Фернандо Магеллан. Том 3

– Нас приняли за португальцев, – спешит рассказать о встрече с властителем обычно спокойный Эспиноса, а ныне сияющий, подобно начищенному колоколу. – Они спрашивали меня, входит ли Испания в состав португальских земель? Не шпионы ли мы, прибывшие выведать дорогу к острову? Почему на торговых кораблях столько пушек, как во всем городе? Зачем силой захватили джонку, показавшую сюда дорогу, хотя любой лоцман сделал бы это за умеренную плату? Они выведывали одно и то же, пока я чуть не запутался.

– Мавры боятся нас, не верят мирным намерениям, – добавил Элькано.

– Это хорошо, – заметил Карвальо, наблюдая, как писарь неуклюже перелазит через борт. – Никто не отважится драться в море с португальцами.

– Они долго приглядывались к нам, – продолжил Элькано, – выставили стражу по дороге к дворцу. Хотели запугать нас.

– Какую стражу? – не понял Жуан.

– Тысячи воинов с оружием в руках, многие в доспехах… Они приветствовали нас, но мне почудилось, будто мавры угрожали, – пояснил альгвасил.

– Антонио понял возгласы толпы? – насторожился капитан.

– Нет, он плохо знает их речь.

– Какие прекрасные люди на острове! – подошел раскрасневшийся от проделанной работы Баррутиа. – Они принимали нас, словно близких друзей. Правитель предлагал мне поселиться в Брунее, обещал отдать в жены свою дочь, – похвастался писарь.

– Чем ты ему так понравился? – усмехнулся капитан. – Обжорством или кафтаном?

– Не знаю, – признался родственник, отряхивая помятый, перепачканный костюм.

По голубым штанам писаря расползлись жирные пятна. Рубаха залита соусом, будто хозяин лежал животом на столе.

– Нас хорошо угостили, не помню, как заснул! – виновато сказал он.

– Перед этим ты совершил много подвигов, – засмеялся подошедший Пигафетта, отличавшийся способностью мало пьянеть.

– Да ну? – не поверил Баррутиа.

– Потом расскажу, – пообещал Антонио.

– Наши подарки понравились маврам? – спросил Карвальо, догадываясь, о чем пойдет речь.

– Со стыда хоть назад беги, – признался рыцарь. – У них вокруг золото, серебро, жемчуг, перламутр, драгоценные камни, а мы дали им по школьной тетрадке, в которых ученики познают грамоту. Сирипада не притронулся к кувшинам, лишь презрительно взглянул.

– Других нет, – развел руками Жуан.

– Правитель хочет посмотреть на тебя, – деловито доложил Эспиноса. – Я предлагал ему поехать с нами, но он отказался. «Вашему командующему, – говорит, – король запретил покидать судно, а мне властитель – город». Просит навестить его с сыном.

– Они любят детей, – улыбался писарь.

– Ты еще не протрезвел? – Карвальо внимательно поглядел в его мутные глаза.

– Сегодня они опять поили нас водкой, – оправдывался Баррутиа.

– Арака— прекрасная вещь! – похвалил Пигафетта. – Внутри жжет, а назад не идет…

– Я знаком с ней, – прервал его Жуан. – Что еще интересного ты заметил на острове?

– Туземцы поклоняются Магомету, не употребляют в пищу свинину. Если моют ягодицы левой рукой, то не дотрагиваются ею до пищи, – вспомнил слова прислужника. – Им запрещено резать что-нибудь, убивать птиц или коз без обращения к солнцу. Сначала они срезают концы крыльев, свисающие вниз куски кожи, ножки и лишь затем разрубают птиц надвое. Островитянам нельзя есть мясо животного, если оно убито не ими. Надо мыть лицо правой рукой и не чистить зубы пальцами, – тараторил итальянец.

– Постой, – остановил его Карвальо. – Вы спрашивали о жемчужинах?

– Они хранятся в сокровищнице Сирипады. Нам обещали показать диво, но потом забыли.

– В Брунее из стволов деревьев добывают камфару для бальзамирования трупов, – добавил Элькано. – Здесь ее называют «капор»…

– У них есть фарфор, – перебил Антонио, – нечто вроде белой земли, которая перед употреблением должна пролежать в яме пятьдесят лет, иначе не будет тонкой. Отец закапывает ее для сына. Если опустить отраву в сосуд из тонкого фарфора, он немедленно трескается.

– А золотые и серебряные рудники есть? – нетерпеливо спросил Жуан.

