Следующая остановка – «Пионерская-стрит»

Водитель – женщина. Плотная, похожа на тюбик краски. Цвет пальто – беж. Ей очень подходит даже не цвет, а само слово «беж».

Мастер по живописи, когда видел у кого-то тюбик с этим цветом, – моментально свирепел. Мол, этот цвет можно получить, смешивая, и только ленивый будет покупать готовое: сам смешаешь – богаче получится. Но мы всё равно покупали эту краску. Она хорошая.

В общем, за рулём сидит женщина-беж. И если она вдруг побежит, то это будет не бег, а именно беж. Тяжёлый беж с одышкой. Видимо, она передвигается только на машине.

А по радио – знакомый голос: Гар поёт «Русскую дорогу».

Беж кивает головой в такт, мелодия в ней живёт, набирает круг. Волосы короткие, русые. Едет молча. Спокойно с ней. Наша с Беж дорога возникает исключительно благодаря фарам автомобиля. Если они погаснут – всё. Останется один Солярис.

Гар

Гар – это атмосферное явление.

Потому что он атмосферен. И он – явление.

– Представляешь, я ехала в такси – и женщина-водитель слушала твою «Русскую дорогу».

Гар спокойно принимает эту информацию. Потому что он и его песни – «две вещи несовместные». Так бывает. Точнее, только так и бывает.

Сообщает, что на днях вернулся из Перми.

– В Перми есть музей, а в нём – зал деревянной скульптуры, слышала о таком? Там всё из дерева: и Божья Матерь, и ангелы, и распятие. И все святые с лицами пермяков. Все святые – пермяки! И Иисус Христос – пермяк. Представляешь?

* * *

У меня дома тоже есть деревянное распятие. Мой Иисус Христос – из Кишинёва. Политический эмигрант, в девяностых переехал в Питер.

А раньше жил на поклонном кресте у сельской дороги.

Когда в советское время объявили, что Бога нет, все дорожные поклонные кресты сняли и вынесли на задворки.

Художники ездили по свалкам, брали на себя кресты и прятали Бога в своих мастерских. Мало кто из них тогда веровал, но красоту – чтили и спасали.

Мой Христос – дело рук неизвестного мастера. Почти все молдавские крестьяне были неизвестными мастерами.

Сначала Бог создал их по своему образу и подобию, а потом они Его – по своему образу и подобию.

В детстве я не понимала, кто этот человек на стене. По росту он – как семилетний ребёнок. Распят, но креста нет. Снят с креста – воскрес. То ли летит, то ли всех обнять хочет. Как Гагарин.

«Как бы хотелось вас всех обнять!..» – сказал Гагарин. И обнял.

А тут – вечный полёт, вечное объятие.

Непонятно только, как жить, если Бог всегда рядом: одно дело – когда в церкви, на Небе, а другое дело – когда дома, когда Он так зримо рядом. И всё видит.

* * *

А над Гаром такого пристального присмотра нет. У него на стене висит огромный портрет подсолнуха. На картине – сильный ветер, и наклон солнечной головы кажется скорбным.

А Гар живёт и не вздыхает. Жизнь – хороша; просто подсолнух не в курсе. Вообще Гар – тот редкий человек, которому нравится его жизнь. Всё в ней его устраивает, перемен не требуется. Однажды сказал, что с годами к нему пришла мудрость. Пришла мудрость – и ночевать осталась. Так с ней и живёт. Но иногда он ей изменяет.

Об этом свидетельствует блюдце с серёжками-одиночками. Девушки появляются в его доме и по (намеренной?) случайности теряют одну серёжку. На счастье; чтоб вернуться.

– Ну вот эти сумасшедшие послания, держи, – Гар вручает мне стопку запечатанных писем.

Восторг: это всё – мне! Точнее, не мне, а Гару. Но он их не читает, сразу отдаёт мне и, на всякий случай, предупреждает:

– Но ты же в курсе, что нехорошо читать чужие письма?

– Они мне не чужие.

Свободный немецкий человек в русском подъезде

Я всё время думаю про этого человека, день и ночь сидящего на подоконнике чужого подъезда.

Каждый год Леон Шмидт приезжает из Германии в Питер и несколько дней сидит в подъезде Гара. Ждёт, когда тот выйдет из квартиры. Ждёт напрасно.

Гар – это прекрасная безответственная свободолюбивая песня. Её надо слушать – и всё. И больше ничего делать не надо.

