.
– Бывают люди, которые не берут с ассоциацией на солнце или бескрайний, увы, у них есть края. Но солнце в этих краях не светит. Они не какие-то там идеальные или шибко особенные, знаешь – у них то все прибрано и все по полочкам, а из моего дедушки вечно что-то торчало. А он это что-то все заправлял, пытаясь сделать вид, что этого чего-то в нем нет, что это чужое и что это ему подкинули, не более.
– А что торчало? Что-то из карманов?
– Ничего ты не понимаешь.
Она махнула рукой. Я не могла видеть ее глаз и лба, зашторенного челкой, но знала точно – Ия нахмурилась. Мы проехали в тишине еще пару десятков домов и деревьев. Они пролетали перед моим окном пестро-зелеными полосами. Одно солнце никуда не смазывалось и не девалось. Оно всегда было и будет здесь. Оно было как бельмо у всех на глазу. Но что будет, если кто-то его украдет? Что будет с миром? И что будет с нами? Мы найдем дорогу домой? У ее деда солнца не было. Наверное, тоже украли. Но он же нашел дорогу домой?
– Иногда мне кажется, что из меня тоже что-то торчит.
И я не про карманы.
– А из тебя как будто бы нет.
Она недоверчиво взглянула на меня поверх очков – те скатились по ее переносице. Я поправила их указательным пальцем и взялась за блокнот. Небо уже пунцовело, и его облачка скатывались у меня на глазах в облачка поменьше, и те прилипали друг к другу, соединяясь в большой ватный ком. Кажется, я только что нашла фабрику по изготовке ваты. Из нее можно было делать ватные палочки. Палочками будут дорожные знаки – всего-то оторвать таблички. Раз плюнуть. Я посмотрела на нее. Уж не любила ли я ее? Я нарисовала картинку и показала ей. Она кивнула. Я кивнула ей тоже. Она посмотрела на меня.
– Из меня еще как торчит. Просто и из тебя тоже. Вот ты и не видишь. Поняла?
– А если торчит, это хорошо или плохо?
– Если торчит, значит в тебе многое не помещается. Плохо то, что карманы всегда зашивать приходится – из них первым делом выкатывается. Да?
Я отвернулась к окну. Все-таки знает?
– Долго еще до лестницы?
– Поставь другую песню.
– Какую?
– Slowdive.[4 - Медленное погружение]
– Так мы только к ночи доедем.
Она засмеялась.
– Минут за двадцать погрузимся точно. Подай-ка мне сигаретку.
– Из тебя и так слишком много торчит.
– Для нее место всегда найдется.
Диск вывалился мне в руку. Я поставила новый и дисковод послушно его сожрал.
– Ты мне так и не сказала, почему у твоего деда в словах лестница в небо?
– Он ее искал.
– Правда?
– И я думаю, что его мне следует искать именно там.
You come anyway. You say «I’m clean» and you like it that way.[5 - Ты все равно приходишь. Ты говоришь: «Я чиста», и тебе это нравится.]
– А что он там делает?
– Ты удивляешь меня раз за разом.
– А что такого? Мне правда интересно.
– Из тебя и правда поболее моего торчит. Передай сигаретку.
– Следи за дорогой.
You come when you’re bored. You keep saying «Liar, you like a liar, liar.[6 - Ты приходишь, когда тебе скучно. Ты продолжаешь говорить: «Лжец, ты как лжец, лжец»]
– Думаю, что так же как и мы катается на машине. А в перерывах пасет овец – он всегда об этом мечтал.
– Почему овец, а не козлов каких-нибудь?
– Козлов не пасут.
– Вообще-то пасут.
– Ну и вот. А по вечерам пьет вино и пялится в окно.
– Как ты?
– Я не пью вино.
– Я про окно.
– А потом играет сам с собой в шашки. Мне почему-то кажется, что он там один.
Я подумала, что это неправда. Наверняка Бим играет за «черных».
– И я хочу попасть к нему, понимаешь?
– А попасть туда не значит умереть? В плане, насовсем?
– Фиг знает.
– А твои мечты насчет ядовитой бабочки и всего-всего еще в силе?
– Ну типа.
– А как он умер?
Ия вдруг замолчала и я дала себе мысленную пощечину. Мне захотелось что-нибудь исчеркать или составить какой-нибудь список, чтобы не смотреть на нее в зеркало или напрямую, что было для меня в разы хуже. Она молча вела машину. Дорога была тихая. Я была дурой. Who cares anyway. Oh Lord, I remember those days and all those nights, when you wanted so much more.[7 - Кого заботит? Господи, я помню эти дни и я помню те ночи, когда ты хотела большего.]
– Не знаю. Мне сказали, упал с лестницы. Нарочно, наверное.