– Мавры не сказали об этом.

– Все у них есть, – блаженно произнес Баррутиа. – Это райская земля! Правитель предложил мне…

– Замолчи! – раздраженно оборвал капитан. – Сколько пушек защищают крепость?

– Пятьдесят шесть бронзовых бомбард и шесть чугунных, – сообщил Элькано. – Когда мы гостили у правителя, мавры стреляли из них.

– Мы слышали, – кивнул Жуан.

– Наверное, нам в назидание, – предположил альгвасил.

– На острове выращивают корицу и миробан, – вспомнил Пигафетта.

– Мы видели много боевых слонов, – продолжил Эспиноса, – на спинах у животных повозки для лучников.

– На берегу армия раджи представляет грозную силу, но с моря город плохо защищен, – заключил Элькано.

– Вы собираетесь торговать или воевать? – спросил писарь, заметивший, как посерьезнели офицеры. – Мы заключили с маврами мирный договор.

– Время покажет, – промолвил Карвальо.

Глава VI

Жизнь в гавани

Прошло несколько спокойных дней. С восхода до захода солнца к каравеллам причаливали лодки с товарами. Завязалась бойкая меновая торговля. Наибольшим спросом у островитян пользовались бронза, ртуть, считавшаяся универсальным средством от всех болезней и употреблявшаяся здоровыми для продления жизни, киноварь, шерстяная материя, полотно. Особенно ценились чугун и очки.

За шесть фарфоровых блюд просили два фунта ртути, за фарфоровую вазу – три ножа. Воск, соль, смолу «аниме» – вид резины, получаемый из надрезов на деревьях Филиппинского архипелага, испанцы приобретали в обмен на латунь, стекло, майолику, подпорченные странствиями вещи.

Островитяне отказывались от незнакомых денег, принимали в уплату только мелкие бронзовые китайские монеты с отверстиями посередине для нанизывания на тонкие ремешки и ношения на груди, с четырьмя выбитыми буквами, означавшими титулы китайского императора. За тетрадь писчей бумаги отдавали сто монеток «пичи», ходивших на всех островах восточных архипелагов, получивших свое название от древней яванской монеты. Были медные, бронзовые, оловянные, цинковые пичи.

Иногда подплывали военные суда, бросали якоря, наблюдали за чужестранцами. К ним постепенно привыкли. Вахтенные с марсов перестали зорко следить за гребцами, лениво разглядывали голых мавров, торговавших фруктами.

По вечерам на палубах слышался женский смех. Вопреки строгим нормам Корана, женщины проникали на каравеллы в рыбачьих альмади, делили с моряками теплые ночи, а поутру возвращались в город со щедрыми подарками. Иногда они прямо в лодках перепродавали вещи втридорога мужчинам.

Цянь, китайская монета с отверстием.

Монеты стран Юго-Восточной Азии чеканились по образцу цяня.

Монета в 1 вэнь,

Китай, династия Мин, пред. XVI в.

Антоний сзывал моряков на вечерние мессы, но они предпочитали ладану запах сырого песка, чарующий аромат цветов. Дурной пример подавал капитан «Тринидада». Он забрасывал дела и запирался в каюте, откуда доносились вдохновлявшие беглецов звуки. Что мог поделать с грешниками монах без суровой дисциплины адмирала?

«Мы сделались нечистыми; праведность наша – как запачканная одежда;Мы поблекли, как лист; беззакония уносят нас, как ветер.Нет призывающего имени Твоего, положившего крепко держаться за Тебя;Потому Ты скрыл от нас Свое лицо, оставил погибать от грехов»(Ис. 64, 6–7).

– Не грусти, Антоний, – успокаивал Пигафетта.

Они сидела на носу флагмана у бушприта, смотрели на звезды. Хрустальные огоньки мерцали в черной глубине бездонного неба. Прогретое дерево отдавало тепло, пахло смолою. На берегу желто-оранжевыми орхидеями горели костры, звучали песни.

– Вместо ремонта кораблей люди занялись наживой и удовольствиями, – ответил монах. —

«Но солнце восходит, зной настает и сушит траву,Ее цвет опадает, исчезает красота вида;Так богатый увядает в своих путях.Блажен человек, переносящий искушение;Будучи испытан, получит венец жизни, обещанный любящимЕго Господом»(Иак. 1, 11–12).

– Люди устали, хотят отдохнуть, – ломбардиец вяло оправдывал моряков.