А Леон не понял. Леон слушал, слушал, а в песне были такие слова: «Есть лишь я – и есть лишь ты». И это была правда: у Леона никого больше не было.

Он родился в Казахстане. Этнический немец. В девяностых с женой переехал в Германию. Но жизнь не задалась. Однажды жена оставила Леона в больнице и исчезла.

Смирительная рубашка – смиряла, а радио на подоконнике – играло. Звучала какая-то русская волна. Гар пел «Русскую дорогу».

Никто в палате не понимал эту песню, кроме Леона: он в совершенстве знал и русский, и немецкий.

Песня заполняла собой всё его жизненное пространство. Он становился нежным и податливым, как ребёнок: не сопротивлялся уколам и послушно пил таблетки.

Он выучил наизусть все песни Гара. И понял, что они с ним – родные души: оба не принимают это поганое устройство мира. Гар пишет об этом песни, а Леон – письма: главам государств, правительствам и прочим ответственным за бардак на планете лицам.

Дело в том, что Леон знал, как изменить мир. Им с Гаром просто надо объединиться – и вдвоём будет легче. И он принял решение.

«Беру курс на Ленинград, через тонкий лёд!..» – написал Леон, цитируя песню.

…Каким образом он узнал адрес – не ясно. Но – приехал в Питер, нашёл дом, сел на подоконник первого этажа – и стал ждать Гара.

Дождался. И сказал:

– У меня, кроме тебя, никого нет. «Есть лишь я – и есть лишь ты».

Гар даже не сразу понял, что этот тип говорит с ним цитатами из его же песен. А когда понял, поспешил к лифту.

Леон просидел в подъезде три дня. И исчез.

Но через год снова явился. Вошёл в знакомый уже подъезд, сообщил консьержке, что он к Гару, – и прилёг на подоконник.

При встрече с Гаром он снова сказал:

– У меня, кроме тебя, никого нет.

Гар решительно не знал, что делать. Психушка Леона не заберёт, так как от сумасшедшего требуется письменное подтверждение, что он сумасшедший, а Леон подтверждать это не собирался. Ментам он тоже был ни к чему – Шмидт не наркоман, не убийца, просто сидит на подоконнике. Свободный человек, имеет право.

И вот уже шесть лет этот свободный немецкий человек приезжает в русский подъезд и сидит. Иногда три дня, иногда пять; потом уезжает.

У меня, кроме тебя, никого нет

Леон не терял надежды, а Гар – бдительности: в очередной приезд немца он три дня не выходил из квартиры.

Но вечером третьего дня в его дверь позвонили. На пороге стояла соседка.

– Здравствуйте. Леон живёт у меня. Он говорит, что уедет только тогда, когда вы с ним поговорите. Поговорите с ним, пожалуйста. У меня завтра ребёнок из лагеря приезжает.

– Но вы же понимаете, что Леон – сумасшедший?

– Он немного необычный, да. Вы поговорите с ним? Он ждёт вас.

Есть женщины у русских селеньях!..

Соседке было жалко Леона, но у жалости прошёл срок годности. Ей захотелось вернуться обратно, в свою жизнь. Без Леона.

Гару стало жалко женщину, которой было жалко Леона, и он пошёл поговорить.

«Немного необычный» Леон и чашка чая ждали Гара на кухне.

– Леон. Вот вы пишите мне письма, вы приезжаете, живёте у чужого человека, – но вы же понимаете, что это не совсем нормально? – начал Гар.

– Да-да, понимаю, – ответил Леон. – Я просто к тебе приехал.

– Что значит «к тебе»? Жить у себя я вас не оставлю. Чем же я могу вам помочь?

– Я просто приехал, я всё понимаю. Я просто приехал. А что ты мне на письма не отвечал?

– А как я мог на них ответить?!.

– Я понимаю тебя, – не сдавался Леон, отхлёбывая остывший чай.

Шмидт выглядел кротким и, кажется, правда всё понимал. Кроме одного:

– Но ты же сам пел, что «Есть лишь я – и есть лишь ты»!

– Леон, я пел – не о тебе.

– А о ком? – Леон напрягся.

– Господи, но это же песня, просто песня!..

– Да? А я тебе верил, думал – мы вместе…

– Что вместе?

– Вместе переустроим этот мир… Я ведь писал во все центры.

– Какие центры?..

– Центры управления планетой. Но мне не ответили. Видимо, их это не волнует.

Гар безнадёжно смотрел на визави.