И тут я вздохнула с облегчением. С плеч будто что-то упало и тут же разбилось – клянусь, краем уха я слышала этот звон. Не то что бы я хотела его рокового знакомства с лестницей, последующей смерти и одиночной игры в шашки, – нет, это было не то. Просто я очень не хотела делать ей больно. И молчать, как будто мы незнакомы, я не хотела тоже.
– Нарочно – это как?
– Словами так просто не скажешь. Иногда думаешь у себя в голове разные мысли, и такой, о, это звучало бы здоровски, а потом говоришь и понимаешь, что лучше бы тогда промолчал. Толку было бы больше.
И это я понимала на все сто процентов. Но почему-то не смогла в этом признаться.
– Можешь написать здесь. Или нарисовать картинку. На бумаге все кажется круче.
Forever we be together, we breathe No longer for too long.[8 - Мы больше не будем проводить время. Навсегда мы вместе, мы дышим. Больше не слишком долго.] Я отдала ей блокнот и она посмотрела на меня скорее недоверчиво, чем благодарно, и это было что-то вроде что, уж прям-таки все? Она взяла его, и тогда это было что-то вроде ну ладно, твоя взяла, сейчас проверим. Придерживая руль левой рукой, она что-то писала, а потом намертво перечеркивала написанное, наверное, чтобы потом я ни буквы оттуда не вычленила, – даже тогда, когда стану просматривать страницы на свет и нюхать чернила, пытаясь узнать букву по запаху. Ведь мне это было важно и она сто процентов об этом знала. Но она не понимала слова по запаху, она их видела и без того. И если бы я написала и зачеркнула, она бы все равно поняла, что там были за буквы, и какое слово из них в конце-концов получалось. Или должно было. Она не останавливалась. Я смотрела на пробегающие мимо деревья. Иногда, когда я смотрела на них на скорости, мне хотелось высунуться из окна и ухватить какое-нибудь из них за крону, чтобы картинка больше никуда не спешила. Ручка в ее руках продолжала шуршать по бумаге. Под конец мне стало казаться, что она рисовала картинку. Я знала, что сохраню ее как гербарий и как воспоминание о самом красивом и уютном лете, невзирая на дожди и вечную слякоть. Дожди лились повсеместно, вымучивая и истрясывая наши последние майские дни. С ними вымучивалось и истрясывалось что-то еще. Что-то, что пряталось в каждом. Это было похоже на крошечные концы света. И в нас они происходили тоже. Лопались, взрывались – что угодно. You come anyway. Come on down through the highway. It comes and goes. You come around but don’t run away. Just lovers of life. Come around and there’s no surprise, just hold your arms, hold them up until the feeling grows.[9 - Ты все равно придешь. Спускайся вниз по шоссе. Оно приходит и уходит. Ты приходишь, но не убегаешь. Просто любители жизни. Приди и нет ничего удивительного, просто держи руки, держи их, пока чувство не вырастет.]
– На.
Я взяла у нее блокнот. И вот что оставила в нем ее правая рука:
Я прочитала и не знала что сказать. Я не знала, перечитывать мне еще раз или нет, чтобы выиграть время на ответ, и поэтому на всякий случай перечитала. Но ответ так и не был придуман. Поэтому было принято решение оставить все то возможное, но так и не сказанное, уродливое, необдуманное и сгоряча – запихнуть в клубок колбаской да и фиг бы с ним. Да? Я думаю, она бы была со мной солидарна. Поэтому я написала ответ в блокноте и сунула его ей на коленки. Она кивнула и я поняла – мы решили сделать вид, что ничего из написанного так написано и не было. В этом я была с ней солидарна. Я кивнула ей тоже, но она, наверное, не видела. А может, я ошибалась – может, видела краем глаза, может, она всегда на меня смотрела, когда я думала, что она смотрит мимо.
3
Там, где на потолке звезды
Ия остановила машину времени на обочине. Я сняла очки и положила их в бардачок. Она свои тоже приспустила и стала смотреть в окно вслед за мной, пытаясь угадать, на что именно направлен мой взгляд: на плющ, опутывающий стены плотными зелеными косами, на побитые стекла, торчащие из рам когда квадратами, а когда треугольниками, – причем, не всегда равнобедренными – или на дверь, прежде заколоченную, а теперь оторванную и аккуратно приставленную к перилам крыльца, будто это бы могло что-то исправить. Библиотека стояла под сенью множества деревьев, и те приобнимали ее за плечи, защищая от вторжений внешнего мира. И она стояла, пострадавшая, без двери и с побитыми окнами, но все-таки уцелевшая. Тогда мне показалось, что Ия смухлевала, и что с этой библиотекой она была знакома если не тесно, то почти – взгляд выдавал ее с потрохами. А меня выдавала та нервная и импульсивная озабоченность, с коей я рассматривала ее вспотевший лоб и геометрию челки, по-всякому легшей ей на виски.
– Ну что, пройдемся?
– Каков план?
– Нет никакого плана.