– Мы бездельничаем вторую неделю, – возразил Антоний. – С каждым днем в город самовольно отправляется все больше наших людей. На второй день после возвращения Эспиносы от властителя исчезли рыжий Солданьо и юнга Аймонте.

– Ты был на «Виктории»?

– Я слышал от сеньора Элькано.

– Беглецы быстро забыли, как поступили с нами на Себу. Когда-нибудь индейцы привезут их мертвыми, потребуют выкуп.

– Упаси Боже! – испугался летописец. – Что ты говоришь?

– Я просил Карвальо навести порядок, но он послал меня к черту, – пожаловался монах.

– Ему сейчас не до тебя, – посочувствовал товарищ.

– Зачем его выбрали капитаном? – раздраженно спросил Антоний.

– Он прибыл в Испанию с сеньором Магелланом.

– Не пойму, как они могли быть друзьями?

– Жуан не перечил ему, точно выполнял приказания.

– Теперь подражает капитан-генералу, не слушает офицеров. Казначей жаловался: Карвальо забрал в каюту расчетные книги, никого не подпускает к ним.

– Я слышал об этом, – тихо произнес Пигафетта, следивший за таявшим среди звезд серебристым светом метеора. – Какая красота вокруг! – умиротворенно промолвил он и повернул голову к другу. – Ты сильно постарел… – невольно вырвалось у него.

– Болезни не красят людей, – спокойно сказал Антоний.

– Тебе нет и тридцати лет, – с болью в голосе заметил летописец.

Антоний процитировал:

«Рожденный женою человек, кратковременен, пресыщен печалями.Как цветок, он выходит и опадает; убегает, как тень, и не останавливается»(Иов. 14, 1–2).

– Тебе бы родиться поэтом, а не священником, – пожелал Пигафетта, глядя на поседевшие волосы друга, глубокие впадины глаз, острый тонкий нос.

– Молодость осталась там… – монах поднял худую длань к океану, костлявые пальцы привычно сложились для благословения, – вместе с зубами…

Его тонкие губы растянулись в усмешке.

Уставший океан затих. Темная вода заполнила все вокруг, слилась с небом. По выплывавшим из моря слабо мерцающим звездам угадывалась зыбкая граница земной стихии и царства ангелов. Если пристально смотреть на нее, замечалось слабое движение, словно кто-то спускался и поднимался по лестнице Иакова с крохотными свечками в руках.

– Я не мог предположить, что все так обернется, – продолжил Антоний. – Очень давно сеньор Магеллан подарил мне раковину. Я унес ее в монастырь вместе с веточкой красных кораллов, лежавших у него на камине. По ночам, когда становилось особенно грустно, когда звон колокола напоминал о могилах, раковина возвращала меня к жизни. В ней шумело море, оно звало меня. И я пошел. Но здесь я никому не нужен. Матросы смеются надо мной, туземцы забывают о Господе, как только корабли покидают острова. Даже ты иногда не желаешь разговаривать со мной. На земле я бы сделал больше добра, заслужил лучшую долю. Где царство Христа на островах, о котором мечтал капитан-генерал? Где он сам и его друзья? Их плоть съели дикари, а кости лежат не погребенными.

– Ты сам не пытался задержать корабли на Себу, спасти Серрана, – напомнил ломбардиец.

Монах прочитал:

«Кто обрекает своих друзей в добычу, у детей того истают глаза,Но как быть человеку правым пред Богом; как быть чистым, рожденным женщиною?Даже луна несветла, и звезды нечисты пред очами Его.Еще меньше человек, который есть червь, и сын человеческий, который есть моль»(Иов. 17, 5; 25, 4–6).

– Человек есть моль, – повторил Пигафетта, откидывая голову на бушприт и увязая взглядом в звездах. – Подует ветер – и унесет его неведомо куда; пролетит над свечой – сгорит. Красиво сказано. У тебя особый дар памяти, Антоний.

– Я не заучивал, многое само запало в душу и выходит на свет.

– Я тоже хочу написать книгу обо всем виденном и пережитом, – мечтательно произнес летописец.

– Прекрасная мысль, – похвалил приятель, – ты прославишь нас в веках.

– Посмотри на звезды, они лежат островами, – заметил Пигафетта туманности над головой. – Почему же у каждой свой путь?

– Господь руководит их движением, – провожая взглядом росчерки звездопада, пояснил Антоний. – Вот и мы несемся по жизни, сгорая, – кто звездой, кто молью.