– Так, – твёрдо сказал Гар. – Ты обещал, что, когда мы поговорим, ты уедешь.

Леон кивнул. И уехал.

* * *

И снова посыпались письма из Германии.

Леон продолжал бранить миропорядок. И уверял, что только Гар и он смогут спасти мир. Обещал для этого прислать много денег.

Иногда его вера гасла – и он ругал Гара за предательство; но потом прощал. И снова обижался: ты же сам пел!.. Я тебе верил, а ты!..

Порой Леону очень хотелось дать послушать Гару его же песни, чтобы тот проникся, сердцем растаял. Мол, вот, слушай, может, поймёшь что-нибудь. Приблизишься, так сказать, к образу и подобию.

* * *

Письма летели и летели.

На моей полке была уже целая стая, которая звала, жаловалась, кричала, плакала, а иногда просто просила прислать сигарет.

Марки на конвертах были немецкие, настоящие, адрес – тоже. Но иногда мне казалось, что Леон где-то рядом. Что эта Германия находится за рекой Пряжкой. Возможно, Леон загремел к Николе: стал прихожанином психиатрической больницы св. Николая Чудотворца, что на Матисовом острове. Время от времени Леона выписывают – и он снова идёт к заветному подъезду. Сидит на подоконнике или на ступеньках. А потом возвращается обратно на Пряжку, к Николе.

В его палате лежат ещё четыре человека, ещё четыре леона, тоже не сдюживших противоречий этой жизни. Тишина капельная. Капает всё время: за окном – дождь, в палате – капельницы.

– У меня, кроме тебя, никого нет, – говорит Леон.

– У меня, кроме тебя, никого нет, – повторяет второй Леон, а следом четвёртый и пятый.

Эхо носится по палатам. Ищет носителя: «тебя», «тебя», «тебя».

Потом их отпускают в мир, но мир не жалует леонов, и Никола опять забирает их к себе.

* * *

Звонки с Земли.

Он смотрит на Землю. Дороги, леса, моря… Красиво. Сам сделал.

Следит за гармонией, равновесием: тут мир, там война.

А мы звоним, звоним…

Занято. Музыка. И ангельский голос:

– Ваш номер семь миллиардов семьсот тридцать девять миллионов восемьсот семь тысяч двести сорок четыре. Пожалуйста, оставайтесь на линии, ваш звонок очень важен для нас.

И ты – последний в очереди.

Присядь на ступеньки, подожди.

У смерти были розовые вьетнамки

Март

– Почему у тебя дома на календаре всегда март?

– Потому что на этой странице Белла Ахмадулина. Там дальше Горький хмурится, Шукшин щурится… Нет, не надо. Пусть будут Белла и март. А то, что сейчас декабрь, это и так хорошо видно.

Она посмотрела в окно машины. Чёрная речка была совершенно белой.

– Чёрная речка, Новая деревня, Старая деревня… – продолжила она. – Название этих районов не для амбициозных людей: понты некуда кинуть.

Двое в машине, на «Яндекс. Карте» высвечивается надпись: «Место дуэли Пушкина».

– Нет, ну место, конечно, неудачно выбрано, – заметил он. – Дорога, дома… Из окон могли увидеть, да?

– Да, жители каждый раз выходят на балкон и пытаются их остановить. Ни разу не получилось: Дантес стреляет, Пушкин падает в снег. А потом на то же место приходят кидать понты Волошин и Гумилёв.

– Трагифарс по мотивам трагедии. Волошин, кажется, по дороге к барьеру сапог потерял или что там…

– Калошу. Долго её искал, наотрез отказывался дуэлировать в одной калоше.

Снег серебрил город. Показалась церковь Рождества Иоанна Предтечи.

– Здесь Пушкин крестил своих детей.

Проезжая мимо, она всегда почему-то произносит эту фразу. Словно Пушкин их вчера крестил. Последняя новость.

– Не представляю на Пушкине креста, – говорит он. – Нет, я всё понимаю, крестил детей, но крестик на нём представить не могу.

– Ну правильно: крест не должен быть виден, он спрятан, нательный.

– Хорошо, я могу представить голого Пушкина, но крест на нём…

– Я знаю, что ты не веришь в Бога, но, наверное, с тебя достаточно того, что ты веришь в Пушкина.

Остановились на светофоре. Через дорогу шла женщина – джинсовая куртка, рыжие волосы из-под кепки. Девушка неотрывно смотрела на неё.

– А вечной жизни тоже нет?