Она вышла из машины и я пошла за ней, тихонько прикрыв за собой дверь. К вечеру становилось свежее и по моим ногам прошелся пружинистый озноб, обтянувший собой все мое тело. Не знаю, знакомо ли вам это ощущение, но я, кажись, знакомилась с ним если не объятием, то рукопожатием точно – это чуть ли не единственное объяснение тому, что ко мне оно прилипало, а к другим не подходило за километр. Ощущалось оно как больное вдохновение и внезапное желание потанцевать, но я не танцевала, я просто накрывала на себя что-нибудь сверху, чтобы больше не лихорадило. Тогда оно уходило, а потом приходило как-нибудь опять, и обязательно в то же лето. Иногда я думала, что оно ходит только за мной и больше ни за кем другим. Думала, что спит со мной в одной кровати, свернувшись в ногах калачиком, и поднимается тут же, стоит мне куда-то уйти – попить воды или пописать. Может, оно и в этот раз было здесь, может, ехало с нами на заднем сидении, а потом выхватило из времени самый неожиданный для нападения момент. Я это все-равно предсказала, как мы предсказываем влюбленность и еще кучу вещей, что чувствуются на глубине, а не где-нибудь на поверхности.
Я огляделась. Воздух влажный и плотный – видимо, где-то поблизости был водоем. Библиотека выглядела как-то противоестественно и даже несколько сюрреалистически, хотя сюрреалистического на первый взгляд в ней было довольно немного. Но смотреть на нее из окна было в разы привычнее – так, например, на картины принято смотреть в галерее или в музее, но уж точно не в стенах бедной хрущевки. А она была той самой хрущевкой, если так вам будет понятнее.
Она поднялась по лестнице с глухим сопровождающим звуком, и я боялась, как бы половицы не провалились, и как бы она в этой лестнице не застряла, не вывихнула себе ногу или еще чего. А потом я все же пришла к мысли, что наверное, в этом-то и была бы вся суть.
– Так и будешь стоять?
Я пошла за ней и подо мной ступеньки заскрипели громче – так, будто принимать меня не входило в их планы. Она протянула мне руку и я схватилась за нее, неудобно переплетя пальцы – видимо, где-то затесались лишние два. Когда я поднималась, ее рука в моей ощущалась чем-то вроде того же сюрреализма. Пока она здоровалась со стенами и перилами, поочередно прикладывая к ним руку, я заглянула внутрь. Внутри было темно и грязно – изуродовали все, до чего могли докоснуться – многие книги разворовали, а оставшиеся лежали ничком на полу – неприкрытые, раздетые до гола, совершенно беззащитные перед ветром, дождем и солнцем, они одним своим взглядом что-то переворачивали у меня внутри. Тогда я подумала, что это похоже на кладбище книг, кстати, кем-то когда-то любимых. Потом я подумала, что здесь могла жить чья-то человеческая история. В книгах были записаны воспоминания, а с течением времени их кто-то выкрадывал, вырывая по странице. Дверь выломали, а стеллажи опрокинули вместе с книгами, и те лежали, жалобно глядя на всякого, кто сюда приходил. Но в их глаза никто не заглядывал. В них не видели важности. Их не слушали. Книги кричали. Их пинали, рвали и топили в воде. А с ними пинали, рвали и топили чью-то память.
– Я ходила сюда с дедом. На этой лестнице я впервые сломала себе ключицу.
– А что, ты ее потом еще раз ломала?
– Да нет, я про переломы вообще.
Я смотрела туда. Я смотрела на трупы. А трупы ведь надо хоронить, да?
– Здесь он брал книги по овцеводству. Чтобы на всякий случай – вдруг соберется начать новую жизнь.
– И что, правда начал?
– Да нет. И все мы так думаем, мол, когда-то, или вот куплю и пусть полежит до лучших времен. До каких? Жизни и так мало бывает, понимаешь? Одной. Что уж о лучших временах говорить.
Она пошла внутрь и потянула меня с собой за руку – наверное, правда забыла, что моя рука осталась в ее руке. Наши руки уже давно вспотели и я бы с радостью вытерла свою об футболку, но для этого пришлось бы их расцепить. На полу было разбросано стекло, а под ним, наверное, и гвозди. Я все боялась, как бы она не поранилась, но она, скорее всего, об этом даже не думала – шла себе и шла по этому храму чьей-то былой памяти. А все потому, что имела право. Все потому, что кусок ее памяти тоже прятался где-то здесь, и было бы здорово, если бы она отыскала его целиком, а не обглоданным крысами или типа того.
– До тех времен дедушка не дожил. Да и вряд ли они его ждали. Вряд ли они ждут хоть кого-то.
– Наверное.
– Лучше не ждать их вообще, а делать их своей реальностью. Мой дедушка фигни не посоветует. Поняла?
– Я наступила на что-то мягкое.
– Мышь, наверное.
– Главное, чтобы не дохлые кошки.