Они молча смотрели на звезды, старались успеть загадать желания, пока не гасли падающие светила. За короткий миг восхитительно прекрасной кончины божьего творения мечты не успевали облечься в фразы, и тогда оба промолвили про себя одно слово «жизнь».

* * *

– Изучаете небо? – услышали друзья голос Альбо. – Сегодня нас ждет тихая теплая ночь.

– Мы говорили о человеческом предназначении, – возвращаясь со звезд, сказал Пигафетта.

– А я второй день думаю о шпаклевке, – признался Франсиско, подсаживаясь к ним. – Здесь нет смолы, пригодной для судов. Нужна вязкая, прочная смола, нужен вар.

– Разве наш уже кончился? – спросил рыцарь.

– Одна часть утонула с «Сант-Яго», вторая уплыла в Испанию на «Сан-Антонио», третья давно использована. Мы надеялись найти смолу на островах, да, видно, ошиблись.

– Что же делать?

– Будем искать.

– В городе?

– Завтра Элькано отправится на берег – он знает толк в этих вещах.

– Сегодня ты с Жуаном принимал послов Сирипады. Зачем они приплывали?

– Зовут его с сыном во дворец.

– Что ответил капитан?

– Третий раз отказался, обещал прислать Хуана с Баррутией.

– Я бы не рискнул… – покачал головой священник.

– Почему?

– Мавры слишком настойчиво приглашают их к властителю. Нет ли тут подвоха?

– Не знаю, не думал… – Альбо устало улыбнулся, закрыл глаза, прислушался к звукам у костров. Морщинки на лице разгладились, но оно не стало моложе, казалось окаменевшим.

– Сейчас бы спросить Сан-Мартина… – загрустил Пигафетта. – Звезды часто говорили ему правду.

– Он обещал пережить Барбосу, – не открывая глаз, возразил штурман.

– Упокой души их, Господи! – вздохнул францисканец. – Никто не ведает своего конца, «доколе не порвалась серебряная цепочка, не разорвалась золотая повязка, не разбился кувшин у источника, не обрушилось колесо над колодезем. И возвратится прах в землю, чем он был; а дух улетит к Богу, давшему его» (Еккл. 12, 6–7).

– Андрее чувствовал смерть, – вспомнил итальянец. – Что-то угнетало его, но он не придал этому значения.

– Напрасно… – Альбо шумно втянул тонкими ноздрями воздух. – С берега потянуло теплом, – заметил кормчий, – с каждым днем приближается сезон дождей. Не застрять бы в гавани до следующего года!

– Неужели корабли так сильно прохудились? – удивился летописец.

– Не дотянут до Испании. Хорошо бы найти бухту, где никто бы не мешал заниматься делами.

– Чем плох этот залив? – не понял Пигафетта. – Почему мы напрасно теряем дни?

– Спроси Жуана! – посоветовал Альбо. – Он сейчас в каюте занят «делом».

Священник пропел вполголоса:

«Мертвые мухи портят,делают зловоннойблаговонную масть мироварника;То же совершает небольшая глупостьуважаемого человекас его мудростью и честью».

– Верно, – согласился приятель. – Почему ты тихо говоришь о нем?

– Екклесиаст учил:

«Даже в мыслях не злословь царя, не клейми богатого в спальной комнате; птица небесная может перенести слово, пересказать твою речь».

– Раньше я не замечал за тобой трусости, – упрекнул Пигафетта друга, – а теперь ты боишься, что нас подслушают.

– Сеньор Магеллан был другим человеком. На месте Карвальо он бы не послал на берег Эспиносу вместе с Элькано. Каравелла могла лишиться капитана и главного кормчего.

– Святой отец прав, – поддержал монаха Альбо. – Мне тоже это не понравилось. Они нарушили королевские инструкции: нельзя оставлять корабли без старших офицеров.

– Жуан все просчитал – его устраивала любая судьба посольства. Мир с маврами или гибель соперников были одинаково желанны, – решил Антонио.

– Напрасно ты наговариваешь на него, – Пигафетта заступился за капитана. – У Карвальо есть много недостатков, но винить его в коварстве и жестокости нельзя.

– Я высказал предположение, – не захотел спорить монах. – Дай Бог, чтобы я ошибся!

Друзья замолчали.

Альбо сидел неподвижно, вдыхал принесенные бризом запахи леса. Его косматая голова уперлась в бушприт, нос вздернулся к небу, веки отяжелели. Он засыпал.

– Когда у тебя следующая вахта? – спросил кормчего Пигафетта.