– Нет.

– А во сне к тебе умершие разве не приходят? Дедушки, бабушки…

– Приходят.

– И что говорят?

– Разное говорят.

– Смотри, это моя бабушка, видишь? Рыжая, в кепке. Она тоже на Чёрной речке живёт. Два года назад умерла.

– Умерла или живёт?

– Ты знаешь, однажды во сне она позвонила мне и сказала, что отдыхает в Железноводске. А я ей говорю: «Подожди, так ты живая?!» А она отвечает: «Ты что, с ума сошла?!» – и бросила трубку. Прям как живая: она с характером была. Слушай, а я тебе про «Комнату страха» рассказывала?..

* * *

Я впервые перестала бояться смерти, когда увидела, что у неё розовые вьетнамки.

Она помахала мне рукой и сказала:

– Привет, малышка. Сколько тебе лет?

– Восемь.

– О, когда вырастешь – заходи в гости.

Смерть не пускала меня в «Комнату страха», загораживая чёрную дверь. Из этой комнаты доносились крики и зловещая музыка.

Мне хотелось попасть туда, хотя все, кто входил в эту чёрную дверь, – не возвращались.

Через несколько минут бабушка Катя посадила меня в огромную «Чашку для чая». Это был один из тех аттракционов на Крестовском острове, куда пускали восьмилеток.

Кружась в «Чашке», я вдруг увидела, что люди, которые вошли в «Комнату страха», вышли с другой стороны.

Все живы. Смерти нет.

* * *

– Да, забавно. Ты когда приедешь в Москву?

Открыла нараспашку окно. А там – Салоники, Брюгге, Сент-Аньес… В Петербурге можно найти любой город.

А она находит себя на перроне, отражаясь в стекле «Сапсана».

– Ты не ответила. Когда приедешь в Москву?

Он уезжает, она остаётся. Это происходит из века в век: поезд Петербург—Москва вот уже 169 лет идёт по своему маршруту.

Дантес 183 года убивает Пушкина.

Пушкин живёт уже 221 год.

А на календаре – Белла Ахмадулина. Март.

Сёдня

Бабушка пригласила на обед Кончаловского и Высоцкую.

Сидели за длинным неудобным столом. Кончаловский молчал. Высоцкая делилась рецептом салата. Они были нашими далёкими родственниками.

Мы с бабушкой хотели, чтобы они поскорее ушли: нам надо было поговорить о главном.

Когда они наконец ушли, мы обрадовались. Я развалилась в кресле, бабушка присела рядом. И тут я подумала, что как-то нехорошо получилось. Всё-таки родственники. И не какие-нибудь, а знаменитые. Надо связь поддерживать, а мы всю жизнь так, не особо общались. Бабушка даже не знает, кто это. Я стала объяснять ей.

– Это Кончаловский – известный режиссёр. А это жена его, актриса. Салаты готовит по телевизору.

Но бабушка Катя желает поскорее закончить этот пустой разговор: она как бы осознаёт, что это дурка сна. То есть, в отличие от меня, понимает, в каких обстоятельствах мы находимся, и поэтому обнимает меня за плечи и спрашивает о главном:

– Ну а с женихами-то у тебя как?

Даже после смерти её волнует этот вопрос.

Надо ответить. Сегодня пойду на кладбище и расскажу.

* * *

Смоленское кладбище, Малышевская дорожка.

– Привет, вот и я.

Рассказываю новости. Рядом кружит пчела. Она всегда тут летает, ждёт меня.

Странно: такое большое кладбище, столько живых цветов, – а она вьётся только у Катиной могилы, причём опыляет искусственный колокольчик. Хотя рядом стоят две живые розы, которые я принесла.

Начинаю рассказывать про деда Виталия, что отпели его спустя тридцать лет после смерти… Недослушав, пчела быстро улетает. Резко и даже немножко обиженно. Узнаю́ бабушкин характер: ревнует. И вообще. Хочет только про любовь слушать.

– Ладно. Про любовь.

Пчела возвращается. Снова притворяется, что опыляет пластмассовый колокольчик. Старается себя не выдать. Актриса.

– Я влюблена…

Пчела подлетает ближе, замирает в воздухе – вся внимание.

– Я влюблена в того, про кого ты говорила: «Только не этот!».

Пчела не улетает. Хороший знак. Значит, уже «этот». Смирилась.

«Хочу на твоей свадьбе погулять», – так говорила.

«Хочу на твоей свадьбе полетать», – так говорит.

Возвращаюсь домой.

Мне почему-то всё время хочется петь. В бабушку пошла.

Голоса у меня совершенно нет (как и у неё), но песня внутри кружит. Летает, смешит, поёт, жалит. «Верила, верила, верю-ю. Верила, верила я-я… Время настанет – полюбишь, но будет уж поздно тада».

И обязательно в конце это Катино твёрдое белорусское «тада».

Когда – «тада»?

Сёдня.

Белый, неосязаемый, яремный

– На Васильевский остров я приду полетать, – обещает он.

И прилетает. Снимает крылья и оставляет их на вешалке в коридоре.

– А можно примерить?

Он помогает мне прикрепить крылья к спине.

Крылья велики. Они волочатся по полу. Ни шагу ступить, ни взлететь.

– Тяжёлые… Как ты их носишь?

– Тут сноровка нужна, – улыбается он.

У него всегда неотложные дела, каждый день спасает мир: с миром всё время что-то не так. Мир постоянно требует его внимания.

Я не знаю, кто он, поэтому называю его просто Белый.

С крыльями – точно ангел. Без крыльев – человек.

Может быть, всё это неправда, но, с другой стороны, я же своими глазами видела эти крылья. Многим людям, чтобы уверовать, – нужно что-то осязаемое.

У меня был знакомый, который не верил в Бога, но носил крест: родители крестили, он понимал, что это традиция, и крест не снимал никогда, но веры не было. Белый говорит, что так многие люди живут. А когда попадают на небо, они там самые ошалевшие бродят, удивляются, облака трогают, каждого ангела останавливают и спрашивают: «А что дальше? А куда идти?..». Суматоха как в аэропорту. Потом их вызывают на стойку регистрации… Ад, рай, возьмите билетик. А знакомый мой, неверующий, три раза крест в реке терял. И три раза обретал новый. Была у него какая-то необходимость в этой ноше. Белый говорит, что ангелы летят на крест и садятся на «ангелову полочку».

– Какую полочку?

– Вот тут.

Белый касается моей шеи и чуть надавливает на яремную ямку.

– Вот тут слышно, о чём голова думает и про что сердце стучит, очень удобно. Кстати, перестань свои ошибки считать, отпусти их, почисти память.

Но я перестаю думать о них только тогда, когда Белый накрывает меня крылом. В эту минуту мир сокращается до пределов одного крыла.

* * *

В моей жизни Белый появился неожиданно и вовремя.

В тот год смерть забирала всех наспех, без передышки. Все только и успевали повторять: «Ушла эпоха, ушла эпоха, ушла эпоха».

Умирали великие актёры, режиссёры, музыканты, писатели, художники… Словно Там был запланирован какой-то заоблачный фестиваль, где непременно должны выступить все лучшие люди планеты Земля.

А небесный зрительный зал заполнили зрители.

Моя бабушка Катя, по земной привычке, пришла на концерт заранее, на два часа раньше, заняла место.

30 августа давал концерт Иосиф Кобзон.

– А Кобзон спел «Катюшу»? – спрашиваю я.

Белый кивнул.

– Правда?

– Конечно, ты же просила. А я передал.

А 1 октября он так сказал:

– Ей сегодня Шарль Азнавур поёт.

И Белый показал контрамарки.

* * *

В детстве игра такая была – «Секретик»: роешь в земле ямку, кладёшь в неё красивый цветок, накрываешь стёклышком, запоминаешь место и никому про него не рассказываешь – всё, тайна готова.

А теперь моя тайна – Белый. И тоже в ямке – яремной.

…А однажды на одной из стен моего двора появилась надпись: «Бесконечность минус значимое равно бесконечность».

Весь двор думал над данным уравнением, никто не мог осилить этого вычитания и полученного результата.

Стёрли, закрасили, почистили память.

Но надпись опять появилась. Проступила. И на себе настаивала: «Бесконечность минус значимое равно бесконечность».

То есть: минус Катя – «минус значимое». На Земле всё время идёт вычитание. И прибавление – планета прирастает новосёлами. Бесконечность такая. А минусы принимает Небо, тоже бесконечное.

* * *

У меня в коридоре крылья висят. Оставил кто-то.

Надеваю. Смотрю в зеркало: великоваты. Зато тёплые.

По дороге на Смоленское кладбище всегда вижу одного и того же нищего, Филимоном зовут. Его все знают, у него собственное кресло. Он как памятник для голубей: они сидят на его голове, плечах, ногах, животе… Бог голубей. Любит деньги, но принимает их с достоинством.