– Не знаю, – пробормотал тот, сползая ниже и устраиваясь удобнее. – Какие здесь вахты? Все перемешалось.

– «От лености обвиснет потолок; и когда опустятся руки, протечет дом», – тихо проворчал Антоний.

– Что ты сказал? – не понял приятель.

– Спать пора, – промолвил священник.

От костров долетали удары барабанов, слабо звенели литавры. Мужчины и женщины выкрикивали слова, слабевшие и падавшие в залив. В темноте покачивались джонки, прикрытые от глаз уютным мраком. Сочные, ясные звезды нависли над каравеллами. Взошел тонкий месяц, рассеял мутную дымку, вспугнул ангелов.

На палубе послышались возня, бормотание, шлепанье босых ног. Мягко и ласково плескалась вода за бортом. Переговаривались дозорные. Желтый свет фонарей выхватывал из темноты позеленевшую бронзу нактоуза, порыжевшую сталь фальконета, замасленные рукояти помп и румпеля, шершавые дубовые доски настила. Пламя слегка раскачивалось. Круг света уползал вправо и влево, натыкался на предметы, на спящих людей.

«Для всякой вещи есть время и устав,

– сонно поучал священник. —

Человеку великое зло оттого, что не знает о том, что будет и как это будет – кто скажет ему? Человек не волен над духом, не удержит его. У человека нет власти над днем смерти, нет избавления в этой борьбе. И нечестие не спасет нечестивого»

(Еккл. 8, 6–8).

* * *

Поздней ночью усталому Карвальо, пресыщенному ласками островитянки, стало страшно. Блестевшее от пота скользкое черное тело женщины показалось исчадьем порока. Оно лежало поверх одеяла в адмиральской кровати, пахло резко и неприятно. Выпавшие из волос раздавленные цветы валялись в ногах, не могли скрасить ароматом тревожное ощущение. Красивое стройное тело томно шевелилось, пугало животной грацией джунглей, будто задремавшая кошка кинется на него, разорвет в клочья.

Карвальо сидел голым в кресле у стола и завороженно глядел на нее, то любуясь, то испытывая жуткое отвращение, желание прогнать порождение зла. Но что-то удерживало его, заставляло сидеть неподвижно и ждать. От выпитой водки кровать начинала уплывать к раскрытому настежь окну, кружиться с комнатой. Лежащая на ней женщина обрастала шерстью, светлые подошвы ног превращались в копытца, отчего становилось страшнее, шумело в голове, мутило в желудке. В такие моменты он изо всех сил сжимал подлокотники, отчаянно тряс головой, глухо мычал. Стены каюты замирали на месте, черное пятно снова не превращалось в островитянку. Победив нечистую силу, Жуан откидывался в кресле, ошалело смотрел на ее бедра, откуда должно было что-то появиться, чего он ждал.

Ужасное нечто не выходило из туземки. Карвальо тянуло загнать туда еще раз своего «дьявола», как в итальянских баснях Пигафетты. Но сил уже не было, его раскачивало, он боялся, будто поднявшись на ноги, свалится на пол, не доползет до желанной преисподней.

Женщина пьяно забормотала, открыла глаза, уставилась на Карвальо.

– Ты чего, ведьма? – испугался Жуан.

Она не ответила, почесала в промежности, перевалилась на живот. Ягодицы напряглись буграми, расслабились и опустились. «Ведьма» заснула.

– Хороша! – выдохнул капитан, испытывая страх и желание.

Без платья, белотелый, с темно-коричневыми руками и лицом, он сам выглядел вылезшим из чистилища чертом.

Зад туземки задрожал, она чихнула в подушку.

– Тьфу ты! – выругался Карвальо, ему вновь померещилось невесть что. – Изыди, сатана, изыди!

Он поднял глаза к адмиральскому распятию в изголовье ложа, перекрестился. Рука коснулась горячего лба, липкой груди, плеч. Жуану почудилось, будто он не нащупал креста с мощами из лиссабонской часовни, где прощался с родиной, давал обет Господу. Он нахмурился, опустил голову, стал искать святыню, бороздил пальцами шею, грудь, живот, будто ладанка сползла так низко. Не найдя ничего, Жуан поднял глаза к распятию и увидел в темном углу каюты черного лохматого черта величиною с локоть. Он сидел или висел на стене, поджав ноги, строил гримасы обезьяньей мордочкой, скалил зубы.

Португалец не испугался, только удивился, почему проклятый появился у креста, а не вылез из зада ведьмы, как он ожидал?

– Зачем пришел? – заплетающимся языком спросил Жуан черта, как знакомого матроса.

– За тобой, – услышал голос женщины.

Карвальо посмотрел на нее, – та по-прежнему лежала, уткнувшись в подушку, поджав ногу, выставив срам напоказ.

«Померещилось», – подумал он, испытывая желание лечь рядом.

Жуан долго разглядывал туземку, пока не вспомнил о черте.

Тот пропал. На пустой стене колебалась тень от кресла. Карвальо обиделся, ему захотелось снова увидеть посланца Дьявола, спросить о чем-нибудь. Теперь он не боялся его и даже обрадовался, что мощи пропали как раз вовремя, а не то они бы не встретились.

– Эй ты, обезьяна! – позвал он черта, ворочая неподатливой головой и разглядывая углы. – Куда пропал, косматый?

Хмель одолевал капитана. Доски слились в сплошную темную массу. Желтый огонек фонаря цыпленком прыгал в клетке. Кувшин с аракой полз из-под руки, подскочил и перевернулся. Водка разлилась по столу, струйкой сбежала на пол.

– А, черт! – выругался Жуан, размазывая водку ногой.

«Черт»… – отозвалось в голове.

– Издеваешься надо мной? – распаляясь злостью, пробормотал Карвальо.

Невидимый гость не ответил.

Чем больше Жуан раздражался, бил кулаками по подлокотникам кресла, тем четче вырисовывались предметы, наплывало ложе с раскинувшейся «ведьмой», в которую, судя по всему, спрятался гость.

– Я вам покажу! – погрозил Карвальо, пытаясь подняться на ноги. – Я задам вам жару… – пообещал капитан, падая на пол, хотя до кровати было не более трех шагов.

Когда стены перестали кружиться, он поднялся из лужи на четвереньки и, раскачиваясь из стороны в сторону, пополз к ложу. На лице его горели праведный гнев и новая шишка. Жуан уцепился за одеяло, перевалился на кровать, уткнулся носом в ляжку туземки.

– Воняет, – одобрительно сказал он, не сомневаясь, будто нюхает запах чистилища, и, соображая, как удобнее приступить к делу.

– Ну, я вам покажу! – повторил Карвальо, набрасываясь на зад островитянки и вгоняя в преисподнюю своего «дьявола».

* * *

Утром Карвальо проспал прибытие пироги с послами Сирипады, намеревавшимися отвезти маленького Хуана во дворец.

Приоткрыв дверь каюты, писарь увидел во всей красе чернотелой наготы поверженного врага, мирно спавшего на полу у кровати. На ложе возвышался победитель, обхвативший обеими руками подушку и приветствовавший родственника белыми волосатыми ягодицами. Баррутиа торопливо захлопнул дверь, с опаской посмотрел по сторонам, не заходил ли кто-нибудь из команды? Вокруг все было спокойно. Матросы гремели пятками по палубе, в «вороньих гнездах» на мачтах переговаривались юнги. Пигафетта быстрой звонкой речью развлекал тучного мавра. Что-то бухало и звякало в трюме, где фактор выдавал и принимал товары. Удостоверившись, что вокруг никого нет, писарь вошел внутрь каюты, откуда несло кислым запахом пота, рисовой водки, фруктов. Баррутиа поспешно задвинул засов, словно в коридоре находились люди, способные подсмотреть за ним, перешагнул через женщину, нашел на кровати грязную измятую простыню, прикрыл Жуана. Немного подумал, снял с ящика бархатное пыльное покрывало, накинул на туземку. Лишь после этого осторожно дотронулся до плеча командира.

– Сеньор капитан, – сказал он, почтительно склоняясь в поклоне, – извольте встать. К нам прибыли гости.

Капитан не шелохнулся.

– Сеньор Карвальо, – громче позвал писарь. – Вас ждут советники Сирипады.

Командир не слышал.

– Жуан, проснись! – жалобно попросил Баррутиа, не осмеливаясь повысить голос. Он тряс его за плечи, дул в лицо, тер уши руками. – Вставай же, вставай! – тщетно бормотал писарь.

Карвальо мычал, лениво сопротивлялся.

Убедившись в бесполезности попыток поднять его на ноги, родственник покинул Жуана, лежащего на спине с раскрытым ртом, хрипло и тяжело дышавшего. Пнул с досады островитянку, из-за которой ему не придется отправиться в гости к правителю, пошел к двери, осторожно перешагивая через лужи, апельсины, банановые корки.