– А крылья возьмёте?

– Так это ж мои!

Он на всё так реагирует: думает, что люди ему не подают, а возвращают.

Надел крылья и взмыл в небо вместе с голубями.

Всё это – правда, всё – было.

И падал петербургский снег, мартовский. Белый, неосязаемый, яремный.

Два человека для масштаба

Короткометражка

Город, ветер, двое на «вы».

А на часах уже два ночи. Ещё пятнадцать минут – и всё. Они просто гуляют по городу и разговаривают.

Три часа ночи. Ладно, ещё пять минут…

Ещё пятнадцать минут – и решительно всё.

Четыре часа. Ей хотелось лечь пораньше, но она дождалась титров.

Профессионалы всегда читают титры. Она не была профессионалом, но прочла.

Белая ночь перешла в белое утро. Девушка задёрнула шторы, легла, но не могла перестать думать про этот фильм.

* * *

Сначала их было трое: Довлатов, он и она.

Но Довлатов остался стоять на улице Рубинштейна, а двое двинулись дальше и остановились у Пяти углов.

Она обратила его внимание на дом с башней.

– Это башня художника Саши Мельничука. Ночью, когда горят окна, видна огромная красивая Сашина люстра. Всю мастерскую он создал сам. А потом умер. Теперь там живёт фотограф. Однако башню люди называют «башней художника». И это название хранит память о Саше. Но люди знают только про этого фотографа…

Посмотрели на башню, а потом свернули с темы народного беспамятства на улицу Ломоносова. Нашли кафе, сели за столик. Сидеть можно было только на улице – карантин закончился, но призрак коронавируса ещё бродил по планете, и рекомендовалось соблюдать дистанцию. Двое соблюдали.

Она первый раз за два месяца самоизоляции вышла «в люди», в центр города, и он с иронией смотрел на её карантинные перчатки.

– Ваши синие перчатки очень подходят к этой синей чашке.

Помолчали, потом сказали, что очень рады друг друга видеть. Порадовались и снова замолчали.

Раздался звонок.

– Алё. Нет, я сейчас не в Москве. В Питере, да, на три-четыре дня приехал…

Разговор заканчиваться не спешил. Он два раза успел приложить руку к груди – мол, извините, но тут важный разговор.

– Это продюсер звонил. По поводу окончательного монтажа. Простите.

– Нет, мне было даже интересно.

– Думаете, я бы всё это говорил, если бы вас рядом не было? Нет, конечно. Это я для вас старался. Производил впечатление.

– И вам это удалось.

Она с улыбкой смотрела на человека из титров.

…Они шли по улице, разговор заворачивал во дворики, переходил мосты, разворачивался на площадях. А если вдруг наступало молчание, то оно было каким-то необременительным.

На центральных улицах было много людей, но стоило свернуть, пройти чуть дальше, вглубь, – всё исчезало: шум, люди, машины – ничего не было. Картина «Двое в городе» в духе Эдварда Хоппера. Бессюжетная живопись, портреты домов.

И два человека – для масштаба.

На улице Декабристов они увидели одинокий маленький столик и скамейку. Они не устояли – и сели.

– Знаете, я был в Италии, жил на берегу моря, и там хозяева разводили мидии. Горы мидий. А я вегетарианец. Не выдержал: сказал себе, что это достопримечательность, которую обязательно нужно попробовать. Ну это как быть в Голландии и не есть сыр. Или в Германии не попробовать сосиски с капустой. Это всё – достопримечательности.

Их беседу прервал голос проходящего мимо мальчика:

– Папа, а что такое декабристы?

Крошка сын спросил отца, но не получил ответа.

– Папа! А что такое декабристы?!

На этот раз мальчик уже проорал свой вопрос на всю улицу Декабристов.

– Это… – отец замялся. – Ну-у… это такие цветы. Они цветут в декабре.

Шестилетний человек ответ отца принял.

Она быстро открыла интернет и прочла:

– «Декабристы. Эпифитные кактусы. Произрастают не в почве, а на другом растении. Расцветают в декабре», – и добавила: – Надо думать, расцветают алым мятежным цветом.

– Сначала улицы будут называться именами цветов, потом мальчик подрастёт, будет читать Шефнера – и улицы превратятся в «Линии грустных размышлений» и «Проспекты замечательных недоступных девушек».